- Тут вот ведь какое создалось положение. Все рабочие уверены, что завод скоро демонтируют. Как вы думаете: это не действует на людей, которые работают здесь уже по многу лет? Я не агитирую вас за прекращение демонтажа: Германия должна расплачиваться, об этом спору нет. Но мы-то не знаем, для кого и для чего трудимся. Гитлера свалили, а Бастерт остался. Он эксплуатировал нас раньше и, по-видимому, будет эксплуатировать и впредь. А мы хоть и считаемся рабочими, но нам живётся не легче тех, кто и вовсе нигде не работает: нам также приходится думать, как бы достать кусок хлеба. А главное, рабочие не имеют никакого представления, что же будет с нашим заводом и с нами самими. Профсоюзная организация только возникла. В этих условиях очень трудно требовать высокой производительности труда. Конечно, можно объявить завод на военном положении, никого не выпускать со двора, как это было одно время при Гитлере, но, я думаю, этот способ для нас с вами не годится.
- Да, этот способ для нас с вами не подходит, - согласился Соколов, отмечая про себя неожиданное "для нас с вами".
- Ну, вот, видите! - продолжал Грингель. - Сейчас начали выходить газеты. Там пишут о будущей единой демократической Германии. Признаться, я не совсем ещё ясно представляю себе, какой она будет, демократическая Германия. А что же тогда говорить о тех рабочих, которые вообще далеки от политики и ничего не знают о вашей программе? Надо сказать рабочим, что станет с землёй и фабриками, дать каждому ясную перспективу, и тогда всё пойдёт значительно легче.
Разговор оказался поучительным для обоих офицеров. До сих пор они ещё не соприкасались так близко с немецкими рабочими, с их мыслями и чаяниями. Здесь было много материала для размышлений. Вечером, когда Соколов рассказал об этой беседе у полковника, все оживились, заспорили.
- Мы завод "Мерседес" демонтировать не будем, - сказал Чайка. - Военного значения он не имеет. Мы демонтируем только военные заводы. Теперь дальше. Немцы должны иметь перспективу. Это требование вполне справедливое. Что ж, нам всем придётся стать настоящими пропагандистами. Однако главную роль в этом должны сыграть сами немцы. Одними докладами и лекциями здесь не обойдёшься. Я надеюсь, что уже земельная реформа многим откроет глаза, многих переубедит. А там, очевидно, и большая часть предприятий также перейдёт в руки народа…
- Но нельзя же мириться с недопустимым положением на "Мерседесе"! - возразил Дробот.
- Да и не надо мириться! Приглядитесь как следует к этому самому Бастерту; между прочим, и к профсоюзной организации присмотритесь, и к рабочим - не в массе, а к каждому в отдельности. Здесь дело не только в отсутствии перспектив. Возможно, что кто-нибудь из них и своё чёрное дело делает. Врагов у нас здесь немало, а они вовсе не заинтересованы в повышении производительности завода.
В тот вечер Бертольд Грингель, задавший такую задачу советским офицерам, ждал к себе старого товарища, забойщика с угольной шахты "Утренняя заря", находившейся в километре от Дорнау.
Альфред Ренике - так звали шахтёра - вошёл в маленькую комнату приятеля, размашистым движением положил шляпу и громко произнёс обычное горняцкое приветствие:
- Глюкауф, Бертольд!
- Добрый вечер! - ответил Грингель, с удовольствием глядя на огромную фигуру товарища, на его энергичное, будто высеченное из камня лицо.
С минуту они сидели молча. Потом Альфред сказал:
- Что ж, ничего не изменилось на свете, Бертольд? Вот пришли русские, а на шахте всё по-старому. Был директор - он и сидит на месте. Были акционеры - они и остались. Сидят себе во Франкфурте и скоро снова будут получать с меня дивиденды. А я по-прежнему в шахте уголь ковыряю.
- Нет, - возразил Грингель, - кажется, кое-что меняется.
- Ты говоришь о будущей демократической Германии? Ты в это веришь?
- Точно не знаю, но думаю, что коммунисты не зря об этом говорят.
