* * *
"Выметываясь из русла, разбивается жизнь на множество рукавов. Трудно предопределить, по какому устремит она свой вероломный и лукавый ход".
Слова эти, когда-то прочитанные - где, в какой книге, Иван Дорошка не мог даже сказать, - всплыли вдруг в памяти и не шли уже из головы с той самой минуты, как услыхал от Боговика, что гитлеровская Германия напала на Советский Союз, началась война. Снова и снова повторял Иван про себя эти, как ему теперь представлялось, полные таинственного смысла слова и думал: "А ведь верно - поди угадай, как, куда, по какому из рукавов устремит теперь жизнь "свой вероломный и лукавый ход". Разумеется, Иван ничуть не сомневался: враг получит должный отпор, Красная Армия остановит нашествие фашистов, остановит на самой границе, не дав ступить на нашу землю ни шагу. Ни пяди родной земли не отдадим мы никому. Так поется в песне - так и будет. Не может быть иначе!
И все же… Какая-то неясная, подспудная, как боль, тревога, запрятанное глубоко внутри беспокойство не оставляли Ивана, все время жили в нем - так звенит и звенит туго натянутая струна, даже если никто ее не касается. То, чем жил, что волновало и заботило дни, месяцы, годы, как-то незаметно отдалялось, становилось мелким, пустым, не стоящим внимания рядом с тем большим и страшным, что обрушилось и на Страну Советов, и на него, Ивана, и на весь народ. "Как, куда, по какому из рукавов направит жизнь "свой вероломный и лукавый ход"?" Неизвестность, неопределенность того, что произошло, что могло случиться и завтра, и послезавтра, и в необозримом будущем, тревожили, пугали Ивана. Любое дело начинать легче, нежели кончать. И войну… ведь тоже надо будет кончать. Гитлер, прежде чем напасть на Советский Союз, завоевал почти всю Европу. Армия у него опытная, обстрелянная, хорошо вооружена. К тому же это фашисты. Мораль их - звериная. Они только самих себя считают людьми, а что до остальных… Топчи, уничтожай. Справиться с ними даже такой стране, такой армии, как наша, будет… Гм… Нелегко будет. На это и время нужно, и люди, и многое-многое еще…
Хотелось Ивану поговорить с кем-либо, обсудить события, обменяться мыслями, сопоставить то, что известно ему, с тем, что, возможно, знает кто-то другой. "Разогнать бы хоть отчасти тревогу, обрести надежду, уверенность, твердую почву под ногами снова почуять…"
Но таких людей, с которыми можно было бы обо всем говорить начистоту, в Великом Лесе у Ивана не было.
Рукой подать был Гудов, и его тянуло туда - там прошла молодость, там жили друзья. И Боговик там жил. А Боговик умел окружить себя интересными, умными людьми. Чуть выходной - маевка или просто встреча-беседа в лесу, а то и у кого-нибудь в доме. Правда, с переездом Боговика в Ельники компания их стала понемножку сама собою распадаться, не было другого такого человека, который заменил бы Боговика, сплотил вокруг себя людей. "Наверно, не надо было на кого-то надеяться, а взять на самого себя это дело. Живи я в Гудове, может, и взял бы. А так… Увяз в своем - жена, дети, сельсовет… А нельзя, нельзя было так! Здесь, в Великом Лесе, тоже есть интересные и умные люди… Василь Кулага, к примеру. Тот же сосед по квартире, директор школы Андрей Макарович Сущеня. С ними бы поближе сойтись - они и читают много, и думают… Да и в других деревнях можно было кое-кого найти…"
Стал Иван настраивать радиоприемник, хотел послушать, что передают и Минск, и Москва. Но, услыхав лишь слабый шум и треск, вспомнил: сели батареи. А новых не достал. В магазине в Великом Лесе их никогда не бывало, как не бывало и в Ельниках. Ехать в Мозырь или в Гомель?.. Специально ради того, чтобы купить батареи, не поедешь, а оказии последнее время не случалось…
"А что, если… в Ельники, к Боговику, подскочить? - пришло в голову. - Говорил же давеча Боговик: не жди, чтобы позвали, - сам приезжай…"
Нашел конюха Кузьму, попросил, чтобы тот хорошенько накормил и напоил коня. И в понедельник, еще затемно, запряг коня, бросил в кошевку свеженакошенной травы, застлал ее постилкой, сел в передок и покатил в Ельники.
