Затем Агафонов отправился осматривать укрытия. В одном обнаружил покачивающиеся бревна, велел все перебрать и уложить понадежнее. Заодно приказал вырыта ходы сообщения между орудиями и блиндажами и кольнул взглядом Синельникова.
- Сколько людей в расчетах?
- В одном три, в другом два человека.
- Значит, выйдет один из строя - и пушки нет.
- Почти.
- Почти… Не почти, а так и есть. Поэтому, считай, каждый боец - целый расчет.
Покончив с делами, залезли в блиндаж, предназначенный для Синельникова и санинструктора Васинского, считавшегося теперь чуть ли не самым главным после командира батареи. Агафонов лег на попону и, глядя в потолок, молчал. Синельников счел нужным завязать разговор:
- Товарищ старший политрук, долго еще фрицы давить нас будут?
- Давить? Будут давить, пока мы их не задавим.
- Трудно нам… А что сегодня будет?
- Бой, наверное, будет. Что же кроме… А насчет трудно… Еще труднее, Сеня, в Сталинграде. Вот там действительно трудно. Утешайся тем, что фрицы на нас давят, А могли бы в Сталинград эти танки перебросить и там еще сильнее давить. Понял? Мы не позволяем!
Заснули на часок, когда забрезжил рассвет…
А через сутки как снег на голову пожаловал политрук Гиглавый, вооруженный автоматом. Рассердился на отсутствие должной бдительности, поскольку наблюдатели выглядели сонными и не, выскочили при его появлении. Сделал замечание насчет маскировки: надо добиться, чтобы торчащие из-под укрытий стволы орудий абсолютно не были видны. Смягчился, когда попал в блиндаж:
- Ого, как устроились… Здорово. Молодцы. Тут, пожалуй, и бомба не возьмет.
- Не возьмет, - кивнул Синельников. - Ни в жизнь.
Гиглавый с подозрением покосился на него:
- Все насмешки строишь, лейтенант. - Еще раз внимательно оглядел накат. - Ну бомба, положим… А снаряд не пробьет. В общем и целом хвалю!
Семен так и не понял: то ли политрук обрадовался тому, что артиллеристы добротно оборудовали свою огневую позицию; то ли возможности самому укрыться. И решил, если он останется ночевать, попону ему не предлагать" Но Гиглавый, не дожидаясь, сам взял ее, свернул вчетверо, положил на заменявший стул обрезок бревна, сел, с удовольствием закурил. И только теперь заметил санинструктора Васинского.
- А ты что здесь делаешь?
Васинский замялся. За него ответил Синельников:
- Мой помощник.
- Вон как… Других помощников нет?
- Других нет. Другие - кто на том свете, кто в госпиталях.
- Да-а, - сокрушенно вздохнул Гиглавый. - На войне без потерь не бывает, тем паче на такой войне… Но потери должны быть оправданными…
- Должны, - поддакнул лейтенант.
- …За одного нашего надо убивать трех.
- Как минимум, - поддержал Семен.
Политрук смолк: командир батарей продолжал явно "строить насмешки". Но что он, Гиглавый, мог сейчас поделать с лейтенантом, который когда-то и в штабе полка вел себя непочтительно? Накричать на него? Не поможет. Он не такое слышал и видел здесь, на сплошь усыпанном воронками склоне высоты, с которого скатишься - и вот она, как пишут в многотиражке дивизии, легендарная, а более того - страшная Атуевка.
Политрук счел за благо переменить тему разговора и задержался взглядом на лежавшей в углу гитаре.
- Эге… А это откуда? Откуда гитара, лейтенант?
- Так, по случаю досталась.
Политрук взял инструмент, повертел, поднес поближе к глазам, ощупал и, кажется, даже понюхал.
- Что же за случай такой?
- Обыкновенный… Как выражаются авторы некоторых статей, случай из фронтовой жизни.
- Интереснейший случай, - озадаченно произнес политрук. - А ты что, играешь?
- Бренчу иногда.
- И поешь небось?
- Отчего же не спеть, особенно при бомбежке…
Поговорить Гиглавому не удалось. В двери показалась голова адъютанта- командира полка и тут же исчезла. Синельников кинулся встречать высокое начальство. А снаружи уже несся зычный голос майора Машковцева:
- Гиглавый, ко мне!
