Макс Дальгов очень внимательно посмотрел на Эдит: актриса никогда раньше не интересовалась общественной жизнью, но вот заметила же такие перемены! Пожалуй, далеко ещё не все немцы смотрят на вещи так, как она, и уж совсем немногие могут по-настоящему оценить происшедшее.
Эдит неожиданно изменила тему разговора:
- Ты бывал в московских театрах, Макс?
- Конечно.
- Ты играл там?
- Немного, в кино. На сцене не мог. По-русски я говорю с акцентом и никак не могу от него избавиться. Но об этом потом. Я пришёл слушать пьесу.
- Пьеса уже прочитана, можешь посмотреть её, вот она лежит. Ты знаешь эту пьесу?
Макс Дальгов взял со стола рукопись.
- Да, знаю.
- Ты видел её на сцене?
- Да.
- Послушай, Макс, пожалуй, это странно: женщина руководит матросами?
- Мне это не показалось странным.
- На меня пьеса произвела удивительное впечатление. Сначала как будто ничего особенного, а потом она проникает всё глубже в сознание - и не думать о ней уже невозможно.
- Хорошо, что ты её почувствовала. В Москве я видел не одну такую пьесу. И ещё я понял в Советском Союзе, как почётно быть артистом. Ты бы видела, с какой радостью встречали актёров, когда они приезжали к нам на фронт, на передовую!..
Эдит смотрела на Дальгова, будто не слыша его слов.
- Скажи, Макс, ну а в действительности могла быть на корабле женщина-комиссар или это только эффектная выдумка автора?
- Нет, это правда, - сказал он. - Были женщины-комиссары и во флоте, хотя в армии их было больше. А знаешь, Эдит, актёр там может стать даже членом правительства.
- Что же тут удивительного? Если женщина может быть комиссаром!.. Скажи, Макс, почему всё-таки матросы подчиняются этой женщине? В чём её сила?
- Они не женщину слушаются, Эдит. Она для них представитель партии. Вот в чём её сила.
- Да, пожалуй…
Макс заглянул ей в глаза и спросил:
- Ты хочешь её сыграть?
- Нет!
- Да ведь ты только и мечтаешь о роли комиссара!
- Если бы я могла её сыграть, это было бы самым большим счастьем в моей жизни. Сегодня, слушая пьесу, я поставила себя на место этой женщины, и у меня будто крылья за плечами выросли. Я вдруг почувствовала себя настоящим человеком…
- Такое же чувство было у меня, когда я попал в Москву и кто-то впервые назвал меня "товарищ".
- А тут ещё такая история…
- Какая история?
Эдит рассказала о той отвратительной сцене, которая разыгралась здесь полчаса назад.
- Я уверена, что всё это было подстроено заранее, - закончила она свой рассказ.
Дальгов даже руками всплеснул:
- Господи, как обидно, что я опоздал! А почему же ты молчала, Эдит?
Вопрос застал актрису врасплох. Ей и в голову не приходило, что она могла вмешаться. Эдит даже покраснела от неожиданности. Ведь были все основания и её заподозрить в сговоре с этими негодяями.
- Я здесь посторонний человек, Макс. Я держусь нейтралитета.
- Что ж, нейтралитет - удобная позиция в трудные времена. Всегда можно примкнуть к любому лагерю.
Эдит не сказала ни слова. Дальгов не следил за выражением её лица. Он хотел понять, почему сегодня явились сюда именно эти трое. Здесь явно что-то таится… Здесь дело нечисто… Дальгов решил завтра же разобраться в этом подозрительном происшествии.
- А что ты сейчас делаешь, Эдит?
Актриса старалась прикрыть своё смущение несколько нарочитой непринуждённостью.
- Пою песенки в ресторане мамаши Линде.
- В такое время? Это не для тебя, Эдит!
- Ты что, сговорился с капитаном Соколовым? Сейчас скажешь: немецкий народ строит демократическую Германию, а Эдит Гартман поёт под чечётку?! Он уже это говорил мне.
