Вадим Леонидович Данилов родился в 1923 году в Уфе, в семье военнослужащего. Среднюю школу закончил в Челябинске в 1941 году и сразу же ушел в армию. После учебы в артиллерийском училище воевал на Воронежском, 1-м и 4-м Украинских фронтах. Был награжден боевыми орденами и медалями. Службу в армии закончил в 1948 году и поступил на факультет журналистики Уральского государственного университета.
Работал в газете "Уральский рабочий". С 1966 года корреспондент газеты "Правда".
Публикуемая повесть - первое крупное произведение.
Вадим Данилов
Временно исполняющий
1
Утром, чуть свет, раскололось небо, и миллион его осколков, острых, огненных, грохочущих, обрушился на землю. Не стало неба и не стало рассвета. Все перемешалось. Качалась земля, будто били в нее гигантской кувалдой. Бомбовые удары то нарастали, то становились реже и глуше, но не стихали совсем, а накатывались снова. С ними вместе накатывались разрывы тяжелых снарядов и мин. И так раз за разом, пока ухающие, свистящие и скрежещущие звуки не соединились в один и удар всех снарядов и бомб не угодил точно в цель. Такой целью Синельникову представлялся пологий склон высоты, на котором стояли его орудия, и ему казалось, что в них летят все бомбы и все снаряды. И когда взрыв одной из бомб повалил Синельникова и наступила оглушительная тишина, он решил, что это и есть конец…
Ушли бомбардировщики, отгремела канонада. Пыльный купол, образовавшийся вместо неба, понемногу оседал и рассеивался. Синельников выкарабкался из полуобвалившейся щели, помотал головой и, отплевываясь, процедил:
- Жить тошно и помирать страшно.
У соседнего слева, резко накренившегося и уткнувшегося стволом в землю орудия санинструктор Васинский с трудом поднимал кого-то и пытался поставить на ноги. Два других бойца орудийного расчета, судя по всему, были убиты.
У соседней справа пушки наводчик Шафигуллин крутил панораму, замковый поправлял и крепил станину - там, наверное, все было в порядке. Уцелело и орудие, возле которого бомбежка застала Синельникова. Он тронул за плечо лежащего рядом бойца:
- Лебеденков, жив? Вставай… Слышь, Лебеденков!
Боец не шевелился. Младший лейтенант перевернул его на спину. Широко раскрытые глаза тоскливо смотрели на командира взвода, из черного рта выплескивался едва слышный однотонный звук.
- Ты что, ранен или оглох?
Лебеденков выплюнул землю и простонал:
- Не… Не могу. - Подбородок у него задрожал, слезы, стоявшие в глазах, покатились, промывая светлые полоски на щеках. - Не могу… Лучше сразу…
Синельников хотел было его поднять, тряхнуть что было сил, но не успел. Завопил санинструктор:
- Та-анки! - и бросился к командиру взвода то ли на помощь, то ли затем, чтобы спрятаться за орудийным щитом.
Танки выползали из-за высоты. Много танков. Синельников не считал их. Он только видел, что они движутся не куда-нибудь, а прямо на него, на четвертую батарею. Это не бомбежка. Это гораздо хуже. Это смерть… И не убежишь, потому что бежать нельзя. И не спросишь никого: как быть? Связи нет, не осталось даже обрывков проводов. Командир батареи далеко впереди, на наблюдательном пункте, от которого наверняка ничего не осталось, потому что не могла такая уйма танков пройти, минуя НП, не смахнув с пути передний край обороны. Значит, и переднего края нет. Ничего нет…
- Снаряд бери! - крикнул Синельников санинструктору. - И заряжай. Сам затвор открывай… Не жди!
Прильнув к окуляру панорамы, он поймал перекрестием ближайшее движущееся пятно и нажал спуск. Грохнул выстрел. Снаряд пропел где-то выше. Еще выстрел - и снова мимо. И еще раз мимо. А танки - все бщще. Идут и выплевывают на ходу мгновенно гаснущие огненные языки. Благо, что на ходу, иначе разметали бы уже оба расчета. Один танк неожиданно #крутанулся# и встал - это Шафигуллин попал ему в гусеницу. Второй, шедший наискось и подставивший бок, потянул за собой густой шлейф дыма - на сей раз и Синельников не промахнулся.