- И я не знаю. А мне необходимо знать совершенно точно. Видишь ли, если бы я знал, что у нас действительно хотят создать свободную, независимую, демократическую республику, я бы горы мог своротить. Погляди, какие у меня мускулы. Железо ломать могу! А сейчас и силу не к чему приложить. Мне надо знать наверняка.
И Альфред Ренике в сердцах стукнул кулаком по столу.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Переводчица Валя Петрова буквально влетела в комнату дежурного офицера. Майор Савченко, с которым она только что приехала из деревни, еле поспевал за своей спутницей.
Капитан Соколов, дежурный по комендатуре, сидя у стола, читал книгу. Рабочий день уже давно кончился.
- Товарищ капитан! - ещё с порога заговорила Валя. - С меня хватит! Довольно! Я подаю рапорт и еду домой.
- Пожалуйста, - произнёс майор Савченко, закрывая за собой дверь. Он спокойно, без тени улыбки, подошёл к столу и протянул девушке листок бумаги.
- Спасибо! - ответила Валя и села писать.
Она писала сосредоточенно, закусив мелкими ровными зубами нижнюю губу и время от времени вслух перечитывая написанное.
- Рапорт номер четыре, - сказала Валя, ни на минуту не отрываясь от бумаги.
- Что такое? - заинтересовался Соколов.
- Рапорт номер четыре.
- А где первые три?
- В личном деле. Я сто рапортов напишу, а своего добьюсь!
- Что произошло, Валя?
Девушка вскочила из-за стола и выпалила:
- Не буду я здесь работать, не буду!
И она снова уселась на своё место. Через несколько минут рапорт номер четыре был готов.
Валя подписала его и встала:
- Товарищ майор, прошу вас передать это полковнику.
- Давай, давай, - невозмутимо произнёс Савченко. - А чтобы не беспокоить его лишний раз, я сам и резолюцию наложу.
Он быстро черкнул на рапорте несколько слов.
- "В типографию. Отпечатать сто экземпляров", - прочитала Валя. - Это для чего?
- А чтобы не тратить времени на писание. Так будет удобнее. Приходишь на работу, сразу подаёшь мне рапорт, потом берёшься за дело. Большая экономия времени!
Валя от возмущения даже подскочила на месте.
- Нет, вы сами посудите, - быстро заговорила она, обращаясь к Соколову, - сами посудите, чья правда.
- Расскажи, расскажи, Валя! - поддержал её Савченко.
- Нет, вы только послушайте! Сегодня мы с майором целый день разъезжали по деревням. Ну, всё очень хорошо. Приехали в Гротдорф. Заходим в один дом- сидит немец и чинит кастрюлю. Майор начинает с ним говорить о всяких делах, а потом я и спрашиваю у немца: "Вы на войне были?" - "Был", - говорит. "Где?" - "В сорок первом году под Москвой", - говорит. "Где именно?" - "В городе Белеве". Зима была жестокая, их оттуда погнали, так он, убегая, для скорости даже сапоги скинул. Ну конечно, отморозил ноги, и его из армии отпустили. Где же правда? Где, я спрашиваю, правда?
- Не могу сказать, - не понимая ещё Валиного возмущения, ответил Соколов.
- Как не можете? Он мой родной Белев разрушил: может быть, именно он моего отца убил. Нет, с меня хватит!
- Этак нам всем надо рапорты подавать.
- Вы, товарищ капитан, решайте для себя как хотите, а я уже решила совершенно твёрдо. Всё!
- Как тебе не совестно, Валя? - спокойно произнёс Савченко. - Разбушевалась, словно истеричная барышня. Стыдись! А ещё комсомолка, все фронты прошла, можно сказать, войну выиграла. Осталось нам мир закрепить, а у тебя нервов не хватает. Нам здесь надо работать, Валя. Есть на свете такое государственное слово - "надо".
По мере того как Савченко говорил, после каждой фразы попыхивая трубкой, пыл Вали остывал. Она слушала не перебивая.
- Вот всегда я так, - наконец сказала она. - Сначала погорячусь, а потом даже самой неловко.
Наступила пауза.
- Но они же мой город сожгли! - снова воспламенилась Валя. - Можете меня не агитировать.
