"Императрица" Феофания быстро раскусила, что к чему, прибрала к рукам праздник уборки урожая и, соответственно, организацию олимпиады, и поставила это дело на широкую ногу. Теперь не всякий может участвовать в соревнованиях, надо вложить десять номисм, зато победитель получает уже тысячу - богатство огромное; для сравнения скажу, что самый лучший скакун стоит тридцать-тридцать пять номисм. Но и это не главное, главное в олимпиаде - закулисная борьба, вот где разыгрываются капиталы, ведь игра идет на деньги, делаются баснословные ставки, и естественно, кто-то стремится подтасовывать результат, знать заранее исход борьбы, размер куша, да и приятно в свите иметь чемпиона, ведь он кумир масс, собирает толпы людей, влияет на мнение.
В общем, к чему бы ни прикасалась Феофания, все становилось порочным. Вот так она исказила дух и суть олимпийского праздника. А чтобы всегда побеждать, ежегодно подготавливала к соревнованию натренированного раба, да не одного. Остальная византийская знать от нее не отставала, тоже готовила олимпийцев, и не только рабов, а из разной среды. Поэтому не всегда Феофании удавалось побеждать, часто бывали и провалы, а значит и ощутимые убытки. И тут с новой инициативой выступил Басро Бейхами, ему только нужны всемерная поддержка Феофании и отдельная замкнутая территория. Вот так "императрица" одолжила негодяю свой остров, на котором возникли "соты Бейхами", первые изверги, в народе их прозвали - тамгаш.
Тамгаш - не простая трансформация личности, это физиологическое перевоплощение человека в полуживотное. Дело в том, что с притуплением одних чувств другие обостряются. Тамгаш бесчеловечны, жестоки, всеядны, очень выносливы и сильны, у них обострены нюх, зрение, слух, и настолько же притупляется разум. Они практически не меняются, не стареют, у них мало морщин и нет седины. Правда, живут они мало, буквально за год на глазах дряхлеют, в бессилии и с тоскою в глазах, как доживающая свой век собака, подыхают, с мечтою еще кого-то укусить... И прожил бы я тоже свой век в тиши и в спокойствии, и не знал бы, кто такие тамгаш и Бейхами, и нет дела мне до "императрицы" Феофании, да от судьбы не уйдешь, ждет, где не думаешь...
- Говорят, - продолжал свое повествование Радамист, - у древней вороны спросили: "Какое существо самое милое на свете?". Не задумываясь, ворона указала на своего только что вылупившегося, безволосо-отвратительного вороненка. Вот так и я души не чаял в своем сыне - Маркиане. Был он высок, красив, голубоглаз, с вьющимися светлыми волосами. Рос у моря, в любую погоду любил плавать, и бывало так заплывет, что сидим мы с женой на берегу часами его ждем.
Как мы мечтали о том времени, когда Маркиан взрослым будет, а он как-то незаметно возмужал и объявил - чемпионом станет, мы этому перечить не смогли, сын к этому не один год готовился. И поверь, не ради славы или денег, я уверен в этом, просто знал он свои мощь и выносливость. В общем, купили мы ему средненького коня, а другого он и не хотел, знал, что на втором и третьем этапе всех обгонит. Сыскал я ему кое-какое оружие. А потом выяснилось, что по новым правилам еще десять номисм заплатить надо. Откуда у нас такие деньги? В общем, год пропал, мы с женой рады, а сын нанялся в охранники к каким-то купцам, только через полтора года из Китая вернулся, деньги добыл…
После первого этапа он был в конце сотни. А на воде в своей стихии. Только смотрю я, двух-трех, кто в полной амуниции был, в море другие участники поддерживают, их оружие доставляют, недалеко от берега отдают; в общем, обман, да поделать нечего, я человек маленький. Да и ничего это не решало - Маркиан на целую стадию всех в плавании опередил, и вот тут поджидало коварство. На берегу всем положено было кувшин воды дать, я уверен, Маркиану подсунули воду, разбавленную сливками. Молоко перед физической нагрузкой - яд, а во время поединка - смерти подобно.