Лебеденков очнулся, поднялся на колени, подполз к ящику со снарядами, взял один, встал и, пошатываясь, побрел к орудию - может, вспомнил, что числится заряжающим. Однако не дошел. Разрыв поднял столб земли, уложил наповал замкового из расчета Шафигуллина и заставил распластаться Лебеденкора. Через минуту он попытался встать, но руки не слушались и ноги - тоже. При каждом выстреле голова вскидывалась, как от удара в подбородок.
- Я сейчас… - говорил он.
Но никто не слышал его.
И тогда младцшй лейтенант отчетливо увидел, что танки направлялись с самого начала вовсе не на него, не на четвертую батарею, а значительно левее, должно быть, к начинающемуся в километре отсюда шоссе. Видимо, уходящее на восток шоссе, а не ощетинившаяся внезапно ба-: тарея, было их главной целью. Туда они и ус-! тремились теперь, прибавив ходу.
Две пушки продолжали вести огонь вслед им, но недолго, потому что Шафигуллину цришлось работать одному за целый раечет, а у Синельникова кончились снаряды. Надо было подтащить их из дальнего окопа. И не по штуке надо таскать, а ящиками. Но кто подтащит?
"Да и бесполезно стрелять. Далеко ведь", - успокоившись, подумал вдруг в утешение себе Синельников и тут же спохватился: бесполезно было стрелять и в то время, когда танки только появились на высоте, а он, ошалевший, палил в белый свет. Сам два месяца назад в лагере, где формировалась дивизия, учил брйцов, что танки надо подпускать поближе, на дистанцию прямого выстрела. Учил, внушал, требовал. И самым понятливым, исполнительным учеником был размазывающий сейчас грязь по щекам, скрючившийся у его ног Лебеденков…
На шестую гаубичную батарею бронированная колонна вышла в тот момент, когда артиллеристы снимались с огневой позиции. Командир батареи старший лейтенант Павельев находился на наблюдательном пункте, однако успел передать приказ огневым взводам переместиться на полкилометра вперед и приготовиться к стрельбе прямой наводкой. Из-за бомбежки выполнить приказ вовремя не смогли, только теперь одно орудие прицепили к трактору, три остальных поставили на нередки.
Трактор вспыхнул сразу же, как только показался и выстрелил головной танк. Две гаубицы, у которых расчеты были попроворнее, удалось развернуть, два других расчета залегли, полетели гранаты. Но было поздно. Навалился гусеничный лязг и рев моторов. Взметнулись чадные языки пламени еще от трех тракторов. Узкая лощина покрылась разрывами. Неумолчный, надсадный гул, истошные выкрики заполнили все вокруг.
Одновременно начался бой на участке пятой батареи, занимавшей тот же рубеж, что и четвертая, только севернее. Пушки ее стояли в глубоких, перекрытых бревнами окопах и едва просматривались на выжженном, вспаханном бомбами поле. Поэтому немцы обнаружили их, лишь приблизившись метров на триста, словно споткнулись о невесть откуда взявшуюся преграду. Неведомая преграда ожила, осветилась звонкими вспышками. Выстрел за выстрелом - и два танка задымились. Один из них тут же с сотрясающим землю грохотом взорвался, высоко взметнув столб огня и дыма. Башня его поднялась, перевернулась в воздухе и шлепнулась в стороне.
Выпущенцые танками снаряды рвались на брустверах, разбивали в щепки уложенные над окопами в три наката бревна, а пушки "ЗИС-З", не смолкая, палили. И лейтенант Ватолин, видевший до того только пасти нацеленных в его глаза орудий и готовые раздавить его гусеницы, впервые заметил, что расстояние между батареей и вражескими танками не становится меньше, хотя, кажется, чего бы стоило им вмиг проглотить эти сотни метров… И подумал, что, может, и не в силах они проглотить, что-то мешает им…
Накануне, поздно вечером, Ватолина, крепко спавшего на большой охапке травы под шинелью, разбудил телефонист и, протянув трубку, с придыханием шепнул в самое ухо:
- Начальник штаба требуют.
