"А если Петр Петрович специально приезжал сюда? Возможно, меня давно разыскивают там, в Минске, - пришло Вере Семеновне в голову. - И Петра Петровича попросили… Потому он и не подошел ко мне, сделал вид, будто не узнал. Чтобы не спугнуть, чтоб я еще куда-нибудь не сбежала. Приедут - а меня с дочкой и тут нет… Ищи тогда снова…"
"Но Петр Петрович… Он же был таким порядочным человеком…" - мысленно возражала себе Вера Семеновна.
"Вот именно - был… А теперь?.. Какой он теперь? За себя не всегда ручайся, а за других - и подавно…"
Словом, о чем бы ни задумывалась Вера Семеновна, все убеждало, наводило на мысль не мешкать, пойти в сельсовет, поговорить с Иваном Дорошкой.
"Чего бояться? Что он мне сделает? А знать что-нибудь, глядишь, и узнаю… Все лучше, чем вот так маяться в догадках".
И, приняв очередной экзамен у девятиклассников, Вера Семеновна не пошла привычной дорогой через гать к хате старого Кулеша, где они жили с дочкой, а свернула на тропинку к сельсовету.
"Поговорю. Непременно поговорю", - окончательно решила она.
В сельсовете, в общей, довольно просторной и светлой комнате, никого не было.
"Где же они все?" - подумала Вера Семеновна.
На всякий случай постучалась в боковушку к Ивану Дорошке. Обрадовалась, услыхав из-за перегородки знакомый голос:
- Пожалуйста, входите…
Она отворила дверь, шагнула через порожек. С удивлением отметила про себя, что чисто выбритое лицо Ивана необычно хмуро, на нем лежит печать какой-то борьбы, недовольства собой, - не привыкла Вера Семеновна видеть Ивана не в духе. Сколько помнила - всегда он был собран, спокоен, ни одна черта не выдавала каких-либо внутренних сомнений, душевного разлада.
- Я, может быть, не вовремя пришла… - начала осторожно.
- Нет, почему же. Садитесь…
Вера Семеновна присела на ту же тяжелую, ручной работы табуретку, на которой сидела прошлый раз, когда приходила жаловаться на Костика.
Иван молчал, хмурил брови - что-то, видно, перебирал в памяти, обдумывал. Но вот он поднял от стола глаза, произнес, как бы с сожалением:
- Разговор тут у меня был. Нелегкий разговор.
- Я смотрю, вы сегодня…
- Что я?.. - не дал договорить, перебил Веру Семеновну Иван Дорошка. В его голосе было что-то вроде испуга.
- Да какой-то… не такой, каким я привыкла вас видеть.
- А-а… - Иван Дорошка помолчал, на время снова уйдя в себя, потом сказал: - А вы… наблюдательны.
- Я же педагог.
Вера Семеновна улыбнулась. Улыбнулся - как-то деланно, неестественно - и Иван.
- Что, опять Костик отличился?
- Нет, я пришла сказать, что погорячилась. Не надо было мне вас тогда, прошлый раз беспокоить.
- Почему же? - не согласился Иван. - Я считаю, вы тогда правильно сделали, что пришли. Вы напомнили: у меня есть младший брат, есть определенные обязанности перед этим братом. Я поговорил с ним, теперь Костик работает в Гудове, на заводе. Да и… - Иван помедлил. - Не будь того досадного случая, не знаю, как бы мы с вами и познакомились.
Хмурь с лица Ивана сошла, на губах появилась улыбка. Теперь уже настоящая, доброжелательная улыбка.
- Вы считаете, что мы с вами познакомились?
- Конечно. А вы разве не считаете?
- Нет, почему же… Но вы меня… мало знаете.
- Ну-у… - медлил, не спешил высказаться Иван, - всего о человеке никогда не узнаешь…
"Дошло до него что-нибудь о муже и о нас с дочерью или нет? - смотрела прямо в глаза Ивану Вера Семеновна, силясь догадаться. - Скорее всего, нет. А если и дошло, то не скажет. Не откроется".