- Я отчетливо видел, как стекала по скуле и щеке сына белая жидкость, и Маркиан вдруг резко замедлил бег, перешел на ходьбу, стал задыхаться, хвататься за живот и даже падал. Приди он хотя бы третьим, его бы не пустили за белую линию, а он, упрямый, чуть ли не ползком вторым пересек ее. А над ним уже возвышается тамгаш, весь в железе, великан, с огромным мечом в руках. Как послушная собака поглядел тамгаш на Бейхами, тот на Феофанию; опустила она царственно вниз большой палец, опустился меч на склоненную голову моего сына... И это все на наших глазах! Не дай Бог никому пережить такое! Ужас!
* * *
От вечного рева жены, тайком и не таясь, никак не притуплялась боль Радамиста, а к ней еще одна плакса прибавилась, еще горше стало его положение. И если жене ничем не помочь, только время ее лекарство, то у Аны надежда есть - решил сводить ее на рынок рабов, авось там найдет сестру и брата.
Ану будто на смотрины ведут, тщательно обихаживают: на персидский манер сшили широкое платье из тафты, на голову надели чадру с легкой вуалью для глаз. В округе ходит слух - ищут красивую женщину, с клеймом рабыни на левом плече, убившую и ограбившую Феофанию. Никакого клейма или знака на теле Аны нет, кроме двух-трех соблазнительных родинок, и это вроде успокаивает супругов; но то, что это дело рук Аны, они уже не сомневаются, и хоть и опасно, а считают, что забота о ней - их святая обязанность, отомстила она за сына, и сам Бог ее теперь к ним направил на содержание.
Рынок рабов далек, на противоположном конце Константинополя. Попала Ана в центр столицы Византийской империи - надивиться не может, все заглядывается, чуть шею не сворачивает: такого она не видела и не представляла. Центральные улицы широкие, ровные, светлые, мрамором блестят. Вдоль них многоэтажные дома, и в одном, как потом выяснила, баня, аж семь этажей.
- А зачем такая большая баня? - интересуется она у Радамиста. - Что, все разом купаются? А как воду доставляют? И мужчины и женщины вместе заходят?
Еще много чего Ана спрашивает, этого всего обыватель Радамист не знает, в ответ что-то мямлит. Так, в жару, прошли центр и попали на окраину имперской столицы - тут иная жизнь, иные порядки: смрад, грязь, мухи, узость улочек, нищета, помои летят из окон прямо под ноги, черноглазая детвора проходу не дает, просит подаяние.
На окраине ремесленный базар, потом рынок скота, и последний рынок рабов. Люди: дети и старики, женщины и мужчины, молодые и старые, белые и черные - все на привязи словно скот, и их щупают, в рот заглядывают покупатели, точно как на соседнем рынке, а продавец хвалится:
- Свежий раб, свежий, только привезли - еще здоров и силен, любую работу осилит.
Дважды Ане становилось плохо, ее тошнило и рвало; садилась на корточки от этих жутких сцен. Тем не менее, обошла она все ряды, в каждое лицо заглянула, со всеми, молча, разделила печаль - брата и сестру так и не нашла. На обратном пути все плакала. Где-то уже ближе к центру столицы подошла к крану с водой, вопреки шепоту Радамиста скинула с себя ненавистную чадру: пышные золотые волосы завидным шатром волной покатились с плеч. Прохладной водой она долго омывала лицо, шею, руки.
- Накинь, накинь чадру, - опасливо суетился возле нее Радамист.
Но Ана не торопится, злая на весь этот несправедливый мир, на эти безбожные порядки, на всех людей разом.
- Ана! Ана! - вдруг раздался вопрошающий крик. - Это ты, Ана, дочь Алтазура и Малх-Азни? - прозвучал родной чеченский язык.
Недалеко, скованный меж пары ослов, стоит тощий, изможденный человек, раб, и до того он грязен, что только глаза и зубы блестят, а остальное все слоями пыли покрыто, и даже обильный пот уже бороздки пробил, привычным руслом стекает.
Радамист попытался удержать Ану, но она резко отстранила его, вглядываясь в лицо раба, медленно подошла к нему.
- Кто ты? - на чеченском спросила она.
- Не узнала? Я Астарх, служил у твоего отца.
- Астарх?! - воскликнула Ана. - Что с тобой случилось, как сюда попал?