Тот устремился на зов.
- Все болтаешься? - спросил командир полка, окинув взглядом политрука.
- Так точно, товарищ майор, - отчеканил Гиглавый.
Майор укоризненно покачал головой.
- Вот что… Марш в третий дивизион. Там Борейшо с комиссаром ранены. Будешь пока за комиссара. А тут нас хватает…
Синельников обрадовался: хорошее приказание отдал командир полка.
Выдвинув свой передовой наблюдательный пункт к месту боев, командир артиллерийского полка провел свою связь непосредственно в батареи. Крытый окоп для связистов появился и возле пушек Синельникова.
За окопом лейтенант, проводив майора Машковцева, разглядел в сумерках маленькую фигуру бойца, тащившего за спиной раскручивающуюся со скрипом катушку кабеля. Боец споткнулся, упал на колени, снял со спины катушку, взялся за нее и поволок по земле.
- Зоя!
- Я, Сеня, я, - послышался жалобный писк.
Девушка села и толкнула, ногой катушку. - И вдвоем: не утащишь.
- Давай помогу.
В окопе они сидели рядышком, прижавшись друг к другу, и разговаривали почти в полный голос.
- Еле выпросилась сюда. Не в тыл ведь выпрашивалась. А начальник связи говорит: там тебе трудна будет, пожалеешь. Пусть трудно, все равно, лучше. И с тобой встретилась. Правда, хорошо?
- Хорошо, Зоя. Очень хорошо, - Семен был уверен, что лучше, чем в эту минуту, ему никогда не было.
- Одно плохо, - сокрушалась девушка. - Кат тушка как камень. Тянет назад и скрипит, скрипит… Мне бы снайпером. Я из малокалиберки здорово стреляла… Ты о чём думаешь, Сеня?
- О тебе.
- Неправда. Тебе бежать надо, ждут? Иди, Сеня. Нам тоже пора линию проверить. Увидимся, рядом ведь теперь. Иди.
А с рассветом снова раскололось небо и началась грохочущая круговерть…
18
Приказание "Сам работай!", отданное командиром дивизиона срывающимся, каким-то чужим голосом, не застало Синельникова врасплох. Да, пришло время самому становиться к орудию.
Перед этим, когда кончилась бомбежка, не в пример прежним, вполне терпимая, стали видны переправившиеся через речку танки с автоматчиками. Автоматчиков тут же заставил залечь стрелявший е закрытой позиции первый дивизион, а тех, что не залегли, перебили пулеметчики Кормановского. Справа открыл огонь прямой наводкой третий дивизион - три танка пустили клубы дыма и остановились. Но остальные набирали скорость и палили беспрерывно.
Первой им ответила пушка Васинского. На нее немцы и обрушились прежде всего. Но при этом подставили свои бока пушке Шафигуллина, и тот четырьмя выстрелами поджег два танка. Но недолго действовал расчет Шафигуллина - раненых бойцов унесли санитары. Синельников остался один. Сам хватал очередной снаряд, сам заряжал, наводил и нажимал спуск. Попал в гусеницу еще одного танка.
- Давай-давай! - командовал он самому себе. И вдруг обнаружил, что стрелять больше не по кому: немцы отступали.
У второго орудия почти не осталось бронебойных снарядов, зато в достатке было дистанционных. Осмотрев кое-как уложенные ящики, Синельников, хитро прищурившись, взглянул на Васинского:
- Пальнем? Побеспокоим фрицев?
- Пальнем, товарищ лейтенант. Начали.
Санинструктор подтащил ящик, зарядил пушку. Семен, не стрелявший до сих пор ни разу дистанционным снарядом, на глазок установил прицел и уровень, нажал спуск. Белое облачко появилось высоко-высоко.