Едва успев подумать, с чего вдруг начальнику штаба дивизиона понадобился командир огневого взвода, Ватолин услышал бесстрастный голос старшего лейтенанта Хабарова:
- Ваш хозяин (значит - командир батареи) ранен. Эвакуирован уже. Вы остаетесь за него. Готовьтесь прибыть на вышку (на наблюдательный пункт).
- Сейчас прибыть? - упавшим голосом спросил Ватолин. Его смутило не ранение командира: ранен- еще не убит. Смутило то, что нежданно-негаданно свалилась на него такая забота. А главное, придется идти на НП, там поблизости командный пункт дивизиона, сам командир дивизиона будет каждодневно видеть и вызывать, всякого начальства пропасть.
- Скажем, когда прибыть, - ответил Хабаров. И у Ватолина отлегло немного от сердца: протянут, глядишь, до завтра, а там что-нибудь случится, кого-нибудь другого назначат.
Ночью его не вызвали, а утром начался бой, оборвалась связь.
…Слева глухо рвануло - и ни одного свистящего осколка: вражеский снаряд угодил под перекрытие окопа третьего орудия и там разорвался. Тяжелое перекрытие рухнуло, похоронив мертвых и живых. Не стало второго расчета и орудия. Одно вышло из строя еще на рассвете от прямого попадания бомбы.
Вскоре смолкла и крайняя слева пушка - четвертая по порядковому номеру. Ватолин глянул в ее сторону: нё случилось ли что? А потом спохватился: ведь молчит и пушка, стоящая возле него, и… немцы молчат. Командир первого орудия сержант Плотников протянул:
- Снарядов мало осталось. Поберечь бы…
Сказал спокойно, как говорил чуть не ежедневно о нехватке надежных бревен для оборудования землянок и орудийных блиндажей.
Рисунки С. Банных
Фашистские танки между тем попятились и открыли огонь не по батарее, а мимо нее.
- Смотрите, никак наши! - вскочил наводчик. - Танки наши!
Плотников тоже поднялся.
- Не танки, а самоходки, - поправил он все так же спокойно, не меняя интонации. - Маловато только. А ну подмогнем, теперь снаряды можно не беречь.
И батарея из двух 76-миллиметровых пушек "ЗИС-З" заговорила снова.
Через полчаса Ватолин и Плотников сидели на ящиках из-под снарядов. Сержант тянул огромную самокрутку.
- Дайте-ка и мне, - попросил лейтенант. Он обращался к командиру орудия на "вы" по причине разницы в возрасте примерно лет на семь, а еще потому, что командир орудия был обстрелянным бойцом, прошедшим финскую кампанию.
Плотников свернул цигарку опять же немалой длины, прижег ее от своей и, протянув лейтенанту, заметил:
- Не видел я, чтобы вы курили.
- Не приходилось пока.
- А вот пришлось. Ничего… И вина, поди, не пробовали?
- Пробовал, - насупился Ватолин. - Давно. Год тому назад.
- Да-а, - вздохнул сержант. - Год тому назад…
Гарь от чадившего в поле танка потянуло на запад - с востока набежал ветерок, а за ним - облака, сначала редкие и прозрачные, потом густые и темные, заслоняющие солнце. Тучи пошли низко, словно присматриваясь, где бы пролиться дождем. Первые, тяжелые капли взметнули фонтанчики черной пыли. Зашумел, забарабанил ливень.
Бойцы, сидевшие возле окопов, и Ватолин с Плотниковым не тронулись с места, только поснимали кто пилотку, кто каску, подставив головы теплому дождевому потоку.