- В том бою не повезло, не погиб, ранен был. Нас здесь очень много, около тысячи, в каменоломне... А я вот хожу с ослами кругами, воду для горожан качаю, с самой зимы к ним прикован; с ними ем, с ними сплю, с ними нужду справляю, - слеза покатилась по его щеке. - Одним словом - раб!
- Нет, ты не раб, не раб! - трепетно зашептала Ана.
- Что это такое?! Почему колесо стоит? - из тени оливы вылез толстый надсмотрщик. - А ну пошел, скотина! - едкий свист, и на спину Астарха легла толстая плеть.
- Не смей бить его! - закричала Ана на греческом.
Видимо, надсмотрщик уловил акцент в ее голосе.
- А ты кто такая! Откуда взялась! - и он плетью слегка полоснул по ногам Аны.
- Ах ты, осел, и сын осла! - вскипела Ана.
- Уходи, уходи! - бегая по кругу, взмолился на чеченском Астарх.
- Не смей, пошли! - на ее плечах повис Радамист.
- Ты кого назвала ослом? - тучей нахмурился надсмотрщик, он еще раз, уже ощутимо, хотел стегануть Ану, да она как-то ловко отскочила, неуловимым движением левой руки уцепила кнут, обвила им кисть и так резко рванула, что надсмотрщик, теряя равновесие, качнулся к ней; в это время, дико взвизгнув, Ана сделала выпад и локтем на развороте с хрустом нанесла смачный удар.
Поднялся крик, гвалт, Радамист висел на ее плечах, а Ана, вымещая скопившуюся злость, била кнутом по толстой спине, и только насладившись, еще плюнула на поверженного. Потом, подчиняясь воплям Радамиста, тронулась за ним. На набережной, в сарае знакомого Радамиста, прождали до темноты. Дома еще горше плакала Артемида:
- Нам-то все равно, хоть девочек наших пожалей! - умоляла она.
- Извините за все, - в ответ молвила Ана. - Спасибо. Я уйду.
- Нет, - развернув руки, встал перед ней Радамист. - Только через мой труп ты уйдешь или тебя уведут... А ты замолчи, - прикрикнул он на жену. - Забыла, что она сделала?.. То, что мы с тобой никогда бы не смогли.
Правда, на следующий день попросили Ану схорониться в виноградниках, и не зря: по округе рыскали конные гвардейцы. Так прошли день-два, а потом все вроде бы утихло. Ана вновь спит в доме, только к трапезе выходит под навес. Вскоре эта жизнь ей надоела, и как-то утром пошла она к морю. И чтобы никто ее не видел, и она бы не видела ненавистных людей, уплыла она так, что берега не видно. Только пару часов спустя объявилась она, а на берегу вся семья ее поджидает.
- Вот так же и сын нас мучил, - пожаловалась Артемида.
Ана словно не слышала, тяжело дышала, взгляд у нее был отрешенный, чем-то новым обеспокоенный. После обеда неожиданно, все так же глядя в море, спросила:
- Раба можно выкупить?
- Хм, в Византии за деньги все можно, - усмехнулся Радамист.
- И сколько стоит раб?
- Ну, ты ведь была на базаре.
- Была, - зло процедила Ана, - но на ценники не смотрела.
- Один номисм - потолок, - так же жестко ответил Радамист. - Правда, может есть особые, но я в этом не разбираюсь.
- А где каменоломня? - в том же тоне спрашивала Ана.
- Каменоломен много... Да туда посторонних не пускают.
- Тысяча номисм - тысячу выкуплю земляков, - как бы про себя рассуждала Ана, и вдруг тихо, но твердо сказала. - Я буду участвовать в олимпиаде.
- Нет! - вскочила Артемида, ужаснувшись, как за родную дочь.
- Успокойся, успокойся, - усаживал за руку Радамист жену. - Ана, - вкрадчивым тоном, жалко улыбаясь, - не женское это дело. Пойми! Ведь в финале бой, а это не плавать и бегать.
- Вот именно, что бой, и с этим тамгаш я справлюсь.
- Даже если это так, беда в другом: десять номисм стоит участие, столько же самый посредственный конь и еще хотя бы два-три надо на амуницию. Ты знаешь, сколько это денег? Все, что нам принадлежит, - эта земля, дом, виноградник, даже десятой доли не стоят.