- Могу повторить и я.
- Можешь не повторять.
Они помолчали. Затем, уже совсем другим тоном, Эдит внезапно спросила:
- Скажи, Макс, а что эти матросы действительно, не колеблясь, могли отдать жизнь за своего комиссара?
Макс Дальгов перестал улыбаться.
- Послушай, Эдит, - серьёзно сказал он. - Ты уже не вольна отказаться от этой роли. Ты теперь от неё не избавишься. Ты перестанешь спать по ночам, всё тебе будет видеться море, чудиться плеск волн и слышаться голос вахтенного матроса… И всякий раз, как только ты представишь себя в роли комиссара, у тебя снова будут вырастать за плечами крылья. И тебе будет так хорошо, что ни забыть, ни отвернуться от этого образа ты уже не сможешь…
- Неправда! - крикнула Эдит. - Неправда! Я скоро уезжаю отсюда, меня уже пригласили в Голливуд!
- Всё возможно, - спокойно ответил Макс, - всё возможно. А только, где бы ты ни была, в Голливуде или здесь, в Дорнау, у тебя всегда будет сжиматься сердце при воспоминании об этой несыгранной роли. Я хорошо знаю тебя, Эдит. Ты можешь уехать из Дорнау, убежать от друзей, но убежать от самой себя - нет, вряд ли…
- Зачем ты пришёл сюда?
- Вероятно, для того, чтобы ты всё-таки сыграла роль большевистского комиссара, - усмехнулся Дальгов.
Не успел он произнести последние слова, как дверь отворилась и в комнату быстро вошёл капитан Соколов. Он удивлённо посмотрел на Макса Дальгова и Эдит Гартман, кивнул им, оглянулся и, не найдя Любы, которую рассчитывал застать здесь, сказал:
- Добрый вечер, фрау Гартман! Привет, Дальгов! Что, моя жена уже ушла?
- Да, она уже ушла, - ответила Эдит.
- Тут что, была горячая дискуссия?
- Дискуссий никаких не было, - резко ответил Макс. - Было обыкновенное хамство, приправленное доброй дозой ненависти ко всем нам и печалью об утрате Гитлера. Мне неверно сообщили время, и я пришёл, когда всё уже кончилось.
Соколов покачал головой.
- Значит, актёры не согласились ставить эту пьесу?
- Здесь не было актёров. Сюда нарочно позвали людей, по существу, не имеющих отношения к театру. Настоящие актёры очень хотят играть в советской пьесе, - твёрдо сказал Макс Дальгов, многозначительно взглянув на Эдит.
- О чём ты говоришь? - вырвалось у неё.
- Вот ты, например, очень хочешь играть женщину-комиссара.
Соколов вопросительно посмотрел на актрису. Для Эдит наступил момент, когда говорят только правду. Она хотела было возразить, хотя отлично знала, что, отказавшись сейчас, сожжёт все корабли. Потом уже не придёшь просить прощения. В жизни бывают минуты, когда надо со всей честностью отдать себе отчёт в своих истинных намерениях. И Эдит решилась.
- Меня очень заинтересовал образ женщины-комиссара, - сказала она, глядя прямо в глаза Соколову. - Макс говорит правду: я хочу сыграть эту роль.
И она вышла из кабинета, прежде чем капитан успел произнести хоть слово.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Через неделю после того, как Бертольд Грингель стал, директором, авторемонтный завод почти совсем остановился. Станки, работавшие безотказно в течение десятка лет, теперь то и дело ломались. Недавно назначенный главный инженер завода Пауль Гриль только за голову хватался, когда ему сообщали об авариях. В моторном цехе, одном, из основных цехов завода, вышел из строя шлифовальный станок для цилиндров. В цехе термической обработки неожиданно оказалась повреждённой электропечь. Почему-то стали перегреваться моторы.