2
Дотла сгорел клин, раздвинувший было оборону стрелковой дивизии. Фашистская пехота, лишившись броневого кулака, продвинулась на двести метров, залегла й не встала больше. Атака захлебнулась. Части оборонявшейся дивизии остались на прежней позиции по всей линии переднего края, протянувшегося на западном берегу реки, по развалинам городской окраины - Атуевки.
Позиция невыгодная: впереди - хоть небольшой, но подъем, за спиной - речка и крутой берег. С точки зрения тактики следовало бы, наверное, не защищать эту позицию, а отдать с легким сердцем и отойти на высоту. Но тактика и на войне не всему голова. Атуевка - часть города, большого города, не значащегося среди оставленных врагу. И не будет значиться, пока хоть один квартал, одну улицу Атуевки занимают советские войска.
О тех, кто умирал здесь, говорили: "Они погибли за город такой-то". Счет шел на дома и домишки, на метры. Защищавшие руины, не рассуждая, готовы были следовать любому приказу, им и без рассуждений было ясно, что каждая торчащая, как обгоревший крест, труба - рубеж, оставлять который они не имеют права. Этот рубеж может стать поворотным.
Не всем солдатам, видевшим, как заслоняют свет крылья фашистских бомбардировщиков, выпускавшим последний снаряд из последней уцелевшей пушки по надвигающимся танкам, приходило в голову, что и врагу сегодня не сладко, что споткнулся он наконец и залег, что пробует приподняться, но давит его к земле наш огонь. И заслоняющих свет крыльев сегодня меньше., чем вчера, и сраженный последним снарядом танк уже не поползет завтра штурмовать последний край. Не каждый думал об этом, потому что бомбардировщики по-прежнему шли и шли на восток и танки еще рвались вперед, напролом. Враг казался неуязвимым, и его еще предстояло сразить.
Пусть неуязвимость кажущаяся - она все равно страшна и, может быть, опаснее реальной. О реальном, подлинном досконально известно лишь тому, кто сталкивался с ним, а кажущееся, мнимое доступно всем. Молва вмиг разнесет его по свету, и не так-то просто опровергнуть вымысел. Слова тут не помогут, слова - та же молва. Единственное средство разбить и развеять вымысел - устоять на рубеже, устоять любой ценой, наперекор всему, ухватиться накрепко хотя бы за последнюю улицу, за самый крайний ее дом.
…Сгорел фашистский танковый клин, и наша дивизия понесла большие потери. Недавно полностью укомплектованная, два месяца назад прибывшая на фронт, она теперь походила на соединение, прошедшее с тяжелыми боями невесть какой длинный путь. В стрелковых полках насчитывалась лишь треть личного состава, в артиллерийском - меньше половины. Расхлестан был второй дивизион, оказавшийся в полосе главного удара танков; в четвертой и пятой батареях осталось по две пушки, в шестой - одна гаубица. Погиб командир дивизиона. Почтд полностью вышли из строя расчеты шести орудий и находившиеся в боевых порядках пехоты взводы управления батарей.
К вечеру в штаб второго дивизиона прибыл командир артиллерийского полка майор Машковцев, прискакал на рослом; сером в яблоках коне в сопровождении двух ординарцев - бравых ребят, вооруженных новенькими автоматами ППШ, и щеголеватого, туго перетянутого в поясе лейтенанта. Встретили майора начальник штаба Хабаров и командиры батарей: четвертой - Долгополых, шестой - Павельев и исполняющий обязанности командира пятой батареи Ватолин. В таком порядке и выстроились у входа в штабную землянку.
Ливень давно прошел. Но под ногами стояли зеленовато-желтые лужи. Ползли тяжелые тучи, обещая новый, дождь, и тихое, без бомбежек утро.
Начальник штаба дивизиона отрапортовал легко спрыгнувшему с седла командиру полка. Тот козырнул в ответ и, оглядев стоящих перед ним навытяжку командиров, процедил:
- О-орлы-ы…
Прошелся. Встал, расставив ноги и заложив руки за спину.