Вера Семеновна встала.
- Так я пойду, - сказала она, оправляя, обтягивая рукой примятое от сидения на табуретке легкое, в горошек, ситцевое платье.
- Вы только ради того и приходили, чтобы сказать, что не будете подавать в суд на моего брата? - тоже поднялся из-за стола Иван.
- У-гу, - кивнула Вера Семеновна.
- Тогда спасибо вам. - Помолчал, потом добавил: - Хотя, признаться, я и без этого знал, что вы не станете подавать в суд.
- Знали? Откуда?
- Я хоть и не педагог, но тоже людей вижу. Вы были тогда обозлены. Я вас понимал и понимаю. Вы… вспомнили тогда своего мужа…
Вера Семеновна насторожилась: "Вот оно… Ну, что, что еще?"
- Не бойтесь, я не скажу вам ничего неприятного. Живя на свете, что я заметил? Есть разные люди. У одного человека горе - он хочет, чтобы все, все на свете мучились, страдали. У другого такое же горе - он оберегает людей, чтобы, не дай бог, и у них не стряслось чего-нибудь подобного, чтобы хоть они были счастливы… Вы из таких, добрых. И знаете, когда я это понял?
- Когда? - не сводила глаз с Ивана Вера Семеновна.
- Когда вы сказали, что были против исключения Костика из школы. - Иван вздохнул, вышел из-за стола, приблизился к Вере Семеновне. - Вера Семеновна, - продолжал уже вполголоса, - не стану таиться - мне кое-что рассказал о вас Лапицкий. О вас и вашем муже, Тодоре Прокофьевиче. Он, если верить Петру Петровичу, ни в чем не виноват.
Вера Семеновна не смогла сдержаться - содрогнулась всем телом, слезы покатились у нее из глаз.
- Успокойтесь, - уже совсем перешел на шепот Иван. - Доверимся времени. Оно, время, все поставит на места…
Вера Семеновна достала из сумочки платок, вытерла слезы, снова подняла голубые глаза на Ивана.
- Только бы… - тихо, почти беззвучно проговорила она. - Только бы хорошо с ним было…
- Лапицкий говорит - все пока… хорошо. Он в Минске, идет следствие. Будем надеяться, верить - везде есть умные люди, разбирались не в таких делах. Разберутся и в деле вашего мужа…
В большой комнате послышались шаги - кто-то вошел. Вид у Ивана Дорошки сразу стал озабоченным.
- Словом, если вам что-нибудь понадобится, не стесняйтесь, приходите, - сказал он торопливо. - Вдруг я смогу вам быть полезным…
- Спасибо, большое спасибо, за все, за все спасибо, - прошептала Вера Семеновна и с опущенными глазами, как заговорщица, вышла из председательской боковушки.
XV
Он, Апанас Харченя, можно сказать, сам напросился на этот разговор. Услыхав, что секретарь райкома Боговик в разговоре с Иваном Николаевичем Дорошкой поминает его, Апанаса, он, чтобы не мешать, удалился, пошел домой. Но тот факт, что говорили о нем, и не кто-нибудь, а сам товарищ Боговик, не давал Апанасу покоя. "О чем они там? О чем был разговор, а?" - занозой засело у Апанаса в голове.
И, придя назавтра на работу, Апанас все ждал, все ловил момент, чтобы зайти к председателю, вызвать его на откровенность. Но, как назло, Иван Николаевич был все время занят - то ездил в Гудев на завод, то с лектором приезжим заждался.
И еще несколько дней не удавалось, никак не удавалось Ананасу поговорить с председателем сельсовета. Лишь в субботу случай подвернулся. И Ананас воспользовался им - вошел в боковушку, плотно прикрыл за собою дверь.