- А знаешь, Валя, здесь много настоящих людей, больше, чем ты думаешь.
- Не вижу я их что-то, - скачала Валя уже более миролюбивым тоном и поглядела на майора - не сердится ли он.
Но Савченко и не думал сердиться. Он уже забыл об этой небольшой стычке и внимательно рассматривал лежавшую на столе немецкую газету.
- Откуда такая взялась? - спросил он у Соколова. - В первый раз вижу.
- А это "Тагесшпигель", союзнички наши начали выпускать в Берлине. Подленькая газетёнка. Открыто на нас нападать они ещё стесняются, хоть им и хочется. Зато о немцах, которые в нашей зоне работают, пишут всякие гадости.
- Это следовало ожидать, - глядя на газету, сказал Савченко. - Такого добра здесь скоро будет видимо-невидимо.
- Да, нам ещё придётся повоевать с этими органами, - в тон ему ответил Соколов, оглядываясь.
Дверь в комнату отворилась, и на пороге появился высокий человек в сером спортивного покроя костюме. Он обвёл всех присутствующих необыкновенно живыми, весёлыми глазами и на секунду задержал взгляд на Соколове. Всматриваясь в него, он как бы старался что-то припомнить. Потом обернулся к майору и сказал по-русски, но с акцентом, который явно выдавал в нём немца:
- Мне надо поговорить с дежурным по комендатуре.
- Это я, - ответил Соколов, тоже внимательно всматриваясь в посетителя.
- Вот мои документы, - протянул удостоверение вновь прибывший. - Моя фамилия Дальгов, Макс Дальгов. Дорнау - моя родина, но пристанища у меня здесь не осталось. Я прошу разрешения на номер в отеле.
- Вот где нам пришлось встретиться, Макс! - снова поднял глаза на посетителя капитан.
- Соколов?! - радостно воскликнул Дальгов и бросился к столу. - Вот так встреча!
Валя и Савченко с недоумением смотрели на капитана. А тот, увлёкшись разговором, забыл обо всём на свете.
- А помнишь?.. - то и дело восклицал он. - А помнишь?..
Наконец Валя вмешалась.
- Может быть, вы нас всё-таки познакомите, товарищ капитан? - обратилась она к Соколову.
- Извините, товарищи. Это мой старый знакомый - герой войны в Испании Макс Дальгов. Мы встречались с ним в Москве.
- Очень приятно. Петрова, - протянула руку Валя.
- Рад с вами познакомиться, - в свою очередь, сказал Савченко. - Вы к нам надолго, товарищ Дальгов?
- Пока на денёк, - ответил Дальгов, - После победы я работал в Гамбурге переводчиком при советской миссии по репатриации. А теперь вот получил новое назначение, и хоть не по пути, а решил всё же заехать сюда. Сегодня переночую, завтра повидаю старых друзей и опять уеду. В Берлин - там меня одно задание ждёт. Зато уж потом совсем вернусь в Дорнау. И если позволят обстоятельства, снова стану актёром. Я об этом давно мечтаю.
- Вы были актёром? - В голосе Вали прозвучало недоверие.
- Да, был. Я и в советских фильмах снимался.
- Вот откуда мне ваше лицо знакомо! - сказала Валя. - Только там вы…
- Играл эсэсовцев, - рассмеялся Дальгов, - совершенно верно. Но мне приходилось на сцене и благородных людей играть. Кстати, в Дорнау когда-то жила Эдит Гартман. Чудесная была актриса.
Соколову показалось, что в голосе Дальгова прозвучала грустная нотка.
- Она здесь.
- Неужели? Вот хорошо! Ты знаешь, Соколов, это необыкновенный человек! Подумай только - наотрез и во всеуслышанье отказалась играть в фашистских пьесах. Для этого нужно было обладать большой смелостью. И очень приятно, что она осталась здесь. Я боялся, как бы она не поддалась на всякие мнимые соблазны и не уехала на запад. Ведь это поистине замечательная актриса. Я видел в её исполнении Луизу Миллер в пьесе "Коварство и любовь" и скажу честно: это одно из самых ярких театральных впечатлений моей молодости.
