2
В доме тихо. Рина с раннего утра, как всегда, у себя в школе, Володька - на работе. Рина оставила нам готовый обед - только подогреть. Но Володька может и не явиться к обеду - с ним это нередко случается: перехватит где-нибудь, обойдется сухомяткой. Рина, когда узнаёт, что он обедать не приходил, всерьез расстраивается. Но если бы только этим Володька ее огорчал…
Известно, малые дети - большие заботы, большие дети - еще большие заботы. Загадывает сын загадку за загадкой. Какая нужда ему была из девятого класса в вечернюю школу переходить, на работу устраиваться? Я не против, чтобы зарабатывал. Сам я с шестнадцати лет стал добывать свой хлеб. Но меня обстоятельства заставили. А Володьку? Добро бы работу нашел особо привлекательную. А то ведь так, куда пошлют, дежурным электромонтером в жэке. Я пытался выяснить у него, почему он так поступил. Но вразумительного объяснения не дождался. Скорее всего, им двигало стремление к самостоятельности. Ну что же, коли решил, пусть тянет два воза. Молодой, сдюжит.
Беспокоит меня другое.
Вчера к ужину его так и не дождались. А уже поздно, когда я задремал, услышал за дверью в соседней комнате голоса. Володька о чем-то упрашивал мать, стараясь говорить шепотом, но голос его то и дело срывался. Он о чем-то просил Рину, повторяя одно и то же. Наконец я разобрал слова: "Не говори папе! Только не говори папе!" Что - не говори? Я встал, подошел к двери, распахнул. Володька стоял перед матерью, опершись о стену, в распахнутом пальто, весь какой-то обмякший, взъерошенный. "Пьян? - спросил я. - Это твоя вечерняя школа? Хорош!.. Где ты был?" "С Валерой… Получка", - попытался он оправдаться, но я оборвал: "Иди проспись сначала!" - и вернулся к себе, сюда. Немного погодя, когда парень, как видно, заснул, ко мне пришла обеспокоенная Рина. Мы долго говорили с ней. Я не удержался, чтобы не упрекнуть ее за потворство сыну. Когда Володька устроился на работу, он сам предложил все заработанные деньги отдавать матери с тем, чтобы та выделяла ему определенную часть получки на личные расходы. Я был доволен этим. Но очень скоро стал замечать, что сердобольная Рина то и дело финансирует Володьку сверх положенного, когда он просит. Но ему и этого мало. Подрабатывает на каких-то "шабашках", в которые его втягивают приятели. Подозреваю, что ради этих шабашек он порою пропускает занятия в вечерней школе. Но главная беда даже не в этом. Почему его так обуяла жажда заработка? Я пытался расспрашивать - отмалчивается. Добиваться ответа? Но если сказать не хочет - уж лучше молчание, чем вынужденное вранье. Не на то ли ему деньги нужны, чтобы выпивать?
Владимир вообще в последнее время все менее откровенен с нами. Рина уверяет - это возрастное явление, свойственное мальчишкам. Что ж, возможно. Но все-таки мне кажется, что с Володькой творится что-то неладное. Еще недавно, год назад, а то и меньше, он делился со мной своими мальчишечьими тайнами, и наш дом был и домом его друзей. Я знал их всех и был спокоен за сына. Мне нравились его прежние школьные товарищи, одноклассники: сосредоточенный, влюбленный в физику, как в поэзию, Степок - кажется, он и увлек Володьку электротехникой, и чуточку застенчивый Гёза, из здешних мадьяр.
А вот теперь и Гёза, и Степок бывают у нас редко. Вероятно, не только потому, что у них с Володькой разное свободное время, да и разные интересы. Боюсь, дело в другом. Не отбивают ли сына от старых друзей новые дружки? Может быть, среди этих новых есть и неплохие ребята. Но я их не знаю, Володька о них ничего не рассказывает и приводить их в дом почему-то не очень любит. Из новых товарищей сына я знаю только одного довольно развязного парня по имени Валера. Как-то разок-другой сын приводил его в дом. Они вместе монтерят, Валера, кажется, за старшего. В одно из посещений, дело было вечером, мы пригласили Валеру к чаю. Стали расспрашивать, кто он, из какой семьи. И узнали, что родился он в деревне, однако вскоре после войны, когда в колхозе дела обстояли худо, его отец, в то время только что вернувшийся с фронта, уехал с семьей оттуда и пристроился в охране на фабрике в нашем городке.