- Иван Николаевич, - начал, подергивая от неловкости плечами, - все спросить у вас хочу: о чем это вы с Романом Платоновичей говорили? Меня вспоминали…
Иван Дорошка, судя по всему, не ждал этого разговора: медленно поднял голову, долго, сосредоточенно, будто силясь вспомнить что-то, смотрел… Нет, не на него, не на Ананаса, а куда-то мимо, в угол.
- Вот что, - произнес наконец со вздохом Иван Николаевич, - разошли-ка всех из сельсовета, найди какие-нибудь дела. Чтобы никого не было. Тогда и поговорим. С глазу на глаз…
Ананасу не пришлось ломать голову, куда кого послать. Из военкомата получили целую пачку повесток, и он приказал их разнести, мобилизовав всех, кто был в сельсовете.
Вернулся в боковушку, сказал:
- Я слушаю.
Иван медлил. Перебирал, перекладывал на столе какие-то бумаги, крутил в пальцах карандаш (карандаш был очень уж остро очинён, на что Апанас обратил почему-то внимание) и упорно прятал глаза, избегал смотреть на своего молодого секретаря.
Тревога овладела Ананасом. "Что-то, видно, неприятное, - подумал он. - Иначе не тянул бы". Не дождавшись, когда заговорит председатель, спросил:
- Что, я что-нибудь не так сделал?
- Нет, Апанас.
И снова умолк.
"Чего он тянет, отмалчивается?"
- Говорите уж, чего там, - окончательно потерял терпение Апанас.
- Гм… написали. В райком написали.
- Что написали?
- Анонимку… Жалобу…
- Анонимку… И что там в ней?
- Да там… На меня. Ну, а заодно и тебя вспомнили.
- Что вспомнили-то?
- Гм… - все еще раздумывал Иван, говорить или не говорить? - Что в сельсовет… Ну-у, что в сельсовет тебя на работу взяли…
- А разве… нельзя было меня брать? - ничего, ровным счетом ничего не понимал еще Апанас.
- Дядька у тебя, Нупрей… Понимаешь?
- А-а, дядька… - И Апанас как-то вдруг растерялся, свял. Спросил почти испуганно: - Так что, снимать теперь меня будете?..
… Видели люди, как шел Апанас Харченя в тот день почему-то рано, необычно рано из сельсовета домой. Шел, как пьяный, ни на кого не обращая внимания, ни с кем не здороваясь. "Что бы такое могло случиться с хлопцем? Неужто выпил? Но ведь… Никогда вроде бы Апанас не выпивал…" - думали, диву давались соседи.
XVI
"Так что, снимать теперь меня будете?.." - вертелось и вертелось на языке у Ивана Дорошки, укором звучало в ушах - жгучим, безжалостным укором. И вчера, когда расстались с Апанасом, и сегодня, когда, несмотря на воскресный день, он, Иван - не сиделось дома! - пришел в сельсовет и, бросив взгляд на секретарский стол, не увидел за ним Апанаса Харчени.
"Гм, конечно, куда лучше было бы и не зачислять. А то зачислил - и спустя какую-нибудь неделю увольняй… Поторопился я… Надо было заранее согласовать, - думал Иван, расхаживая взад-вперед по боковушке и припоминая, повторяя про себя вчерашний разговор с Апанасом. - Но кто же… мог знать?.. Дядька этот, Нупрей… Апанас… Очень уж все это далеко одно от другого…"
Апанас Харченя стоял перед глазами: рослый, худой, с прижатой к груди сухой рукой, почти детским бледным лицом, с зачесанными набок черными как смоль волосами, с испуганной, но доверчивой улыбкой.
"Как же это я?! Э-эх!" - вспомнилось, о чем подумал было он, Иван, прежде чем ответить Апанасу на его нелепый вопрос: "Так что, снимать теперь меня будете?.."
"А может… Подумаем, как лучше сделать, чтоб и тебе, и мне, и всем…"
Хотел сказать: "Чтоб и тебе, и мне, и всем было хорошо". И не сказал, ибо уловил в этих словах фальшь.
