Пользуясь передышкой, Ватолин побывал в стрелковом полку. Командный пункт располагался теперь в блиндаже большего размера. За столом на месте хмурого лысеющего капитана сидел незнакомый старший лейтенант.
- Погиб Николай Петрович, - ответил на немой Костин вопрос майор Кормановский. Продолговатые глаза его ввалились, скулы почернели. - Рад видеть вас невредимым… Разбит, говорите, дивизион? Помочь не можете? Поможете, куда вы денетесь - все впереди… Чайку попьем? Не хотите? Ладно. Тогда пойдем в батальон, я туда собираюсь.
Над траншеями посвистывали пули. Редко, но посвистывали. Случалось, и гранаты рвались в траншеях. Потерь, правда, было немного, но главным образом потому, что терять было некого: во всех батальонах людей набиралось как раз на одну роту. Новое обмундирование на бойцах уже не было новым. Валенки у некоторых прожженные, обгорели и полы шинелей, и нахлобученные, потерявшие форму шапки.
Снег кругом черный, с рыжими подпалинами. И холодно не только в траншеях, но и в укрытиях. Ватолин вспомнил, что летом, в жару и дымный смрад, слышал, как кто-то тихонько напевал: "Бьется в тесной печурке огонь…", и он нисколько этому не удивился. Теперь, бы очень удивился, услышав пение хоть кого-то из сидевших у печурок. Бойцы молчали, дымили самокрутками и поеживались: бьющийся в печурке огонь согревал лишь протянутые к нему руки.
- Заглядывайте, Константин Сергеевич, - прощаясь, сказал Кормановский. - Обсудим план наступления. Штаб дивизии требует дать наши соображения. - И, помедлив, добавил: - А без вас какие соображения…
Из состояния тягостных раздумий и ожидания Ватолина вывел вызов к майору Машковце-ву: "Что-то будет!" Майор поздоровался кивком и, указав на стул, спросил:
- О новом ордене слышал? Орденом Отечественной войны называется.
- Слышал, читал.
Машковцев встал и протянул руку:
- Ты награжден этим орденом. Поздравляю.
- Служу Советскому Союзу.
- Многие награждены. Заруднев и Плотников посмертно. Лебеденкову - медаль "За боевые заслуги".
Заложив руки за спину, майор прошелся До двери и обратно.
- Я зачем тебя вызвал… Едет к нам командир дивизиона. Из госпиталя. Боевой, под Москвой воевал. Приедет - сдашь дела, а сам батареей покомандуешь.
Костя не удивился и не обиделся, почувствовал даже нечто похожее на облегчение: прибудут совсем незнакомые командиры батарей, надо к ним привыкать, командовать ими, посылать на рожон, а они, глядишь, и не моложе его и опыта у них не меньше, наверняка больше. Трудно будет ими командовать, как трудно, почти невозможно было приказывать Хабарову и Долгополых. Пусть приказывает боевой, воевавший под Москвой комдив. Одна лишь мысль мелькнула: "Понравится ли новичок Кормановскому?" Тут же одернул себя: "А какое мое дело! Я теперь, может, и не увижу Кормановского, вот это плохо…"
Ватолин вспомнил изречение Синельникова: "Чем ниже стоишь, тем легче падать" - и открыл рот, чтобы попросите разрешение удалиться. Но командир полка опередил его:
- Обиделся? Зря. Я батареей, между прочим, командовал три года, а ты - ни дня. Так ведь? Это, брат, бо-ольшой пробел в твоем военном образований.
- Разрешите идти?
- Постой, не торопись… Вот что: получили мы письмо, странное письмо - просят одному человеку отпуск предоставить.
- Кому?
- Павельеву. Нашли о чем просить: и человека в живых нет, и отпусков на фронте не дают… Пишут родственники, что дочка у него родилась, позвольте, значит, ему на дочку посмотреть.
Старший лейтенант молчал, с трудом соображая: "Какая дочка? Неужели Кирина? Вполне возможно, ведь ездил же он к ней, когда училище закончил".
Издалека донесся голос майора:
- Решил сказать о письме, потому как приятелями вы были…
Когда Ватолин вышел из штаба полка, густо и медленно падали крупные снежинки. Подумал: "Потому как приятелями были, поэтому сказал? Или упрекнуть хотел: не сберег, мол. Пусть. Только бы самому себя не упрекнуть. И, наверное, не упрекну, если самого себя беречь не стану".
Старший лейтенант шагал по едва протоптанной и уже скрывающейся под медленно падающими снежинками дорожке.
Мангул томился у дальней коновязи, притопывал - вконец озябли ноги. Подвал коня, подсадил старшего лейтенанта, осведомился:
- Поспешим к обеду?
- Давай! - крикнул Ватолин.
Взяли в галоп. Белый студеный вихрь хлестал в лицо. Из-под копыт летел и клубился белый-белый снег.
Пролог
Нас трое, печально-сосредоточенных, седеющих, а вернее, достаточно уже седых. Двое в гражданской одежде, один в полковничьем мундире. Мы стоим у Вечного огня, зажженного в память о погибших, у их братской могилы и мемориала, воздвигнутого в честь защитников и освободителей города.
Город - вот он, справа, широкий, утопающий в зелени, залитый июльским солнцем. Слева - рукотворное море, разлившееся на месте маленькой речки, затопившее низину, истерзанную сорок с лишним лет тому назад бомбовыми и артиллерийскими разрывами, политую кровью. Большой кровью. Юные следопыты из города Львова, изучающие историю нашей дивизии, приехавшие сюда на встречу ее ветеранов, сообщили: здесь, на этом пятачке, потери убитыми в соединении были куда больше, чем на всем остальном его боевом пути. А остальной путь - это и Курская дуга, и форсирование Днепра, и освобождение Киева, Львова и много других рубежей, вплоть до самой Праги.
Да, таким было то лето сорок второго года: в то время не слышали еще мы о наших танковых армиях, не видели над собой "Илов" и "Яков". Главным нашим оружием была решимость - устоять. И стояли, повинуясь сознанию, что иначе никак нельзя, следуя приказу Народного комиссара обороны № 227: "Ни шагу назад!". Потому и полегли на этом пятачке десятки тысяч воинов.
- Повезло же нам с вами, ребятки, - уцелели, - произнес отставной полковник.
- Крепко, Ваня, повезло, - ответил бывший арт-техник, ныне инженер-строитель Сева.
И я кивнул: мол, даже не верится.
Мимо проходили люди и с уважением посматривали на нас. А нам от этих почтительных взглядов было неловко. Мы выжили, потому что полегли другие. У нас ордена и медали, а у большинства тех, что лежат в братской могиле, - ни единого знака отличия. Не успели они получить знаки, хотя и заслужили их прежде нас. Наши ордена и медали по праву принадлежат им.
…Мы стоим у мемориала, воздвигнутого в Атуевке. Так уж и буду называть эту городскую окраину, хотя настоящее ее название иное, потому что не претендую на документальность повествования, а кроме того, кто-нибудь из живущих ныне героев, узнав себя, обидится на несходство портрета с оригиналом. Или уличит меня: "Это было не так, а вот этого вовсе не было". Или упрекнет: "Скольких же ты забыл!"
Нет, не забыл, а просто не знал ох. Как можно знать всех, если их десятки тысяч. И ничего не придумал: невозможно придумать большего, чем совершили они, не успевшие получить своих наград. В той братской могиле немало героев, имена которых неизвестны. Пусть они носят придуманные мной имена.