Меня покоробило, что Валера с издевочкой говорил о своей деревне. Не понравилось и то, как кичливо он повторял: "Я - рабочий класс!" Не выношу, когда человек чванится чем-либо. Чванство - первый признак ограниченности.
Не по душе мне этот Володькин приятель. Молод, а уже видно - живет лишь для себя, считает себя пупом если не всей земли, то хотя бы окружающей местности.
Боюсь, что этот Валера Володьку и на шабашку, и на выпивку сбивает. К учебе он относится с пренебрежением. Прорвалось же у него тогда в разговоре за чайным столом, когда Володька завел речь о том, что после школы поступит в университет: "Диплом заимеешь, а что? Больше, чем теперь, заработаешь?"
Удивляюсь, почему Владимир вдруг затеял поступать в университет? До последнего времени он собирался в высшее военное. И мы уже считали это решенным. Еще давно, когда Володька учился в пятом или шестом классе, он возмечтал стать офицером. В то, что у него это желание возникло так рано, и моя доля вложена. Но не только моя. Мальчишка вырос в гарнизонных городках и уже с детсадовского возраста стал считать себя потомственным военным. Лет пять ему было - пристал к матери: "Сшей форму!" Та выкроила из моего старого, сделала все честь честью, даже погоны. Потребовал Володька на них майорские звезды - на большее пока не претендовал. Но я умерил его честолюбие, сказал: "Послужи пока рядовым. А будешь себя хорошо вести - присвою тебе очередное звание, если мама аттестует". До ефрейтора он все-таки дослужился - к тому времени, когда в детсад ходить кончил. Гордился ужасно: "Я отличник боевой, сын полка". В школу пошел - с первого класса в суворовское стал проситься.
Все это сперва лишь веселило меня. Считал, для парня все эти устремления вроде игры, не больше, видел бы не жизнь военного городка, а другую - в другое бы играл. А потом вижу, у него будто всерьез устоялось. Может быть, этому помогли мои рассказы о войне? Правда, рассказывал я не так уж много. Особых подвигов не совершил, воевал как все. Да и не всегда хотелось ворошить прошлое.
Но кое-что, понятно, рассказывал. Про войну вообще, про однополчан моих. И само собой получалось, что рассказывать хотелось не о тяжелом и горьком, а о том, чем и по сей день гордиться можно.
Конечно, на войне не только герои мне встречались. Видывал я, случалось, и дезертиров, и шкурников, и подлецов, и просто трусов, и чинуш с рыбьей кровью, за чью холодность не раз горячей кровью других расплачиваться приходилось. Всякое было… Но сколько на одного сукина сына приходилось честнейших, себя не жалевших! И не он, этот сукин сын, все, определял, даже если власть имел. Об армии не по нему, а по всем нам народ судил, да и сейчас так судит.
Годы проходят, но о войне помнится все - и светлое, и темное. До сей поры нередко снится мне мой полк, товарищи, дороги, которыми шли вместе. Вспоминаю однополчан частенько, вернее сказать - не забываю о них никогда. Их просто невозможно забыть. Всех помню - от моего верного связного "мужичка с ноготок", Ваньки Губина, до знаменитого своим спокойствием командира полка Виталия Дмитриевича Вересова. А вот такую заячью душу, как капитан Скарун, из-за которого мы все чуть не пропали, когда он с НП удрал, не предупредив, что немцы обошли с фланга, - о нем не хочется вспоминать. Но и о таких забывать нельзя.
О плохом я сыну рассказывать не спешил: пусть хорошее впитает. А скепсис, если он у Володьки и объявится, - пройдет. Возрастное явление, у всех мальчишек бывает. Начинается в пятнадцать, кончается к двадцати одному. Рина это обосновывает с педагогической и медицинской точек зрения.