"Не будет хорошо. Как ни поступи, все равно всем хорошо не будет", - вернулся к тому, о чем думал все это время, откладывая со дня на день разговор с Апанасом.
"Оно конечно… Можно и так, - неловко переступил с ноги на ногу, опустил глаза Апанас. - Да уж… Коль начали писать, то… добьются своего…"
"Гм…"
"И мне… - Губы у Ананаса задрожали, на глазах показались слезы. - Видно, лучше самому уйти с секретарей, чем… Уволят меня, выгонят…"
И больше не слушал, что говорил ему он, Иван. Понурился, втянул голову в плечи и пошел из комнаты. Пошел медленно, спотыкаясь, словно слепой.
"А из хлопца мог выйти толк, - думал и думал все о том же, вчерашнем, Иван. - И грамотен, и воспитан, и тактичен. И работу сельсоветскую любит, с людьми ладит. К тому же калека… Где он устроится, куда пойдет работать? И мать учила, старалась…" - жгло, мучило Ивана.
Не выдержал, вышел на подворье, на свежий воздух. Обрадовался, увидев на другой стороне улицы у колхозной конторы - новенькой, еще желтой от смолы, недавно выстроенной, - прежнего своего секретаря, а теперь председателя колхоза Василя Кулагу; тот стоял в окружении женщин и мужчин, размахивая руками, что-то говорил, доказывал. Иван крикнул:
- Василь Тимофеевич, ты бы заглянул ко мне на минутку!
Василь Кулага обернулся на голос и сразу же решительно выбрался из толпы, зашагал к сельсовету.
- О чем вы там? - кивком показывая на людей, которые все не расходились от конторы, спросил Иван, когда Кулага подошел и своей пудовой, могучей ручищей оплел, сжал его, Иванову, руку.
- Да все о том же… О войне… - ответил с заметной озабоченностью Василь.
- Что, опять цыгане проезжали? - нарочито весело смотрел снизу вверх, в глаза Василю, тот был выше его на целую голову, неповоротливый, тучный, крутоплечий.
- Да нет. Говорят, что-то здорово ухало сегодня ночью. И горело. Во-он там… - махнул рукой на запад, на лес, Василь, - Сам видел, когда ночью во двор выходил…
- Оставь ты, наверно, маневры, - успокоил Василя Иван, а про себя подумал: "Кто знает, что там могло быть!" - Я вот о чем хотел с тобой потолковать…
- Ну?
- Да понимаешь… - Иван не знал, как и начать. - Ты бы… не мог к себе в контору Апанаса Харченю взять?
- Чего это вдруг? - удивился Василь. - Апанас же в сельсовете работает. Что, не справляется?
Пришлось, хотя и без подробностей, рассказать Василю и о беседе с Боговиком, и о вчерашнем разговоре с Ананасом Харченей.
- Жаль хлопца, понимаешь. Толк из него мог быть, - закончил Иван.
- А что Боговик скажет, если я его возьму в контору колхоза? - задумался Василь Кулага.
- Давай ему позвоним, - предложил Иван.
- Сегодня ж воскресенье.
- Боговик часто и в выходные в райкоме сидит, работает.
Прошли в сельсовет. Иван снял трубку, покрутил ручку аппарата.
- Алло, алло! - прокричал. - Дорошка говорит. Соедините меня с райкомом партии. Да-да, с Боговиком…
В трубке было слышно, как телефонистка что-то тоже крутила, кричала кому-то: "Але, але!" Спустя минуту сообщила:
- Занято!
- Как только освободится, скажете мне. Я у телефона, жду…
Прошло минут пять, а телефонистка все не могла дозвониться до райкома, вызвать Боговика.
- Ты тут звони, - сказал, потеряв терпение, Василь Кулага, - а я пойду. Наряды пока бригадирам раздам.
- Ступай. Я все же попытаюсь поговорить с Боговиком.
- Ладно, я к тебе зайду.
Василь Кулага пошел, потопал своими почти полуметровыми сапогами из сельсовета, - вскоре Иван через окно видел, как бывший его подчиненный враскачку пересекал улицу, направляясь к колхозной конторе.