Предлагая Грингелю стать директором, полковник Чайка, конечно, не рассчитывал на полное благополучие. Назначение Грингеля и смещение Бастерта не было обычной заменой одного директора другим, а Бастерт не мог не оставить на заводе своих прихвостней. Поэтому полковник нисколько не удивился, услышав от Дробота о положении., создавшемся на "Мерседесе". Он отложил все дела и поехал на завод.
Грингель ждал приезда коменданта с тревогой. Но у полковника, как видно, было очень хорошее настроение. Он весело поздоровался с Грингелем и Дроботом и распорядился вызвать в кабинет главного инженера Гриля.
Прежде всего Чайка попросил дать ему план завода и схему производства. После этого он взял список всех аварий и стал размечать их на плане. Получилась выразительная картина. Случайные, на первый взгляд, поломки и неполадки складывались в совершенно чёткую, несомненно продуманную систему.
- Значит, на заводе орудуют агенты господина Бастер-та, - подвёл итог Чайка. - Вывод из этого только один - бдительность и ещё раз бдительность. Если мы поймаем кого-нибудь из этих прохвостов, то уж сумеем выявить и всех остальных. А сейчас я рекомендую вам не терять спокойствия и внимательно присматриваться к людям. О каждой новой аварии прошу ставить меня в известность.
После этого полковник распрощался. В его словах Грингель почувствовал реальную поддержку.
Теперь Грингель, проходя по цехам, по-новому вглядывался в лица. Надо было каждого оценить безошибочно. Но разве так что-нибудь узнаешь?
Директор решил созвать общезаводское собрание и обратиться к рабочим с призывом. Он никогда в жизни не говорил на людях, но сейчас такое выступление показалось ему насущно необходимым. Немало времени просидел он в своём кабинете над составлением речи. Фразы не давались ему, но просить кого-нибудь о помощи Грингелю не хотелось.
Настал день собрания. В большом зале давно уже пустующей заводской столовой несколько сот рабочих ждали прихода нового директора. Когда Грингель появился у стола на подмостках, в зале сразу стало тихо. В эту минуту в дверях послышалось движение: полковник Чайка и капитан Соколов неожиданно вошли в зал и сели в задних рядах.
- Товарищи! - сказал директор, и это было единственное слово из заранее подготовленной им речи.
Грингель вдруг осознал, что ему нечего смущаться, что он находится в своей среде, что его окружают люди, с которыми он проработал много лет. И директор спокойно заговорил, уже не заглядывая в текст.
- Товарищи! - ещё раз повторил он. - Посмотрите внимательно на эту схему.
Грингель развернул и аккуратно приколол к стене чертёж, над которым несколько дней назад работал полковник.
- Вы увидите здесь, - продолжал он, - что аварии в цехах носят не случайный характер. Тут чувствуется определённая последовательность. Вот смотрите, что получается, - и он длинным узловатым пальцем показал основные пункты, где произошли наиболее серьёзные поломки.
По залу прокатился гул. Многие пересаживались поближе к оратору.
- Я такой же рабочий, как и вы, - говорил Грингель, - хоть меня и назначили сейчас директором вместо господина Бастерта. Но кто-то пытается доказать, что я, а значит, и все мы, рабочие, не можем и не сумеем управлять заводами. Господин Бастерт недаром уверял нас всех, будто без таких специалистов, как он, завод работать не может. А я утверждаю, что каждый из нас, - Грингель взмахнул рукой, - что каждый немецкий рабочий способен руководить предприятием, если только он честный человек, а не подлец. Нам нехватает образования, это правда, но ведь и не все инженеры похожи на Бастерта, и они нам помогут.
Грингель остановился, глубоко вздохнул, набирая полную грудь воздуха, и всем показалось, что сейчас он заговорит громче обычного. Но директор продолжал говорить, не повышая голоса, лишь ещё отчётливее произнося каждое слово:
- Наши враги пытаются вывести завод из строя. Я прошу вас помочь мне отыскать этих преступников. Один я ничего не сумею сделать. А ведь речь идёт о том, чтобы спасти наш "Мерседес", где все мы не один год проработали. Ведь в скором времени наше предприятие станет, наверно, собственностью немецкого народа. Я не оратор и говорю нескладно, но вы, надеюсь, поняли, что я хотел сказать. Сейчас за завод отвечаю не только я, но и мы все.