Но можно ли надеяться на то, что все образуется само собой? Неспокоен я за Вовку. С Валерой этим связался. Наверняка выпивал с ним. Сегодня попробовал я поговорить с Владимиром о вчерашнем - он отмолчался. Как бы еще у него с аттестатом дело не осложнилось. Тем более что появился серьезный отвлекающий момент - некая симпатичная девица по имени Фаина, с которой они учатся в вечерней школе. А может быть, и раньше были знакомы?
Признаться, то, что у Володьки появился подобный объект внимания, нас с Риной несколько удивило. Все считали - мальчуган еще наш Вовка, рано ему девушками интересоваться. По родители, вероятно, всегда так ошибаются. Наши тоже, когда нам было по семнадцать, убеждали - рано еще. А мы считали, что у нас уже все всерьез. Да так оно и было. Или потом уж стало?
Свою даму сердца сын нам до сих пор не представил. Девочку эту мы, так сказать, только визуально наблюдали - как-то видели ее с Володькой на улице. Ничего, недурна собой. Лицом запомнилась - подбородок крутой, решительный, а губы - мягкого рисунка, добрые. Впрочем, форма не всегда соответствует содержанию.
Несколько раз мы предлагали Володьке пригласить домой свою избранницу - хотелось поближе с ней познакомиться. Нам только и известно, что она работает на машинно-счетной станции, живет с матерью, получающей пенсию по инвалидности, и с младшей сестренкой, живут, видимо, весьма скромно. В ответ на наше предложение сын только плечами пожимал: "Она стесняется". По-моему, он и сам стесняется. Вообще с недавних пор он стал еще скрытнее, больше ушел в себя. Что ж, все закономерно. Вырастая, сыновья отдаляются от нас, у них возникают свои взрослые тайны. И не следует на это обижаться.
Я не разделяю опасений Рины, считающей, что Володьке еще рано "заводить романы". Чему быть, того не миновать.
Лично мне Фая нравится. Правда, судить о ней мы можем в основном только по той блестящей аттестации, которую дает ей сам Володька. Судить с поправкой на то, что в этой девочке наш парень все видит в розовом свете. Ну что ж… Придет время - он лучше научится разбираться в людях и в своих сердечных делах.
Как быстро он растет! И как быстро меняется.
Я-то считал, что он уже твердо определил свои перспективы. Ведь не так давно говорил: "Я сразу после школы - в училище! И диплом инженера получу, и офицером-ракетчиком стану!" Верно, до этого он собирался стать танкистом. А еще раньше хотел в летчики идти, потом - в космонавты, в подводники. Но все же главное направление оставалось неизменным: стать военным. И вдруг у него возникла идея с университетом. Не пойму, что ее породило. Конечно, дело его. Но думается, из Володьки был бы больший толк, если бы он пошел по военной линии. Мне всегда казалось, что у него призвание к этому. Характер волевой, да и смелости не занимать.
Если он все-таки решит стать профессиональным военным, ему наверняка в армии будет легче, чем мне. Когда меня в сорок первом призвали, я полагал, что после войны сразу вернусь к своей картографии. У Володьки передо мной преимущество: он с мальчишеских лет готовился к военной службе. И серьезно готовился, можно сказать, с чувством ответственности; ведь я ему постоянно давал понять, что эта служба не мед. Может быть, даже несколько сгущал краски относительно ее тягот и трудностей. Готовил его к проверке на прочность… Мальчишка своих намерений не оставлял. А теперь вдруг… Очень это меня огорчает.
Мне хочется сказать сыну: "Ты, конечно, волен поступать как пожелаешь. Но пойми: первый признак взрослости - в умении понять, где лучше всего применимы твои способности. И дело не только в правильном выборе профессии…"
"Хочется многое сказать тебе, - мысленно говорю я сыну. - Но за последнее время ты как-то отходишь от меня. Раньше мне порой приходилось выпроваживать тебя из кабинета: "Не мешай". Сейчас же иной раз так хочется, чтобы, как в прежние времена, в вечерний час приоткрылась дверь и в нее просунулась твоя вопрошающая физиономия: "Можно, папа?"
Но теперь это бывает редко… Я понимаю - время делает свое. Чем ты взрослее, тем обособленнее твои интересы.