… Соединили Ивана Дорошку с райкомом партии только через полчаса. Услышав в трубке знакомый голос, Иван радостно прокричал:
- Роман Платонович! Дорошка говорит, добрый день!
- А-а, ты, Иван, - послышался на другом конце провода приглушенный расстоянием голос. - Только день сегодня как раз недобрый.
- Почему недобрый?
И сердце у Ивана екнуло.
- Война!
- Что? Какая война? - крикнул в трубку Иван.
- Ты что, не слышал? Немцы на нас напали. Сегодня бомбили Киев, Минск, Брест…
Кто-то перебил, прервал разговор, в трубке послышался треск, а потом и гудок - связь пропала.
Иван больше не просил соединить его с райкомом. Стоял, как оглушенный, у телефонного аппарата, сжимал в руке трубку, а в виски било, так и разрывая их, одно, всего одно короткое и страшное, как крик отчаянья, как сама смерть, слово: "Война-а!"
Часть вторая
I
Война…
В жизни Великого Леса вроде бы ничего не изменилось - все делалось, шло по заведенному невесть когда и кем порядку, все было, как и неделю, и месяц, и год тому назад. Едва отступала ночь, светало - деревню будила берестяная труба: это хромой пастух Хомка, перекинув через плечо пугу-смолянку, шествовал на колхозную ферму принимать стадо. Доили и прогоняли в поле коров, топили печи - мирные дымы клубились над трубами; дым поднимался в небо, постепенно таял, бесследно исчезал в воздухе. Люди, жившие извечными крестьянскими заботами, завтракали - каждая семья за своим привычным, милым сердцу столом - и скорее из хаты: кто в лес, кто в поле. Пололи, мотыжили грядки, окучивали картошку. В последний раз осматривали, чинили вилы и грабли, отбивали косы - начинался сенокос. Работал на полную загрузку и завод в Гудове: пилили доски, гнули ободья, делали телеги; три раза в день - утром, в обед, и вечером - округу по-прежнему оглушал густой, басовитый гудок, оповещая, что время не стоит - летит, торопится.
В жизни Великого Леса вроде бы ничего не изменилось…
И вместе с тем изменилось, да еще как!..
Потому что война, хоть и далекая, дышала уже зубастой, оскаленной пастью, нависала пугающей невидимой тучей, клювастым хищным вороном надо всем, что бы где ни делалось, о чем бы ни размышлялось, ни говорилось…
Вот едет на велосипеде из Гудова почтарка Дуся, И каждый настораживается, каждому не по себе - что везет она в кожаной сумке? Повестку в армию? А может… Тьфу, тьфу, избави боже, только бы не самое худшее.
Собрался, толпится у колхозной конторы народ. Что-то читают, обсуждают, горячась и перебивая друг друга. И вся деревня бегом к конторе: "А вдруг что-нибудь новое про войну, такое, чего я не знаю?"
По вечерам долго никто не ложится спать. Сидят на лавочках, на завалинках, ходят, слоняются неприкаянно по улице, поглядывают на запад, на небо: чуть смеркнется, чуть ляжет темнота - оно занимается кровавыми отблесками. Слышно - стонет, ходуном ходит под ногами земля. И у каждого на уме и на языке: "Что там, за лесом?.."
Война!
Много, ой как много их, войн, прогремело, пронеслось огненным смерчем мимо Великого Леса и по Великому Лесу. И вот - еще одна…
"Что принесет она?.."
Каждый об этом думал. Думал днем и ночью, утром и вечером, думал, что бы ни делал, где бы ни был. И каждый понимал - те, прежние войны ничего хорошего никому не принесли, значит, нечего ждать добра и от этой, новой: ни тебе самому, ни семье твоей, ни деревне.
И это как-то незаметно, но сразу меняло людей, делало их более строгими, более зрелыми во всем - в помыслах, в работе, в любви.