Он сошёл с подмостков. Собрание загудело сначала сдержанно, а потом всё громче. К столу никто больше не вышел, но в зале дебаты шли вовсю.
Слова Грингеля обсуждались горячо. Иные говорили, что новый директор просто-напросто боится ответственности и пытается свалить её на других. Но большинство предлагало уволить бывших помощников Бастерта. Злой умысел был очевиден для всех.
- У меня есть вопросы к представителям оккупационной власти, - прозвучал голос Дидермайера.
- Пожалуйста, - поднялся со своего места и подошёл к столу Чайка.
- Что сейчас делает господин Бастерт?
- Господин Бастерт занялся политической деятельностью.
- Второй вопрос: когда предположено демонтировать наш завод?
- Завод демонтирован не будет.
Оба ответа произвели большое впечатление на собрание. Нельзя было понять, почему судьба Бастерта так интересовала рабочих. Видимо, в их представлении частые аварии были неразрывно связаны с поведением прежнего директора.
Бывший сосед Грингеля по цеху, Мюллер, неожиданно громко сказал:
- Мы попросим представителей комендатуры ответить на вопросы, которые, может быть, и не имеют отношения к нашему заводу.
- Пожалуйста, - сказал Чайка.
Он уже не раз бывал на собраниях немецких рабочих, и круг их интересов был ему хорошо знаком.
- У меня будут три вопроса, - продолжал Мюллер. - Во-первых, как оккупационная власть представляет себе будущее Германии? Во-вторых, когда у нас улучшится продовольственное положение? В-третьих, когда будут отпущены из России наши военнопленные? Вот всё, что я хотел спросить.
Полковник оглядел зал. Здесь надо было отвечать совершенно точно.
- Оккупационная власть, - сказал он, - представляет себе Германию в будущем единой, демократической, миролюбивой страной. Создать такое государство - значит обеспечить мир в Европе. В нашей зоне процесс демократизации идёт быстро. Земельная реформа - убедительное доказательство того, что у советских оккупационных властей слово не расходится с делом. Вам, наверное, известно также, что в соответствии с Потсдамским соглашением мы разрешили деятельность всех демократических партий. Кроме того скоро будет закончен разбор дел гитлеровских военных преступников. Я имею в виду не только суд в Нюрнберге, но и прочие суды по денацификации. Таким образом, для всех тружеников в советской оккупационной зоне открывается ясная перспектива, а требуется от них только одно - честно работать на благо новой, единой, миролюбивой Германии.
Такой же ясный ответ дал комендант и на второй вопрос. Улучшить продовольственное положение Германии можно, только улучшив работу и повысив производительность труда.
- Если мы с вами, - говорил полковник, - быстро укрепим экономику советской зоны, продовольственное положение, несомненно, улучшится. Для рабочих, занятых в промышленности, предусматривается дополнительное питание в виде обедов. Не за горами то время, когда столовая, где мы сейчас собрались, снова будет действовать. Что касается возвращения пленных, то план уже разработан. В ближайшие дни сроки будут объявлены в газетах.
Ответы полковника были исчерпывающими. Но вопросы
- самые разнообразные, а иногда и самые нелепые - сыпались со всех сторон. Некоторые из них звучали явно провокационно. Однако полковник Чайка был достаточно опытен, чтобы вскрыть перед аудиторией истинную сущность такого рода любопытства.
Затем рабочие задали несколько вопросов о России. Комендант пообещал:
- Мы пришлём на "Мерседес" докладчика, он подробно расскажет вам о жизни в Советском Союзе.