Этот довод сконфузил Ану, поникшая, она ушла в дом, и как не уговаривали, на ужин не вышла.
А на рассвете глаза ее вновь горели.
- Радамист, поплыли, сравните, как я плаваю.
Небо было облачное, погода ветреная, море волнистое, неспокойное, шумливое. Радамист на лодке и то отстал, основательно выбился из сил.
- Фу, то ли я за этот год так сдал, то ли ты - точно, русалка, но с сыном я шел наравне, да и плывешь ты как-то странно, все под водой, - пот катил с него ручьями.
- Ха-ха-ха! - прямо в море заливалась Ана. - Это что?! Здесь соленая вода, сама тебя поддерживает, а у нас Терек буйный, течение злое, чуть расслабишься, унесет... Поплыли к берегу, я готова, - она забралась в лодку, вся красивая, сияющая от радости.
- К чему? - спрашивает Радамист.
- Как к чему, к олимпиаде! Ха-ха-ха! - белым жемчугом блеснули ее зубы, заискрились глаза, пряди мокрых волос обрамили свежее, вызывающее лицо, волнами пошли по шее, легли на грудь: такой грациозно-вдохновленной Радамист Ану еще не видел. - Не тревожьтесь, Радамист, Вы ведь не знаете, кто я. Мой отец великий воин-полководец, моя мать гордая амазонка! А я дочь гор, лесов, буйных рек Кавказа! Я докажу, что никогда мы не будем рабами; или достойно умру, но плетью бить, ставить клеймо где попало - не позволю! И неужели Вы не хотите отомстить этим тварям, погубившим Вашу жизнь, жизнь Вашего сына?
- Как хочу, как хочу, аж зубы болят! У-у-у!.. Но боюсь, что и ты погибнешь... Да и где деньги взять?
- Вот! - радостно хлопнула в ладоши Ана. - Это хорошо, значит, уже согласны! А насчет денег, есть один ход... Вы знаете врача - Зембрия Мних?
- Нет, я человек простой, к врачам дел, слава Богу, не имею.
- Придется поиметь, - уже постановляюще говорила Ана.
После обеда взмокший от пота, запыхавшийся вернулся из Константинополя Радамист.
- Что смог, узнал, - рукой стирал он пот со лба. - Оказывается, этот Зембрия Мних императорский врач, живет в самом богатом квартале, туда нас не пустят. Но два раза в неделю он посещает городскую лечебницу для бедных. Как раз сегодня он будет там.
- Нет, лечебница нас не устроит, будет как попрошайничество, а надо с достоинством - только визит домой.
- Говорю, нас туда не пустят, - обиделся Радамист.
- Посмотрим, - невозмутима Ана. - Артемида, пойдем в дом.
Через час-полтора Ана вышла, на ней самое нарядное платье Артемиды; конечно, оно простенькое, но на Ане!.. Эта изящная, грациозная фигура, эти гибкость стана и плавность движений, эти сказочно-золотистые пышные волосы, это гладкое лицо и этот чуточку надменно-снисходительный взгляд!
- Ана! - разинул рот Радамист.
- Теперь меня пустят?
- Тебе грех быть в этих лачугах!
- Скоро Вы в них жить не будете, - объявила она.
- Но как мы пойдем по городу? Вдруг тебя узнают?
- Скоро узнают все! А пойдем ночью, точнее, я поеду. Мне нужна колесница на вечер.
- Это можно, друг есть.
В этот вечер выезд не получился, пошел дождь, не было чего-либо поприличней, чтобы накрыться, шарм нарушать нельзя, скрипя зубами, Ана отложила визит. А на следующий при въезде в богатый квартал она даже не повернула голову в сторону охраны, и те молча проводили колесницу изумленными взглядами.
Этот квартал - отдельное компактное поселение византийских богачей. Улица ровная, освещенная, чистая, утопает в субтропической зелени, концом упирается прямо в Босфор. Дома в стороне от дороги и далеко друг от друга, наделы огорожены. Особняк Мниха, под номером восемнадцать, самый последний слева, прямо на берегу.
В одиночку направилась Ана по темной аллее, вымощенной ровным камнем. На полпути остановилась, волнение не скрыть, сердце стучит в груди, руки холодны, все-таки идет она на поклон к какому-никакому, а мужчине.