Макс говорил увлечённо, почти восторженно, и Соколов почувствовал, что для Дальгова Эдит Гартман - не только любимая актриса.
- Ты её хорошо знаешь? - спросил Соколов.
- Мы когда-го были знакомы, - не сразу ответил Дальгов.
- Да, - спохватился капитан. - Ведь наш гость, наверно, с дороги проголодался. Сейчас мы тебя накормим.
- Не откажусь.
- А ты, как и раньше, не страдаешь отсутствием аппетита?
И они снова стали вспоминать какие-то только им одним известные события.
Валя рассердилась.
- Довольно вам заниматься воспоминаниями, - сказала она. - А если товарища Дальгова надо накормить, то я всё это сейчас устрою.
- Действуй, Валя! - сказал Соколов. - Для такой встречи недурно бы и рюмочку выпить, только на дежурстве нельзя. Ничего, Дальгов, выпьем, когда освобожусь. Я приду к тебе.
Он посмотрел на Валю, и та заторопилась к выходу. На пороге она остановилась, удивлённо развела руками и, нисколько не смущаясь присутствием Дальгова, воскликнула:
- Вот если бы все немцы были такие!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Три рюмочки, чуть больше напёрстка, стояли на невысоком круглом столе. В центре возвышалась бутылка с ликёром. На этикетке был изображён пузатый лысый монах с бокалом в руке. Янтарно-жёлтый, густой, похожий на подсолнечное масло ликёр золотился в маленьких рюмках. Вкусом он напоминал какой-то лекарственный препарат, и даже ко всему привычные немцы с опаской пили это изобретение хитрых химиков.
Бургомистр Дорнау принимал у себя дорогого гостя. Макс Дальгов сидел за столом и с удовольствием посматривал на Лекса и на Матильду, маленькими глотками прихлёбывая ликёр. После каждого глотка он чуть-чуть морщился, но улыбка не сходила с его усталого лица.
Последний раз они встречались добрых лет десять назад. Когда-то оба состояли в одной партийной организации, Захват Гитлером власти заставил их уйти в подполье. Затем Макс пробрался в Испанию, а Лекса посадили в концлагерь. Было что вспомнить и о чём рассказать.
И, как всегда бывает при встрече после долгой разлуки, они стали перебирать прежних знакомых. Теперь в их разговоре то и дело слышалось: "погиб в Дахау", "расстрелян", "замучили в Бухенвальде", "казнён".
Но друзья не только предавались воспоминаниям. Слишком значительные события происходили сейчас в Германии, чтобы можно было их обойти. И поэтому разговор сам собой перешёл на сегодняшние дела.
- Жаль, что ты снова уезжаешь, Макс, - задумчиво говорил Михаэлис. - Было бы так хорошо, если бы ты сразу приступил к работе в Дорнау. Нас, коммунистов, осталось здесь совсем немного. Просто больно было смотреть, когда впервые собралась вся городская организация. Сколько товарищей погибло!.. Правда, народ уже тянется к коммунистам, и авторитет наш растёт с каждым днём. Недаром к нам перешли многие левые социал-демократы. Но людей с настоящим политическим опытом, подлинных организаторов масс ещё не хватает, а работы так много, что иногда даже страшно становится.
Он пригубил рюмочку и продолжал:
- Ты только подумай, сколько новых общественных организаций появилось у нас в городе! Создаётся Культурбунд, начали работать профсоюзы, не сегодня-завтра возникнет союз молодёжи, женщины и те втягиваются в общественную жизнь. Всей этой работой надо руководить.
- А всё же справляетесь вы неплохо, - заметил Макс.
- Да, кое-как справляемся. Правда, нам во многом помогает комендатура. Я стараюсь действовать самостоятельно и всех товарищей приучаю, а всё же часто приходится тревожить полковника Чайку или капитана Соколова. Они-то всегда дадут хороший совет, но ведь хотелось бы чувствовать себя увереннее…
- Со временем это придёт, - спокойно ответил Макс. - Скоро люди из плена вернутся. Они принесут с собою много нового, они же видели, как живут и работают в России. Понимаешь, Лекс, Советский Союз - это совершенно удивительная страна. Кто хоть раз почувствовал её дыхание и знает, как горячо и радостно тру-дятся советские люди, тот уже никогда не сможет жить и работать по-старому. Я провёл там несколько лет, и эти годы были для меня такой школой, какую нигде больше не пройдёшь.