- Ух ты! - сплюнул Синельников. Резко сбавил уровень - разрыв произошел гораздо ниже, но далеко за переправой. Еще корректировка - и взметнулась земля, получился "клевок". Только четвертый снаряд разорвался примерно, там, где требовалось, а пятый и шестой грохнули прямо над головами спешно окапывающихся немцев. Однако ни за бугорком, ни в окопе не спрячешься от летящих сверху осколков. Видно было, как немцы сползали к реке, иные вскакивали, бежали, падали и опять ползли…
Первое орудие подняло столб воды возле вражеской переправы. Открыла огонь по реке и гаубица Павельева. А Синельйиков с Васинским, окончательно пристрелявшись, меняли только угломер и выстраивали в ряд разрыв за разрывом. Один рассеивался, тут же гремел другой, за ним третий, четвертый.
- Живей, живей! - подгонял лейтенант Васинского.
Но тот выдохся окончательно и уронил очередной снаряд, не донеся его самую малость до затвора.
- Смотри, себя взорвёшь или ногу мне отдавишь, - заметил недовольно Семен. - Ладно, малость передохнем.
Смолкло орудие. Краска на его стволе трескалась от перегрева, над дульным срезом дрожал воздух. Лейтенант с санинструктором надрывно дышали. До них донеслось едва слышимое "…а-а-а", потом - скорее угаданное, чем отчетливо различимое "Ура-а!". Это батальоны стрелкового полка, воспользовавшись артподдержкой, решили атаковать и выбить противника, не дожидаясь ночи.
- Смотри, Васинский! - Семен аж подпрыгнул. - Наступают! Мы наступаем! Смотри!
Ему, не видевшему до сих пор наступления своих войск, до сих пор только отстреливавшемуся и защищавшемуся, целившемуся не Веснины врагов, а в изрыгающие пламя и готовые проглотить его скрежещущие пасти, очень хотелось посмотреть, как бегут фашисты, убедиться, что они могут бежать. Эта отчаянная контратака батальонов стрелкового полка была ему в диковинку.
Но контратаковать по-настоящему не было еще сил. Стрелковые батальоны вскоре залегли, а по огневым позициям артиллеристов ударила крупнокалиберная вражеская батарея. Синельников не слушал стремительно нарастающий шелест приближающегося урагана, он понял, что ураган начался, когда первая же мощная осколочная граната приподняла, сдвинула с места пушку и оглушила его.
Немцам не требовалось много времени для пристрелки - орудия, дерзнувшие вести огонь с открытого всем ветрам склона, порядком уже намозолили им глаза. Сотрясающие землю удары гранат и фугасок посыпались густо, не оставляя просвета. Летели бревна перекрытий, осыпались, как песочные, окопы и окопчики, щели и ходы сообщения, рвались в клочья провода…
Но просвет все же наступил. Промежутки, между толчками и следовавшими за ними грохотом и свистом сделались продолжительнее. Синельников встал на колени, огляделся. Васинский, откинувшись на колесо свалившейся набок пушки, сжимал правое предплечье, с пальцев капала кровь. Посмотрел на лейтенанта просительно и виновато:
- Я того…
Семен достал из сумки санинструктора индивидуальный пакет, разорвал ему рукав, перебинтовал, как мог, рану: наложил выше нее тугой жгут. И снова огляделся. Вокруг было мертво. Никто не показался у первого орудия. Лишь возле укрытия полковых связистов увидел он маленькую фигурку. Шагнула она и прострелила наступившую тишину молящим, пронзительным: "Мама!".
Семен кинулся туда, падая в воронки и обвалившиеся окопы, вскакивая и со стоном выкарабкиваясь из них.
- Зоя… Зоя!
Девушка лежала вниз лицом, раскинув руки, крепко сжимая ремень тяжелой катушки с кабелем.
- Зоя, - позвал лейтенант, осторожно тронув ее за плечо. Перевернул на спину, увидел алый ручеек у виска, поднял и крепко прижал к груди.
Легонькой была Зоя. Синельников нес ее, касаясь щекой русых растрепанных волос. Нес бережно, обходя воронки и обвалившиеся окопы. Его было видно издалека, даже из Атуевки, продолжавшей ухать крупнокалиберными стволами. Было видно до тех пор, пока взметнувшийся перед ним огненно-черный сноп не заслонил его…
Тяжелая фугаска попала в край бревенчатого перекрытия блиндажа, в котором находился командный пункт дивизиона. Перекрытие осело одним концом и поползло вниз. Комьями посыпалась, земля. Ватолин и Сахно с уцелевшими еще разведчиком и телефонистом с трудом выбрались наружу, перешли в окоп на противоположном от противника склоне высоты.