* * *
Из Великого Леса выехал рано. Пока взошло, заискрилось в небе солнце, миновал Рудню и Поташню - небольшие, хат по пятнадцать-двадцать, деревушки, что жались к берегам нешироких, но полноводных речек: Рудня - Сторчанки, Поташня - Болотянки. Дорога все время шла лесом, лишь изредка выбегала на поле, виляла по песку. И снова ныряла в непролазную чащу - колеса весело тарахтели под сенью могучих вековых дубов, ясеней, кленов. Править не надо было - дорогу конь знал, возил. Ивана туда и назад часто, по разу, а то и по два в неделю: Рудня и Поташня входили в Великолесский сельсовет, да и в Ельники это был кратчайший путь. Поэтому Иван прилег на постилку и смотрел, как набегают, сменяют друг друга толстокорые, с бородами седого мха комли деревьев, одни отдаляются, остаются позади, теряются в разливе кустов, другие снова и снова спешат навстречу; смотрел и думал, что очень уж ему мило и хорошо ехать тут, по знакомому с малых лет лесу, что любит он и эту тесную, глухую дорогу, и мрачные, неумолчно шумящие деревья, и кусты, буйно разросшиеся тут и там, и небо - это большое, бескрайнее небо, что всегда-всегда висит, голубеет над головою, - любит все-все, что растет, живет в этом краю, на не очень-то щедрой, но до боли близкой, родной земле. "Что это я сегодня так расчувствовался? - ловил себя на мысли Иван. - Десятки, сотни раз проезжал и не думал об этом. И вдруг… Гм, так все внутри и млеет, ноет, даже слезы навертываются на глаза, хоть возьми да заплачь… Отчего бы это, отчего?.."
Конь вытащил подводу на поле - широкое, бугристое. Зеленой стеной к самой дороге подступало густое, высокое жито - оно выбрасывало уже колос, цвело, наливалось. Повевал, дышал легкий летний ветерок - жито бралось рябью, умиротворенно шумело, гнулось, по нему одна за другой катились, бежали волны. Вдали замаячила ветряная мельница - стояла обочь дороги на взгорке, неподвижно, как подстреленная птица, свесив крылья чуть не до самой земли. Та самая мельница, которая всю осень и всю зиму ворочала тяжелые жернова и куда все великолесские, и он, Иван, тоже, возили молоть хлеб, выраставший на их песчаных и торфянистых землях.
Тем временем уже изрядно поднялось, щедро слало свет, тепло всему живому солнце. Заискрилась, заблестела роса на травах и листве, очнулись от ночного оцепенения комары, слепни. А птицы! Что вытворяли птицы! Порхали, перелетали с места на место. И конечно же пели - каждая на свой лад славила новый день. В воздухе, казалось, навечно повис многоголосый хор - все и повсюду тенькало, ухало, бухало, бормотало, свистело…
И до Ивана наконец дошло, отчего нахлынула, овладела им такая умиленность. "Да это же… война. И я… не сегодня, так завтра расстанусь со всем этим… И когда снова буду здесь?.. А может… никогда уже и не увижу всего этого. Потому что… Война - это прежде всего слезы и смерть… Слезы и смерть близких и знакомых, сотен, тысяч людей…"
Шевельнулось что-то тревожно-щемящее, тягостное внутри, кольнуло в самое сердце. Остро, как никогда раньше, ощутилась радость от того, что ты живешь, что есть, существует для тебя вот это теплое летнее утро, эта знакомая с малых лет дорога, чистая голубизна неба над головою; есть, наконец, свои, пусть иногда мелкие, но столь необходимые человеку заботы и хлопоты, есть то, с чем каждый день имел дело, о чем думал, болел душою, чем жил. И надо же - не ценил всего этого, не мог себе даже представить, что его может и не быть, - думалось: это навсегда, навечно.