- Да, я понимаю тебя, мне ведь часто приходится встречаться с русскими, - ответил Лекс. - Но, наверно, пройдёт ещё мною лет, прежде чем нас, немцев, примут в семью народов как равных. Впрочем, это зависит от нас самих, и когда мне приходится особенно трудно, я напоминаю себе, что гружусь- то для будущего счастья народа! Это очень важно - сознавать, что трудишься для блага всей Германии.
Они немного помолчали.
- Всей Германии… - повторил Дальгов. - Очень сложное это сейчас понятие - Германия. Страна, разрезанная на части, страна с нарушенными родственными, экономическими, политическими, даже просто почтовыми связями. На западе никто из англичан и американцев и не помышляет о создании действительно миролюбивой, единой демократической Германии. Ты увидишь, они ещё когда-нибудь попытаются нас использовать в качестве пушечного мяса. Только уж теперь-то из этого ничего не выйдет. У нас теперь очень надёжные друзья, Лекс. Они победили Гитлера и спасли всех нас. И они доведут дело до конца. Германия будет демократической страной. Помяни моё слово. И произойдёт это скорее, чем мы все думаем. Я твёрдо верю, что мы будем жить, как честные люди. Я ещё не знаю, какой она будет, эта новая, единая демократическая Германия; но мы её по-строим, пусть даже нам придётся работать по двадцать пять часов в сутки.
Он улыбнулся и снова наполнил рюмки. Приятели долго молчали, каждый думая о своём. Они вдруг со всей отчётливостью поняли, что на их плечи легли огромные государственные заботы, что именно от них зависит сейчас судьба родины.
- Ты надолго уедешь, Макс? - спросил Михаэлис.
- Месяца на три. Я буду участвовать в подготовке материалов для суда над Герингом, Риббентропом и компанией. Это важное поручение. Мир должен узнать, какие это были преступники и куда они толкали немецкий народ.
- Но ты в самом деле приедешь?
- Не беспокойся, - рассмеялся Макс. - Я вернусь в Дорнау. Это моя родина, а кроме того, есть уже решение командировать меня сюда на партийную работу.
- Хорошо бы тебе поскорее вернуться. Мне было бы тогда значительно легче.
- Мне всё кажется, что ты немного боишься своей работы, Лекс, - улыбнулся Дальгов.
- Нет, работы я не боюсь! Просто мне не с кем вот так, по душам поговорить. У меня много товарищей, которые сейчас вошли в магистрат, но они-то на меня смотрят как на опытного руководителя. А вот с тобой я могу поговорить и о том, как мне трудно, как мне хочется, чтобы было у нас побольше хороших, надёжных людей. Поэтому тебе и кажется, что я жалуюсь. Когда я прихожу в магистрат, я уже не думаю о трудностях. Тут можешь мне поверить.
- А интересно, - после минутного молчания спросил его Макс, - что делает сейчас Эдит Гартман? Она, наверно, снова появится на сцене?
Михаэлис огорчённо покачал головой:
- Нет, она не хочет работать. Даже на собрание артистов не сочла нужным прийти. Таких, как она, много, в этом-то вся беда. Люди не разглядели своего будущего, они ещё боятся…
- Как-то не похоже это на Эдит, - задумчиво сказал Макс.
- Похоже или не похоже, но это так.
Неожиданно Дальгов встал.
- Мне пора, - сказал он. - Завтра рано утром я уезжаю. Очень хочется поскорее вернуться сюда.
Макс допил последнюю рюмочку ликёра, попрощался с Матильдой и Михаэлисом и вышел.
Город уже спал. Тёплая летняя ночь опустилась на окрестные холмы.
Он медленно шёл по улице родного Дорнау - Макс Дальгов, немецкий коммунист, боец Интернациональной бригады и политический работник. Он думал о том, что где-то в этом городе живёт актриса Эдит Гартман.