Нет, я не о том, чтобы непременно совать нос во все твои дела. Ты уже не малыш. Пусть то, что только твое, остается только твоим.
Все идет в общем-то закономерно - ты еще в родительском гнезде, но оно все теснее для тебя, и недалек день, когда ты и совсем вылетишь из него. Как хочется, чтобы, вступая во взрослую жизнь, ты осознал бы как можно лучше, что пойдешь по ней не только первооткрывателем и первоиспытателем нового, но и продолжателем. Продолжателем всего, сделанного моим поколением.
Приближается день твоего рождения. Мать уже советовалась со мной, что тебе подарить. В этот день мы дарили тебе то, что обычно дарят мальчишкам. А на этот раз? Мать предлагает - часы или электробритву. Можно и бритву, хотя, по-моему, она тебе пока что ни к чему… Но я подумал о подарке совсем особого рода".
3
Где-то в шкафу, заложенная книгами, вот уже много лет лежит моя старая фронтовая полевая сумка. В ней - нечто вроде моего личного архива: разные памятные для меня документы, письма, фотографии. Как-то однажды мне пришла мысль - а что, если, когда Вовка достигнет совершеннолетия, ознакомить его с тем, что хранится там? Уже несколько лет я не заглядывал в сумку - так она и лежит за книгами в шкафу. Давно собираюсь пересмотреть ее содержимое. И, может быть, подарю Володьке в день его восемнадцатилетия эту мою неизменную боевую спутницу, покажу ему кое-что из того заветного, что сберегаю в ней, расскажу все, о чем сыну теперь можно рассказать как взрослому. Впрочем, конечно, не все. Что-то останется только моим, личным, чего никому и никогда не откроешь.
Не знаю почему, но именно сегодня, сейчас, мне очень захотелось не спеша просмотреть этот мой архив.
Достаю сумку. Потемневшая, исцарапанная во фронтовых переделках кожа, до лоска истертый плечевой ремень… Кладу на стол, открываю. Достаю и раскладываю старые справки и письма-треугольники с датами сорок второго, сорок третьего годов, пожелтевшие вырезки из газет военного времени, возвращенные мне рапорты с размашистыми резолюциями, записки на листках, вырванных из блокнотов. Вот под руку попала моя довоенная трудовая книжка. Открываю:
"Уволен 12 июля 1941 года в связи с призывом в Красную Армию".
С тех военных времен так и не появилось новых записей в трудовой книжке - я все еще служу.
А что, может быть, когда-либо пригодится мне эта книжка? Ведь рано или поздно, а наступит день, когда придется распрощаться с военной службой. Едва ли я усижу на пенсионном положении. Пойду работать куда-нибудь. Например, преподавать… Но что заранее загадывать. Пусть книжка полежит пока.
А это что? Конверт с номером моей полевой почты, с моим адресом. Адрес уже почти невозможно прочесть - так затерт конверт. Долго я носил это письмо в кармане гимнастерки, перечитывал не раз. Оно получено летом сорок второго года, когда я, прежде чем отправиться на фронт, проходил ускоренный курс пехотного училища. Письмо Рины, присланное ею из Алтайского края, где она с сынишкой обосновалась после эвакуации. Я это письмо и сейчас помню почти наизусть. Но не поэтому не хочу перечитывать его. Для меня это и теперь, по прошествии стольких лет, было бы нелегко. В этом письме Рина сообщила мне, что наш сынишка умер. Ему было всего год… Умер, уже выдержав блокадную зиму и многонедельный путь в теплушке на восток… Если бы Володя остался жив, ему сейчас было бы под тридцать, а я, наверное, имел бы уже звание деда… Как много не только недожитых, но и едва начатых и совсем не начатых жизней загубила война!