После прошедшего дождя море никак не успокоится, гневно шумит, порывами налетает бриз, небо темное, захвачено тучами, душно, томит. "Амазонки выбирают мужчин, а не мужчины амазонок, и выбора у меня нет", - последняя утешающая мысль, и Ана твердо двинулась вперед.
Прямо у ворот, изрядно напугав ее, вырос огромный, чернее ночи человек; ничего не говоря, будто ее ждали, провел в небольшой светлый холл, и тут же, как по сигналу, появился щупленький, весьма обаятельный юноша.
- Простите, но доктор сегодня уже не принимает, - деликатно сожалел он, виновато потирая руки. - Сообщите, пожалуйста, кто Вы такая, и по какому вопросу, и я постараюсь Вас завтра известить, где и когда Вас доктор примет, если, конечно, сочтет это необходимым.
- Меня зовут Ана, - явно стушевалась она. - А-а, я по очень важному, неотложному делу.
- Что у Вас или у кого-то болит, беспокоит? - как по протоколу спрашивал юноша, деликатно выпроваживая позднюю непрошеную гостью, всем видом указывая на выход.
- У меня дело личное, - разозлилась Ана, упираясь, - и касаемо доктора Зембрия Мниха.
- Простите, уже поздно, доктор спит. Я о Вас завтра доложу и Вам сообщу.
- Меня доктор Мних просил обращаться к нему в любое время. Я Ана из Хазарии.
- Из Хазарии? Вот это случай! - теперь уже искренне улыбнулся юноша. - Я тоже из Хазарии, из Итиля, учусь у доктора и живу. Меня зовут Исаак Манассий.
- Вы сын хазарского царя? - воскликнула Ана, и увидела молчаливый кивок. - И Вы здесь... - она хотела сказать "прислуживаете", но вовремя опомнилась, словно прикусила язык.
- Я сказал - учусь, - угадал ее мысль юноша. - А Вы откуда будете?
- Я из Самандара... Ана меня зовут.
- Хорошо. - Юноша ушел, отсутствовал недолго и вернулся весьма услужливым. - Вас просят зайти, пройдемте за мной.
Они вошли в просторный, прохладный, устланный толстыми коврами, едва освещенный зал с витой лестницей на второй этаж, с картинами на стенах, с громадной люстрой под потолком. Прошли дальше, в большой высокий кабинет с видом на море: в нем суетится женщина-прислуга, явно только что разбуженная, с кислым лицом, зажигает все светильники.
- Ждите здесь, - указал царский сын на кожаный диван с лежащей на нем бурой шкурой какого-то зверя. Сам он дождался, пока управится прислуга, и вслед за ней вышел.
Ана огляделась: строгий кабинет, во всю стену деревянные полки со множеством старинных книг, бумаг, папок. В центре массивный стол, на нем тоже множество книг, один толстый фолиант раскрыт, Ана не знает, что это Талмуд.
Тихо раскрылась та дверь, в которую вошла Ана, две совсем юные девушки бесшумно внесли подносы и расставили перед Аной китайский фарфор, индийские судки из фаянса, персидские глазированные стаканы, приборы из старинного египетского серебра. Эти же девушки пришли во второй раз, и на столе появились невиданные Аной плоды, восточные сладости, почувствовался запах выдержанного красного вина.
- Ана?! - удивленно-восторженный фальцет из дальнего угла; оказывается, там тоже была незаметная дверь.
Ана вскочила, стушевалась, робко ответила на приветствие.
- Садись, садись, дорогая, - был радушен Зембрия Мних, он привел себя в порядок, да помятость после сна все же сохранилась на лице. Он был одет по-домашнему, в роскошный, расшитый золотыми нитями парчовый халат. Ана в таком виде доктора еще не видела, невольно отметила узкие плечи, выпирающее брюшко, широкий, как у некоторых восточных людей, таз. - Как я рад тебя видеть! - тем временем говорил хозяин, тяжело сопя, усаживаясь напротив в массивное кресло.
- Извините за столь позднее вторжение, - все еще нервничала Ана, постоянно теребя чужое платье. - Вынудили обстоятельства. У меня к Вам... э-э, просьба, то есть дело.