- Взять бы вот всех и - в штрафной батальон… Как? Не хочется? А тем, кто сегодня головы свои сложил, хотелось помирить?
Машковцев распалялся:
- Тактическая безграмотность! Преступная слепота! Разгильдяйство! Вот как я оцениваю сегодняшние ваши действия. Только так… И действия штаба тоже… - Он махнул рукой в сторону Хабарова. - Штаб тоже безруким оказался. Сидят, пишут…
Хабаров, вытянув руки по швам, смотрел, вскинув брови, куда-то вдаль, будто слова эти не касались его. Потом спокойно, глядя все в ту же никому не видимую точку, попробовал возразить:
- В сложившейся утром обстановке мы пытались сделать все возможное. Однако сила бомбового и артиллерийского удара противника была подавляющей, даже если не учитывать его внезапность. К тому же командир…
- Вы мне лекцию не читайте! - перебил Машковцев. - Я сам грамотный и о силе удара лучше вас знаю… И о командире помалкивайте. Командир дивизиона честно пал на поле боя. Вы за все в ответе. Вы! Ясно?
- Ясно, товарищ майор, - все так же бесстрастно, не поворачивая головы, произнес начальник штаба.
Майор снова сделал несколько шагов вдоль застывшей шеренги командиров и обратился к Долгополых:
- Вы, старший лейтенант, докладывайте, почему не рассредоточили батарею?
Долгополых глянул прямо в глаза начальству и переступил с ноги на ногу. Молодые бойцы называли его "дядя Вася Долгопблых", должно быть, за возраст, за отсутствие командирской выправки и командирского голоса. В армию он был призван совсем, совсем недавно из запаса, на краткосрочных сборах в последний раз был давно, еще в мирное время, и заметно отличался от других: и от тех, кто воевал с сорок первого года, и от юнцов, пришедших в полк из училищ.
- Связь нарушилась… - начал он.
- Слушать не хочу про связь! - отрубил Машковцев. - г Ссылками на проволоку не прикроетесь, нет. Послать надо было кого-нибудь, самому бежать, на брюхе ползти, по воздуху лететь. Как угодно! А вы мне про связь…
Старший лейтенант Долгополых (как, впрочем, и командир полка) отлично понимал, что посылать кого-то на огневую позицию было бессмысленно- все равно не добрался бы, а если бы и добрался, то слишком поздно. И сам не имел права покидать наблюдательный пункт: тот же Машковцев обвинил бы его в дезертирстве. Что факт, то факт. Бесспорно, однако, и то, что яростная бомбежка чуть ли не полностью выбила орудийные расчеты, ранен один командир взвода, второму пришлось работать за наводчика, и работал он не ахти как. Это тоже факт, который одной только внезапностью и интенсивностью огня противника тоже не объяснить.
Чем же объяснить? Неопытностью бойцов? Краткосрочностью обучения их там, в тылу, во время формирования полка? Тем, что тот же Синельников только два месяца назад впервые увидел настоящую, боевую, а не учебную пушку и сегодня утром в первый раз столкнулся с вражескими танками? А кому эти объяснения теперь нужны? Во всяком случае, не командиру полка и не командиру батареи.
Майор уперся взглядом в командира шестой батареи Павельева:
- Докладывайте!
Старший лейтенант Павельев, державшийся обычно молодцом, заметный среди других уверенностью походки и жестов, выглядел неважно: ссутулился и потому казался ниже ростом, в глазах застыло выражение настороженного ожидания. Даже пилотка, всегда глаженная, лихо заломленная на самый висок, примялась и сидела на голове прямо, закрывая лоб. Нелегко, видимо, обошлись ему и бой и особенно свидание с батареей, вернее, с тем, что осталось от нее после, боя.
На том месте, где была закрытая огневая позиция, он застал с десяток совершенно растерянных бойцов, едва начавших приходить в себя, пытавшихся помочь раненым, гадавших: то ли сейчас здесь же хоронить убитых, то ли ждать указаний? Единственное уцелевшее орудие стояло на передке, прицепленном к сгоревшему трактору.