4
С того времени, когда я извлек из шкафа свою старую полевую сумку, прошло немало дней. А я так и не довел до конца своего намерения - разобраться в ее содержимом. Просто нет свободного времени. Почувствовав себя лучше, я, не принимая во внимание бурных протестов Рины и Пал Саныча, вернулся на службу. И покатились день за днем, заполненные до предела. Встречали инспекцию, готовились к учениям. Учения, правда, не начались в тот срок, в который мы ожидали, отложены почему-то. Но ждем команды в любой день. Прихожу домой усталый, и всегда есть работа на завтрашний день - подготовиться к выступлению, соответственно почитать - этого не сделаешь днем, в служебном кабинете, среди прочих дел. До старой сумки не доходят руки. Но я не убираю ее со стола, иногда выпадают свободные минуты, чтобы просмотреть ее содержимое. Чаще всего это бывает глубокой ночью. Вот как сейчас.
А может быть, я затеял мои изыскания в ней не столько для Володьки, сколько для себя? А с ним… Не очень ладно у нас с сыном получается. Кто, собственно, больше виноват в том, что произошло?
Мы с Риной или он?
А произошло вот что.
Поздно вечером, вернувшись домой, я увидел, что на вешалке нет ни шапки, ни пальто Володьки.
- Опять где-то бродит! - сказал я вышедшей в переднюю Рине. - А утром пойдет на работу не выспавшись. Вскружила ему голову эта Фая…
Рина как-то растерянно посмотрела на меня, ее губы дрогнули, она проговорила тихо:
- Ты знаешь, Владимир собрался куда-то завербоваться!
- Этого еще не хватало! С чего это он?
- Не знаю… Но, может быть… Ты помнишь вчерашний разговор?
Накануне Вовка, как это случалось с ним последнее время частенько, вернулся домой значительно позже, чем кончились занятия в вечерней школе. Когда в прихожей щелкнул, закрываясь, дверной замок, было уже около двенадцати. Я слышал, как Володьку встретила Рина и повела на кухню - ужинать. Поздние возвращения Вовки уже стали обычными, и я не собирался выходить, но, услышав расстроенный голос Рины, вышел.
- Вот, полюбуйся, - показала она на Вовку, сидящего за столом и управляющегося с холодной куриной ногой.
- Что смотреть? - Я действительно пристально поглядел на него. - Аппетит вполне удовлетворительный.
- Да не о том я! - досадливо махнула рукой Рина, и только сейчас я заметил, какое у нее огорченное лицо. - Ты представляешь? Он сейчас признался в любви!
- Тебе? Новость не такая сенсационная, - не удержался я от шутки. - Ты - мать, тебе положено принимать сыновние изъяснения.
- Он признался в любви к этой самой Фаине! Всерьез жениться собирается! У них роман!
- Ну что ж, - не пошатнулся я и при этом сообщении. - Раз парень уже пытается бриться, пусть начинает романы.
- И это ты говоришь при нем? - ужаснулась Рина. - Он же еще ребенок! Несовершеннолетний!
- А что особенного, мама? - подал голос Володька, одолев к тому времени куриную ногу. - На вещи надо смотреть ясно и просто. Если два взрослых человека полюбили друг друга…
- Вот что, взрослый человек, - прервал я его, - не слишком ли ты просто смотришь на вещи? Пойдем-ка, потолкуем вдвоем.
- Я еще не выпил чай! - сделал Вовка слабую попытку оттянуть разговор. Видимо, он догадывался, что я могу задать ему вопрос о том, о чем мать напрямую вряд ли решится спросить.
- Налей-ка нам по стакану горячего, - попросил я Рину. - Мы с Вовкой пойдем ко мне и выясним, что же стряслось и стряслось ли что?
Когда мы, запасшись чаем, пришли ко мне в кабинет и уселись, поставив стаканы на письменный стол, я, видя, что Вовка порядком встревожен, дал ему немножко успокоиться, а затем решительно предложил:
- Ну, а теперь поговорим как мужчина с мужчиной.
- Поговорим, - не очень охотно согласился он.
- Итак, ты сообщил матери, что испытываешь к Фае самые серьезные чувства?
- Да… Мы поженимся.
- Ну что ж, - слегка ошеломленный этим заявлением, призадумался я. - Но достаточно ли хорошо вы знаете друг друга? И уверен ли ты, что твой выбор - окончательный? Сегодня тебе нравится Фая, а потом может понравиться еще кто-нибудь…
- Нет! - даже как-то вздернулся Вовка. - Больше я никогда никого не полюблю.