"А оно вон как все внезапно обернулось! Я вот жив-здоров, еду по дороге, любуюсь небом, лесом, полем, слушаю птичьи голоса, думаю обо всем, что придет в голову, а кто-то такой же, как я, уже погиб, уже нет его на свете… Потому что войны без смертей не бывает… Ай-я-яй, это же целые сутки идет война!"
На минуту попробовал вообразить, что происходит сейчас, вот в эту минуту, там, на войне.
И не смог…
"А вдруг… нет нигде никакой войны, вдруг ошибся Боговик, поторопился сказать, не проверив, то, что сам от кого-то услышал?" - кольнула, как иголкой, несмелая мысль.
Дернул за вожжи - поехал быстрее.
* * *
К райкому - он вместе с райисполкомом помещался в двухэтажном каменном, некогда панском особняке, белевшем в большом старом, тоже некогда панском парке, - Иван подъехал, когда не было еще и восьми часов. Привязал к коновязи коня, бросил ему охапку еще не завявшей, мокрой от росы травы.
- Жуй, жуй, - сказал ласково и похлопал ладонью, погладил потную шею.
Размял затекшие ноги, прошелся взад-вперед по парку, удивляясь тишине и покою, царившим здесь. Вернее - покою, а что до тишины… В парке, как и в лесу, распевали, высвистывали на все лады мелкие пичуги, задумчиво шумели деревья, капала, звучно падала с листка на листок - шпок-шпок, шпок-шпок-шпок - роса.
"Наверно, все-таки выдумка, нет нигде никакой войны, - закрадывалась, обретала радостную определенность мысль. - И когда Ельниками ехал, ничего такого в глаза не бросилось… Все спокойно".
Вернулся к коню - тот перебирал губами травинки, искал повкуснее, подымая время от времени голову, косил то вправо, то влево глазом и фыркал, отгонял комаров и мошкару, которые так и вились, висели над ним тучей.
- Рановато мы с тобой сегодня приехали, - сказал Иван коню - доверительно, как доброму старому другу. - В райкоме никого еще, видно, нет…
Но ждать девяти часов не стал - поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж особняка, остановился перед дверью, за которой сразу после приемной был кабинет Боговика.
"А вдруг Боговик у себя? - подумал Иван. - Мало ли что… Он вообще в райкоме всегда допоздна засиживается… И приходит рано. А тут же…"
Даже мысленно не произнес слова "война", спохватился, отогнал его от себя, как наваждение.
Секретарши в приемной не было.
"Нет, скорее всего, и Боговика. Придется обождать…"
И все же не выдержал - на всякий случай толкнул дверь в кабинет первого секретаря. Дверь легко, без скрипа отворилась, и Иван увидел: Боговик на месте, за своим столом. Только что ж это он?.. Облокотившись на стол и уронив на руки без поры поседевшую голову, он… Уж не спит ли?
- Роман Платонович…
Боговик поднял голову, посмотрел недоуменно: кто это нарушил его покой, прервал сон?
- А-а, это ты, Дорошка, - сказал и с улыбкой поднялся из-за стола, размашистым шагом пошел навстречу Ивану. - Извини, задремал… В райкоме всю ночь…
- А зачем? - спросил с ожившей тревогой Иван.
- Мало ли кому я могу понадобиться! Война… Надо привыкать, ко всему привыкать.
- Так правда-таки, война началась? - похолодел с головы до пят Иван.
