Избранное в двух томах. Том I - Юрий Стрехнин 2 стр.


У Юрия Стрехнина есть свой стиль, свой специфический почерк. Высокая языковая культура писателя сказывается в умении мыслить словом точно и кратко. Его слово лишено нарочитой литературной "красивости", ему не свойственна замысловатая метафоричность. Его манера разговора с читателем проявляется в естественном, искреннем, доверительном обращении к читателю, в своеобразном триединстве: герой - писатель - читатель. Эта доверительность особенно проникновенна в произведениях, написанных от первого лица ("Завещаю тебе", "Вечный пропуск", "Живем среди, друзей" и других).

Если обозреть все, созданное Стрехниным за десятилетия творческого пути, можно проследить, как начало объективное, эпическое обогащается началом лирическим. Если вначале писатель стремился прежде всего запечатлеть факт, то впоследствии он уже все глубже анализировал, оценивал его с позиций пережитого, перечувствованного.

Как-то однажды Ю. Стрехнин сказал о себе, что война погубила в нем учителя, но сделала из него писателя. Война "сделала" писателя - это несомненно. Но… "погубила" ли учителя?

Вчитаемся в книги Стрехнина - такие, как "Завещаю тебе", "В степи опаленной", документальные повести, обращенные в первую очередь к молодому читателю, в частности к молодому воину. В этих книгах нетрудно найти элементы наказа, поучения. Иной раз он обращается к читателю непосредственно, напрямую. Но обращение это ненавязчиво, оно согрето сердечностью взыскательного наставника. Писатель горячо привержен дорогим для себя, выношенным за долгую жизнь высоким нравственным ценностям - беззаветной любви к социалистической Родине, верности ее высоким идеалам, постоянной готовности защищать ее в любой - "горячей" или "холодной" - войне, интернациональному братству трудящихся всего мира - и в своих произведениях стремится поделиться, этим духовным богатством, сделать его достоянием своего читателя.

Примечателен такой момент в биографии писателя: в конце 60-х - начале 70-х годов он был старшим научным сотрудником лаборатории военно-патриотического воспитания научно-исследовательского института Академии педагогических наук СССР. Именно в этот период Ю. Стрехнин много занимался проблемами военно-патриотического воспитания в школах. Подобное соединение писательской и научно-педагогической деятельности не прошло бесследно для его дальнейшего творчества. В частности, именно это побудило Стрехнина написать несколько книг о Великой Отечественной войне для детей.

А многочисленные поездки по стране, а частые встречи с читателями, в том числе и с юными, а содружество с пионерами и комсомольцами, ведущими поиск, раскрывающими значение ратного труда ветеранов войны, - разве все это не является своеобразной педагогической деятельностью писателя Стрехнина? Нет, не "погиб" учитель в Юрии Стрехнине, а соединился с писателем!

Орден "Знак Почета", диплом и именной подарок Министра обороны СССР, литературная премия ДОСААФ, Почетная грамота Президиума Верховного Совета РСФСР - так отмечен писательский труд Ю. Стрехнина.

Представление о Юрии Федоровиче Стрехнине будет неполным, если не сказать о его неутомимой общественной деятельности. Менее всего он склонен вести жизнь кабинетного литератора. В течение ряда лет он был одним из секретарей Московской писательской организации. Многие годы является заместителем председателя комиссии по военно-художественной литературе Союза писателей СССР, он - член совета по военно-художественной литературе Союза писателей РСФСР, много работает с начинающими армейскими и флотскими литераторами.

Во вступительном слове к сборнику "Дорогами войны" (1982) Алексей Сурков, рассказывая о вехах творчества Юрия Стрехнина, отметил, что писатели "в запас и в отставку не выходят".

Не помышляя о "запасе" или "отставке", писатель продолжает активную творческую работу. Книги его воспитывают в читателе высокие нравственные качества, готовность к подвигу во имя Родины.

Продолжает служить родной литературе Юрий Стрехнин. Коммунист. Писатель. Солдат.

Юрий ЕЛЬЦОВ

ЗАВЕЩАЮ ТЕБЕ
Роман

Глава первая
ЗАБОТЫ, ЗАБОТЫ…

1

Какая досада! Столько дел, учения предвидятся, а сердце мое вдруг устроило мне каверзу! Вот лежу… Наш добрейший начсан и мой сосед по дому Павел Степанович, или, как у нас все его зовут, Пал Саныч, грозится, что, если не стану выполнять всех его строжайших предписаний, он упрячет меня в госпиталь. Сказать откровенно, госпиталя я побаиваюсь: понапишут в историю болезни всякого, а там, того и гляди, - пожалуйте, товарищ полковник Сургин, на комиссию. Ну а комиссия… Мне теперь уже следует ее опасаться. Войдешь военным, а выйдешь штатским. В пятьдесят с гаком это в общем-то закономерно. Закон обновления, ничего не поделаешь. Закон правильный, тем более в наш быстротекущий век. Известно - старые генералы не выигрывают новых войн. Истина эта приложима не только к войнам и не только к генеральским званиям. Пришлют на мою должность какого-нибудь расторопного молодца с новеньким академическим значком, оглядится быстренько и станет работать отлично.