- Убираться отсюда надо, - сказал Сахно.
Пожалуй, он был прав: командный пункт разбит, связь с единственной гаубицей оборвалась. Но существовал приказ - находиться именно здесь, никем не отмененный и не допускающий его невыполнения.
Пусть одному человеку или группе людей действительно нецелесообразно сию минуту стоять там, где предписано приказом. Зато, может быть, целесообразно для соседей справа или слева, для подразделения и воинской части в целом, для целой армии и всего фронта. Отдавшие приказ исходили из единственного соображения о необходимости выстоять несмотря ни на что и сознательно отметали все прочие соображения, сколь бы целесообразными они ни представлялись, потому что все прочее теряло смысл вне исполнения приказа "Стоять насмерть!".
- Переберемся вон туда, - ответил Ватолин, указав на окоп, расположенный недалеко от разбитого блиндажа. Четыре человека, вооруженные автоматами и гранатами, могли тут противостоять немецкой пехоте, если бы ей удалось, преодолев оборонительные заслоны батальонов стрелкового полка, достичь этого рубежа. Могли хотя бы ценой собственной гибели задержать врага на полчаса, на час. А в данной ситуации это было важнее самого важного, было высшей целесообразностью.
- А шестая молчит, - заметил, уже обосновавшись в окопе, Сахно. Он имел в виду гаубицу Павельева.
- Верно, молчит, - спохватился старший лейтенант.
Оба удивились, потому что гаубица оставалась вроде бы невредимой. И сейчас нечастые разрывы крупнокалиберных снарядов, судя по звуку, ложились не очень близко от нее. Почему же молчит?
Ответ последовал неожиданно: кто-то показался со стороны гаубичной огневой позиции, скрылся за ближайшим высоким бугром, а вскоре скатился с бугра. Это был командир шестой" батареи Павельев. С непокрытой головой и пистолетом в руке. Пригнувшись, добежал до окопа и, тяжело дыша, опустился на землю.
- Нет дивизиона, - произнес он с неизвестно кому обращенным укором.
- Есть дивизион, - процедил сквозь зубы Ватолин.
- Был, - махнул рукой Павельев, отвернулся. - И ничего не осталось.
- А я говорю: есть, - громко повторил исполняющий обязанности командира дивизиона. - Почему ты бросил орудие?
- Орудие суть железо, только и всего, - скривился Павельев. - А людей нет, всех перебило.
- Значит, сбежал? Марш к орудию!
- Да ты… Ты видишь, что там творится?
- Вижу. Приказ двести двадцать семь знаешь?!
В глазах и голосе друга детства старший лейтенант Павельев уловил нечто такое, что заставило его подняться. Он встал и пошел, не пригибаясь. Оглянулся, может, надеялся, что Костя передумает и ради всего, что связывало их когда-то, скажет: "Вернись. Ты, как всегда, прав: орудие суть железо".
Но Ватолин ничего не сказал. А Павельев, поднявшись на бугор, оглянулся в последний раз. Не оглянись - и, кто знает, может, уловил бы момент разрыва крупнокалиберного снаряда, сберег бы долю секунды для того, чтобы укрыться от осколков.
19
Выпал ранний, сильный для здешних мест снег и сразу лег на удивление прочно, преобразив округу. Он густо припорошил остатки каменных и пепел деревянных строений, завалил пустующие и занятые еще кое-где окопы и траншеи, накинул покрывало на опаленные, обезображенные воронками низины ы высотки, припудрил торчавшие над покрывалом часта сожженных, подбитых танков и опрокинутых, изуродованных прямым попаданием орудий.
Снег словно силился спрятать от людей то, что они видели в нескончаемые дни летних сражений. Союзником снега стало безмолвие, наступившее после того, как кровью была погашена вспышка вражеской активности.