- Ты еще не веришь? - уставился на него, как на диво, секретарь райкома. (В больших карих глазах своего хорошего друга Иван прочел не только усталость, но и какую-то задумчивость, озабоченность, которых никогда раньше не замечал.)
- Не верю, Роман Платонович. Не то чтобы не верю, - поправился Иван, - а не хочу верить… Как-то очень уж все это… даже не неожиданно, а… Ну, словом, невозможно принять. Это же… полностью все надо на иные рельсы ставить. И промышленность, и сельское хозяйство. Да и нам тоже надо целиком перестраиваться.
- Если б только это! А то ведь… Воевать нам надо, остановить врага…
- А он что, не остановлен?
- Счастливый ты человек, Иван, знать ничего не знаешь, - и Роман Платонович вдруг перешел на шепот: - Не для разглашения тебе говорю: прорвался враг через границу. Слушал я и свое, и немецкое радио. Немцы, известное дело, брешут, когда называют занятые города. И украинские, и белорусские, и литовские… Это неправда, я не верю! Но что прорвались они, не остановили их наши войска на границе… Это, наверное, правда.
- Неужели? - верил и не верил услышанному Иван. - А Москва? Что Москва передает?
- Из Москвы Молотов выступал.
- И что он сказал?
- Немцы нарушили соглашение, напали на Советский Союз. Напали вероломно, по-разбойничьи, без объявления войны.
- Н-да, - выдохнув, покачал головой Иван. - Я, признаться, никогда не верил ни в какие соглашения с немцами, знал: война с Гитлером неизбежна…
- Мы об этом с тобой говорили, - задумался на минуту Боговик, остановившись и продолжая держать в своих руках Иванову руку. - Не раз говорили. Нам нужно было выиграть время. Но теперь все то… Иные задачи встали. Надо мобилизовать людей на отпор врагу, остановить его, прогнать с нашей земли.
- Были какие-нибудь указания? - спросил, глядя в глаза Боговику, Иван.
- Пока никаких… Воскресенье же было, выходной. Но я и без указаний знаю - все для войны, все для фронта…
… Иван оставался в райкоме почти весь день, ждал: вдруг откуда-нибудь позвонят и он узнает хоть какую-нибудь малость о войне, о том, где наши, что там, на фронте. Но ничего нового услышать так и не удалось. Никто особо язык не распускал. Да, наверно, и мало кто что знал. И Иван, побывав в райисполкоме, поговорив еще несколько минут с Боговиком, выбрался домой. Ясно ему было пока одно: Германия напала на Советский Союз, началась война. Война с фашизмом. То, чем до сих пор жил, чем жили все остальные, безвозвратно отходило в прошлое. Надвигалось нечто новое, неизвестное. Вот о нем, этом новом, неизвестном, и думал Иван, возвращаясь из Ельников.
II
Весть о войне принесла Дорошкам соседка, Хбриха. Она пришла попросить сито - просеять муку и, увидев, как неторопливо, мирно, степенно обедают Николай с сыном, Костиком, еще с порога крикнула:
- Ан не слыхали - немец же, сказывают, напал на нас…
- Кто это сказывает? - медленно повернул к Хорихе волосатое, с аккуратно расчесанной бородой лицо Николай.
- Да Мутик мой. - Мутиком Хориха звала мужа, Матея. - Возле колхозной конторы был, там и говорили…
- А не брехня? - отложил ложку, перестал есть Николай.
- Ой, Николайка, я б сама хотела, чтоб это была брехня. Да не брехня это, не-э, не брехня, - крутила головою, стоя у порога, Хориха. - Это ж я и ситце-то пришла просить - опару ставить надо. Верно ж, на хронт Мутика заберут…
И Хориха шмыгнула носом, всхлипнула.