Так-то так… А все же увольняться не хочется, хотя свой пенсионный стаж я уже выслужил, война помогла: год на ней считается за три.

Да, увольняться не хочется… И не потому, что надеюсь дослужиться еще до каких-нибудь звезд на погонах. С меня и тех, что имею, достаточно. Потолок… Дело в другом. Есть такие мои ровеснички, которые мечтают: "Выйду на пенсию, заживу в свое удовольствие". А какое удовольствие? С кем-то из таких же отставников шахматишки потихоньку двигать? Или рыбу ловить? Ну, состоять при жилконторе лектором, раз в неделю домохозяйкам о текущем моменте докладывать? Конечно, дело нужное. Да ведь на него всегда доброхоты найдутся. Но я-то привык быть не просто при случае полезным, а необходимым в том деле, на которое поставлен.

Конечно, незаменимых нет. Но как важно знать, что ты очень нужен. Именно - очень. В этом главный тонус жизни. С этим и Пал Саныч согласен. Однако, когда заходит проверить, держусь ли я в медицинском режиме, обязательно наставляет, чтобы меньше думал о работе, которая не волк, а больше о здоровье, - известная докторская песня. "Мементо хвори", - любит в шутку сказать Пал Саныч. "Мементо" - по-латыни значит "помни". В древности говорили в порядке профилактики: "мементо мори". Помни о смерти, дескать, а потому старайся жить так, чтоб под конец было что вспомнить.

"Мементо…" А ну его, и "мори" и хвори! За окном солнце ослепительными искрами дробится и множится в сосульках, свисающих с крыши, на подоконнике ноздреватый, потемневший снег, тая, оседает прямо на глазах. А еще этой ночью была метель, чуть не до утра швырялась сыпучим снегом в оконные стекла. В здешних местах, вблизи гор, погода меняется резко. Это напоминает Север, где я служил когда-то.

"Мементо, мементо…" - запало в голову и кружится в ней.

Да что удивляться! Мне ведь одно остается - лежать, смотреть в окошко и предаваться рассуждениям, как известному герою русской классической литературы. Только Илья Ильич таким положением был вполне доволен, а я - нисколько. Ну, и еще разница: если верить Ивану Александровичу Гончарову, терапевты особого внимания его герою не уделяли. А на меня Пал Саныч прямо-таки насел, и, видимо, не только по собственной инициативе, но и по наущению начальства. Он аккуратно наведывается каждый вечер, самолично измеряет мне давление и пульс. Кроме всего этого, Рина выдала мне секретный для меня приказ Пал Саныча: в случае малейшего ухудшения немедленно извещать его, даже если я буду возражать. Словом, нахожусь под бдительнейшим гласным и негласным надзором и в состоянии полного бездействия. Лежу на диване и смотрю в окно. Уже третий день. Сколько же можно еще? Вот встану сейчас, сяду к столу… Э нет, не получается. В голове какой-то звон. Ладно, полежу еще.

Сердце, сердце… Что ж ты подводишь меня все чаще? А штуку, которую ты выкинуло со мной на этот раз, я тебе никак простить не могу. Надо же было именно в такой момент!

Сегодня вторник, а это случилось в пятницу. Неделя перед тем была трудная, суетная. Еще бы: в самом начале ее до нас дошла неофициальная весть, что вот-вот в связи с предстоящими учениями нагрянет инспекция, - и завертелось колесо! Все мои политотдельцы пошли-поехали в полки, в подразделения. Да и сам я в кабинете не остался. Собственно, я не опасаюсь, что кто-нибудь из солдат или офицеров подведет нас перед инспекцией. Чувство ответственности у людей на уровне. Единственная опасность - это разве лишь то, что кто-либо из солдат на учениях не проявит должной стойкости, когда его станут особо старательно угощать сливовицей где-нибудь в селе. Но и это не так уж страшно в конце концов. Не хочу я видеть в каждом солдате потенциального нарушителя. В людях следует предполагать прежде всего достоинства, а не пороки. Тогда и слабости их легче исправлять.

Люди у нас в дивизии надежные… Однако забота есть забота. Она живет в душе всегда, если отвечаешь за них. Ведь даже сам себе заранее не скажешь, как поступишь в какой-нибудь неожиданной ситуации. А что можно решить за других? Как угадать, что́ вдруг вызреет в стриженой голове первогодка, а то и под ухоженной прической "последнего года службы"? При всем моем опыте это не просто. И сколько таких голов, за которые я - впрочем, не один я - в ответе!