Чайка посмотрел на часы. Все поняли, что собрание пора кончать, оно и без того чрезмерно затянулось.
Грингель снова появился у стола.
- Я прошу вас не забывать о моей просьбе, - сказал он. - Я очень надеюсь на вашу помощь, товарищи.
Заключительные слова директора вызвали сочувственные возгласы.
Обсуждая вечером события на заводе "Мерседес", офицеры комендатуры пришли к убеждению, что бывшим директором Бастером и его дружками следует заняться серьёзно.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
О решении Эдит Гартман выступить в роли женщины-комиссара в известной советской пьесе писатель Болер узнал из берлинской газеты "Теглихе рундшау". А это - официальный орган Советской Военной Администрации в Германии. Ошибки здесь быть не могло.
Но как раз накануне радио из американской зоны сообщило, и Болер сам это слышал, будто в городе Дорнау актёры отказались ставить советскую пьесу. Болер, конечно, не имел никакого представления о том, что сразу же после происшествия в кабинете Зигфрида Горна Штельмахер послал условную телеграмму в Берлин Зандеру, который, в свою очередь, не замедлил продать это сообщение корреспондентам.
Штельмахер не знал и не мог знать всего, что произошло в магистрате после его ухода. Вот почему сообщения были противоречивы и сбили старика с толку.
Писатель заинтересовался действительным положением вещей и решил во время обычной прогулки зайти к Эдит Гартман.
День выдался ясный. Болер с наслаждением вдыхал первые весенние запахи, хотя было ещё холодно. Он шёл, не торопясь, обдумывая, как ему следует говорить с актрисой.
На площади прозвучали восемь звонких ударов. Сегодня как раз пустили часы на большой башне ратуши. Болер отметил это и про себя улыбнулся: жизнь входит в норму. Только эта норма очень уж непохожа на старую. Разве раньше кто-нибудь мог назвать нормальным такое положение, когда у человека отбирают богатство и раздают его неимущим? Нет, в Германии никогда не видывали ничего подобного. Или разве это нормально, когда рабочий неожиданно становится директором завода? Нет, долго ещё не будет настоящего порядка в Германии, но и к старому уже не может быть возврата.
Эта мысль должна стать центральной в его книге. Да, старая Германия кончилась. Теперь будет новая Германия, впервые в истории стремящаяся не к войне, а к миру.
Болер вдруг спохватился. Да ведь именно об этом и говорится в газетах и радиопередачах СЕПГ!
Но скоро нашёлся успокоительный ответ. Он всё-таки во многом не согласен с сеповцами. Конечно, провести земельную реформу следовало, но только с согласия самих помещиков.
"А разве помещики согласились бы добровольно отдать землю?" - тут же спросил Болер самого себя и из боязни окончательно запутаться оставил вопрос без ответа. В своей книге он не будет касаться таких острых проблем. Надо просто рассказать о последних событиях в Германии. Вполне достаточно!
За этими размышлениями Болер и не заметил, как очутился перед дверью Эдит Гартман. Актриса была дома. Смущение, с которым она встретила писателя, подтвердило его опасения.
Она сразу заговорила о чудесной ранней весне, об исправленных часах на ратуше, о всяких пустяках, и писателю никак не удавалось вставить слово, чтобы перейти к нет своего визита.
Наконец, в разговоре наступила пауза. Болер приподнялся в кресле и хотел было высказать своё недоумение по поводу газетной заметки, однако Эдит сумела вежливо-прервать его. Она отлично понимала, что привело к ней Болера, но сейчас предпочла бы избежать расспросов.
Эдит и сама не знала, печалиться ей или радоваться тому, что впервые за много лет имя её снова появилось в газетах. Эти несколько строк информации значили сейчас для неё очень много. Да, теперь вся Германия знает о том, что Эдит Гартман снова на сцене.
- Вы слышали, я буду играть в советской пьесе, - неожиданно решилась Эдит, наблюдая за впечатлением, которое произведут её слова на старого писателя.