Николай, поджав губы, встал из-за стола. Обождал, пока Хора даст соседке сито и та уйдет, потом повернулся к Костику, который все еще сидел за столом, хотя уже и не ел, и лишь вопросительно, будто ожидая чего-то, поглядывал то на отца, то на Хору, сказал:
- Вот что, сын… Сбегай к Пилипу, скажи, чтоб сюда, к нам, мигом шел.
Сам Николай - Костик знал это - с того дня, как они поссорились с Пилипом, на сыновнюю половину и носа не показывал.
Костик возвратился быстро, и минуты не прошло, с Пилипом. Тот был с головы до ног в стружке - строгал, забыв про воскресенье, святой день, черенки для грабель.
- Что, тата? - боязливо спросил Пилип, едва ступив за порог.
- Хориха говорит - война, - сказал, поделился только что услышанным Николай.
- Во-ой-на-а? - округлил глаза, не поверил Пилип. - Да, сынок, война.
Этого надо было ждать. Какое-то время в хате стояло молчание. Даже Хора притихла, перестала переставлять в печи чугуны: выпрямилась на одной, здоровой ноге, непривычно тонкая и рослая, и, вытянув трубочкой губы, внимательно, чтобы не пропустить ни слова, слушала, о чем говорили мужчины.
- Так вот чего я тебя позвал, - не сводя глаз с Пилипа, медленно пошевелил губами Николай. - Гроши, конечно, у тебя имеются?
- Да есть.
- Много?
- Не то чтобы, но есть. А чего вы об этом спрашиваете?
- А того, что израсходовать их надо, пока не поздно, пока не пропали.
- Чего это будет поздно, чего они пропадут? - не понимал отца Пилип.
- Того, что завсегда так. Как война начинается, так гроши в цене падают. Да и не продают за них нигде ничего. Не верят люди грошам. Надо, пока другие не опомнились, в магазин бежать.
- В магазин?
- Ну да, гроши потратить, купить что можно.
- Что ты там так уж купишь?
- Что есть, то и брать надо. Потому что завтра… Завтра и того не купишь, - говорил, наставлял отец сына. - Материя какая, керосин, соль… Где ты в войну все это возьмешь? Ни за какие гроши никто не продаст…
- А может… - Пилип помолчал. - Может, выдумал кто, может, никакой войны нет. Было уже - поверил. Пецке, за солью в магазин пошел. А Иван, брат, увидел меня с мешком - от стыда не знал куда деваться…
- Такой уж начальник твой Иван, слишком много знает. А вот набрал бы соли - и кум королю!
- Если правда, тата, что война началась, мне соль ни к чему.
- Как это - соль ни к чему? - теперь уже не понял Пилила отец.
- А так, что бесплатная соль мне будет.
- Бесплатная? - вытаращил глаза Николай.
- Ага, бесплатная. Воевать меня заберут.
- Дурень, так дурь и городит. Ты вот не тяни, бери гроши и - в магазин, пока еще не все про войну знают, пока не расчухались, не кинулись хватать все подряд… Потом не схватишь!
Пилип без особой охоты все же сходил к себе, взял деньги. Назад, к отцу, вернулся с мешком под мышкой. Тем временем и отец слазил куда-то на печь, извлек из-под балки свои завернутые в тряпицу червонцы. Долго хрустел ими, пересчитывая и поминутно сбиваясь со счету. В конце концов, чертыхнувшись, сунул тряпицу с деньгами за пазуху, слез с печи.
- Пошли, - приказал Костику, который молча, как чужой, стоял, не находя себе места, посреди хаты и следил за отцом и старшим братом.
- Так, может, и мы мешок какой возьмем? - осмелился спросить у отца Костик.
- А ты еще не взял? - резко повернул к меньшому заросшее лицо отец. - Так чего ж ты как пень стоишь?..
Хора кинулась скорей выручать Костика - выбежала из хаты, принесла из сеней охапку мешков. Пыльных, рваных, латка на латке.
- Выбирай поцелее. Два, - распоряжался, приказывал Николай не то Хоре, не то Костику.