Как угадаешь? Володька, сын, под одной крышей со мной, а и то попробуй разберись со всей ясностью, что творится в его семнадцатилетней голове.

Но предвидеть надо стараться все. Такова наша работа. Тонкая. Недаром политической называется.

Я свою работу люблю. В чем-то она сродни работе ваятеля. Но ваятель мнет глину или бьет молотком по зубилу. А в нашем деле секрет успеха как раз в обратном - в том, чтобы не мять и не бить. Наше искусство - уметь воздействовать на характеры без суеты, не по-пожарному. Семя прорастает всегда постепенно. И нужны подходящая почва, тепло, влага, свет. А за росток дергать, чтобы скорее росло, - что ж, так только росток повредить можно. Мы же, случается, дергаем за росток в нетерпении. Ради "галочки" в плане. Или же ради быстрейшего собственного успокоения. Ну, это особый разговор…

А то, что еще на прошлой неделе у нас некоторая суета началась, в общем-то в порядке вещей. Дело не только в ответственности. Каждому хочется, чтобы дивизия отличилась, когда начнутся учения. Это ведь постоянно у нас в душе. "Дивизионный патриотизм", как однажды полушутя определил наш комдив Николай Николаевич Порываев. А что ж? Определение точное. Патриотизм - понятие высокое, но самая первая его ступенька не вообще где-то, а непосредственно там, где наши корни, где вся повседневность наша, где мы общим делом друг с другом накоротко связаны.

Да что это я, вроде с самим собой разъяснительную работу провожу?

Почему-то сегодня у меня мысли вразброд. Наверное, с непривычки - вдруг такая уйма свободного времени! Сколько еще продлится мое вынужденное безделье? Конечно, не стану ждать милостей от медицины. Почувствую себя получше - встану. Но пока… Даже за столом посидеть не получается, хотя вот он - в двух шагах, у окна. Обычно не так-то много времени остается, чтобы поработать за ним. А сейчас и времени гора, да не посидишь. Досадно!.. Лекцию бы подготовить, уже месяц собираюсь, все руки не доходят. А материалы давно подобраны, вон книжки стопочкой на углу стола лежат.

Отдышусь - засяду.

Впрочем, если отдышусь, не стану же отсиживаться в домашнем кабинете. Пойду к себе в политотдел. А еще лучше - вызову свой газик и махну куда-нибудь в полк.

И надо же - как неожиданно меня прихватило! Впрочем, неприятности обычно и приходят неожиданно. Вот радости - другое дело. Мы их всегда ждем, добиваемся. Нечаянная радость - явление довольно редкое. Огорчения же сваливаются сами. И чем неожиданнее сваливаются, тем больней ударяют.

Третьего дня и предположить не мог, что так прочно займу позицию на домашнем диване. День был колготной, как и предыдущие, весь его я провел на ногах: с утра поездка к артиллеристам, на партийный актив - вопрос важный, подготовка к летней учебе, хотелось побыть самому. После собрания задержался немного, как водится, обступили, пошел уже неофициальный разговор о разном. Я не могу так - приехал в часть, выступил, поговорил с замполитом, дал ему указания - и ходу. Ведь именно в неофициальном общении больше всего и узнаешь людей.

После партактива поспешил в Дом офицеров, должен был там выступить перед руководителями политзанятий. Еду и чувствую себя препогано. Домой бы… да лечь. Но люди-то собрались. Выступил. А потом едва до дому добрался. Через полчаса Пал Саныч появился - Рина вызвала. Скомандовал грозно: "Лежать, если худшего не хотите!" А что может быть хуже, чем лежать? Пришлось подчиниться. Вот и отлеживаюсь… И побаиваюсь, как бы Пал Саныч меня в пенсионеры не переаттестовал. Впрочем, года его самого поджимают, а на пенсию не хочет. Говорит: "Зачем? В мирное время военным врачам спокойнее любых других живется: солдаты - народ здоровый, обращений мало". Конечно, не из-за этого он продолжает служить, просто привык к армии, а к чему-либо другому привыкать, считает, поздно.

Пал Саныч добрейший человек. Есть в нем что-то от интеллигента старых времен. Про таких людей любил писать Антон Павлович Чехов. Что-то есть… Мягкость душевная, доброта… В наш суровый век эти достоинства порой за недостатки считают. Никому ведь не напишут в характеристике: "добрый". Вот "требовательный" - напишут. Требовательность безусловно необходима. Но фундаментом требовательности всегда должна быть доброта.