"Синельников сказал бы: тихо, как на кладбище", - думал старший лейтенант Ватолин, рассматривая непривычную глазу белизну. И впрямь - кладбище! Кладбище, покрытое гигантским саваном. Как ни силился снег в союзе с безмолвием спрятать неприглядность окружающего, не спрятал. И не мог спрятать. Не мог скрыть того, что нельзя было не видеть, что будет всегда видеться не только сквозь толщу снега, но и толщу времени… Вот они- белые холмики под неказистыми пирамидками с фанерными и жестяными звездочками и без них. Холмиков с пирамидками - мало. Куда больше - без пирамидок, без указаний, кто и когда похоронен. А еще, наверное, больше таких, где лежат по нескольку человек. Когда-нибудь их останки будут разыскивать. И не найдут.
- Разобраться надо в своих могилках, пока то да се, - сказал не терпящий бездеятельности Мангул.
Но разобраться так и не успел: слишком кратким оказалось "то да се".
Старшина один остался невредимым из всего личного состава пятой батареи: и повара похоронил, и ездового кухни отправил в госпиталь. Явился за указаниями к Сахно. Тот велел обратиться к Ватолину, надеясь хоть чем-то порадовать его.
- Илья! Жив! - впервые за много дней улыбнулся Костя.
- Живой, Товарищ старший лейтенант. Явился для прохождения дальнейшей службы.
- Дальнейшей? Ладно, будешь пока моим ординарцем.
- Есть.
И Мангул взялся за устройство быта командира дивизиона. Все перечистил и перестирал, а в предвидении холодов отремонтировал печку в его комнате и печь в слишком просторном теперь для штаба дивизиона подвале. Подвал, судя по всему, когда-то предназначался для жилья, имел даже окна. Призвав на помощь несколько бойцов из тех, что уцелели и теперь составляли подразделение при штабе, иначе говоря, штабную батарею, Илья расчистил окна, от завалов земли и щебня, вставил в них осколки стекла.
- Собираетесь здесь год просидеть? - спросил удивленный Сахно.
- Нет, товарищ лейтенант, год сидеть не собираюсь. Но опять же и день теперь как год. День прожить по-людски - и то ладно.
Сахно не ответил - сам знал, что день, прожитый в обстановке, хоть немножечко отличной от фронтовой, теперь вроде награды.
Весьма одобрил деятельность старшины капитан Зарахович:
- Сразу видно, что здесь собираются воевать, готовятся воевать… Кто порядок и чистоту поддерживает, у того настроение бодрое. А что такое бодрое настроение на войне? Оружие это…
Осмотрев в сопровождении Ватолина все помещение, капитан снова обратился к Мангулу:
- Мне нужен начальник продовольственного склада. Пойдете?
Старшина вытянулся:
- Нет, товарищ капитан. Если можно, не пойду… Не могу я без батареи.
Заместитель командира полка прибыл проверить, доставлено ли зимнее обмундирование, все ли получили что положено. Ватолину полагались теплое белье, валенки, стеганые штаны, шапка, шерстяные перчатки, меховой жилет и полушубок. Полушубок и валенки он ни разу не надел - морозило, по его понятию, самую малость. Только осмотрел их и вздохнул: "В училище бы такие, в карауле стоять".
А жилет носил с удовольствием. Выходил в нем на воздух до завтрака, днем и с наступлением сумерек. Смотрел, как садилось солнце и редко-редко поднимались струйки трассирующих пуль, вспыхивали ракеты. Вернувшись в штаб, расстегивал жилет и, выставив наружу белый пушистый мех, засунув руки в карманы, шагал из угла в угол, обмениваясь с Сахно репликами об ожидаемых новых орудиях и пополнении личного состава.
Орудиями пополнение, по заявлениям полкового начальства, находились в пути к ближайшей железнодорожной станции. А от этой "ближайшей" предстоит еще добраться своим ходом до не такой уж близкой линии фронта. Когда-то что-то будет… А пока одно занятие - ничего не делать и стараться ни о чем не думать, потому что думы лезут невеселые. Например, такая: "Что бы сейчас сказал Синельников? Сказал бы: "Кому война, а кому хреновина одна". Сказал бы беззлобно, имея в виду не "окопавшихся в тылу прохиндеев", а самого себя…