Пал Саныч пытается уверить меня, что, если я смирненько вылежу весь установленный им срок, все будет в порядке. Но я-то догадываюсь, что старый эскулап хитрит. Так же, как Рина, как и мое непосредственное начальство - генерал-майор Николай Николаевич Порываев. Вчера он заглянул ко мне, посочувствовал и выразил надежду, что вскоре увидит меня вполне здоровым. Нет сомнения, он от души хочет этого. Как-никак служим вместе уже шестой год, сработались, что называется. Но Пал Саныч, коварный старик, наверняка доложил ему о моих сердечно-сосудистых перспективах. А они уже давно не блестящи. И хочешь не хочешь, а приходится подумывать об увольнении. Пал Саныч мне, конечно, друг, но истина ему дороже, и службу он знает. Я почти уверен, что, как только кончится мое лежание, он представит меня пред очи комиссии. Сейчас он и не заговаривает об этом. Не хочет раньше времени волновать, - дескать, сначала подлечись, дорогой товарищ.

Да, грустновато… Все сейчас делом заняты, а я? Интересно, как сегодня занятия проходят, что в дивизии за день нового? Хоть бы кто-нибудь заехал, рассказал. Можно, конечно, позвонить своим, в политотдел. Но наверное, и сами догадаются.

А за окном мелькают, посверкивая на солнце, капли, сбегающие с сосулек. В открытую форточку тянет прохладным, чистым, удивительно вкусным воздухом - такой бывает лишь ранней весной, в первые солнечные дни, когда начинает таять снег. Здесь в это время воздух особенно приятен. Может быть, оттого, что он напоен дыханием горных снегов и рек, хвойных лесов, что растут по долинам и склонам. За время, что я живу в Закарпатье, я полюбил тут все: разговорчивые ручьи, вприпрыжку бегущие по каменистым россыпям; гущину зарослей в лощинах и ущельях; стройные шпили елей в звездном небе высоко-высоко на вершине, где-нибудь в ночной час; дороги в долинах - сестры рек, повторяющие их извивы. Я полюбил высокие, покатые просторы полонии, покрытые многокилометровыми белыми покровами зимы или зелеными коврами лета. Мне милы и люди, исстари живущие в этих местах, приветливые к нашему брату военному в каждом селе и каждой хате одинаково - украинцы, венгры и швабы, как называют себя здешние немцы, потомки тех, которые переселились сюда в незапамятные времена. Сколько исхожено, изъезжено здесь "по долинам и по взгорьям" за годы моей службы - выходы на учения, марши, выезды в лагеря - днем и ночью, по дорогам и без дорог, в тряском вездепроходном газике или вместе с солдатами в бронетранспортере. Бывало, особенно если ночь и непогода, сетуешь: эх, служба!.. С каким удовольствием отправился бы я сейчас в самый трудный путь, пошел бы на самые утомительные учения.

…Черт возьми! Почему на сердце так беспокойно, тревожно? Казалось бы, чего еще? Лежу дома на самых законных основаниях, знай себе лечись, выполняй медицинские предписания, глотай в установленные часы таблетки. Пал Саныч все время твердит: "Лучшее лекарство - покой". Но ведь покой легко достижим только для равнодушных. Или для тех, кто умеет "отключаться" от всех забот. Я не умею. Мысленно я там, с нашими. Сейчас как раз часы занятий по тактике.

На полях, где идут занятия, наверно, еще лежит снег - подтаявший уже, чуть потемневший, - в нем четко пропечатываются следы колес и гусениц. Я словно слышу, как рокочут моторы, как тукают нестрашные, учебные выстрелы, вижу, как впереди, у края поля, черными броскими столбами встает дым, имитирующий разрывы. Все условно, игра для взрослых. Я играл в эту игру уже сотни раз. Но всегда даже обычные полевые занятия по тактике немножко да кажутся мне настоящей войной. Может быть, потому, что мысль о войне всегда живет в нас - глубоко внутри, подспудно, но живет. И не только потому, что мы - военные, что у нас в крови - быть всегда готовыми к войне. И не только потому, что минувшая война, сколько бы ни прошло лет, не уходит из нашей памяти - она уйдет из нее только с нами.

Обычные полевые занятия, а тем более учения, кажутся настоящей войной… Не всем, конечно. Кое для кого - это только служба, условность, игра. А надо, чтобы это ощущение настоящей войны было у каждого. Надо, чтоб любой из нас, военных, в такой игре, как серьезный актер, воплощался в образ. В свой собственный образ - в той обстановке, в которой, не дай бог, придется действовать. Все мы - потенциальные актеры театра военных действий. Театра, драматичнее которого нет и не может быть. Театра трагедийного. В прежние времена в нем бывали и участники, и зрители, сцена была отделена от зала. В будущем, если он начнет свои грозные спектакли, сценой для них явится вся планета, в этом театре не останется зрителей - все будут участниками. Ну, а мы пока репетируем свои роли… Вот только я на сегодняшний день оказался за сценой.

Назад Дальше