* * *
Она постоянно куда-то улетала. Челябинск, Томск, Швеция, Антарктида, Шамбала… Каждый уик-энд она играла "заказники" по стране. Она становилась популярной. Ее хотели.
Бесконечными назойливыми звонками я наконец вырвал запятую в ее плотном графике и сумел вытащить в кино, на "Необратимость" Гаспара Ноэ. То был жесткий фильм с девятиминутной сценой изнасилования Моники Белуччи. Когда-то давно он шел в прокате, но я не успел посмотреть. А тут обнаружил фильм в ретроспективном показе и понял, что хочу посмотреть его вместе с Белкой.
– А-а-а! Только ты меня понимаешь! Я хочу увидеть этот фильм! Все рассказывали мне про него и все отказались идти смотреть! – в ее голосе снова слышался восторг, приглушенный легкой болезненностью, – вчера отравилась устрицами, целый день блюю дальше, чем вижу…
Она повторила эту фразу несколько раз. Должно быть, "блюю дальше, чем вижу" – новинка в ее лексиконе. Меня умиляло это отношение к жаргонным выражениям. Так поступают дети: услышав понравившееся словечко, не выпускают его изо рта, пока не зажуют в кашу. Еще так женщины обращаются с вещами: накинутся на новую блузку и таскают ее повсюду, пока не разонравится… Впрочем, таким же образом они поступают и с мужчинами… Она материлась много, сочно, безграмотно и ужасно вульгарно. Но, в сочетании с ее невинным лицом и обезоруживающей улыбкой, выражения становились крылатыми, их хотелось целовать, поскольку они слетали с ее губ. Чего ей недоставало для приема в высшую лигу матершинников, так это толики чувства меры, которое редко развивается у людей в ее счастливом возрасте. Ведь если пятьдесят раз за пять минут употребить слово "блядь", значение каждой буквы "б" уменьшается с очередным повторением.
Устрицы выплыли, и следующим вечером мы встретились в кинотеатре.
В этот раз она выглядела по-человечески. В борьбе пищевого отравления с гламурным лоском победило отравление. Ей невероятно шла бледность, почти полное отсутствие косметики, болезненная худоба… От этого глаза светились еще ярче, и вся она грацией и природной пластикой напоминала юную цаплю с большой головой на тонкой шее. Она пришла без каблуков и без пафоса.
Я купил себе пиво, а ей отвратительный попкорн, и мы вошли в зал.
Фильм действительно оказался очень жестким. Жестокость некоторых сцен разрушала даже цельнометаллический жилет моего цинизма, а ее реакция… неожиданно удивила меня. Я ожидал увидеть любую маску, все, кроме искренности. Она так трогательно и беззащитно переживала насилие, так вздрагивала, зажмуривалась и прижималась ко мне. А потом так непосредственно шепотом обсуждала со мной беспомощно свисающий член Касселя в постельной сцене с супругой… Когда мы вышли из зала, я смотрел на нее совсем другими глазами. Я впервые видел не самовлюбленный, прагматичный и приземленный сексуальный объект, а человека, который умеет искренне переживать и к которому я мог бы испытать нежность.
Выражение "утренний стояк", которое она произнесла неподражаемо уморительно, еще вертелось у меня в голове, а она уже торопилась проститься. За ней подъехала подруга. Та самая, с которой она целовалась на вечеринке Журнала. Анка. Тогда мы познакомились.
– Папарацци Агеев, – представила меня Белка.
– Как интересно, – Анка церемонно пожала мне руку. – Вы, наверное, настоящий герой? Гоняетесь за звездами, лежите в засаде?
– Вы смотрите слишком много фильмов. В России папарацци лежат на печи, изредка путешествуя в ресторан и в туалет. У нас звезды сами гоняются за фотографами. Догоняют, отлавливают и принуждают себя фотографировать. Так что называйте меня просто – светский фотограф…
– Рада знакомству, светский фотограф, – Анка махнула рукой на прощание.
А Белка всегда прощалась со мной слишком быстро.
На следующий день произошло то, чего еще никогда не происходило в истории наших отношений: раздался звонок и на моем телефоне определился ее номер. Она звонила мне! Не я ей! А она мне! Я с волнением взял трубку. Она благодарила меня за вечер и говорила, что получила большое удовольствие от совместного просмотра. В ее голосе звучала искренность, которая растрогала меня. Сентиментально? Да, черт возьми! Как в жизни…
Я предложил продолжить совместные походы в кино. Она согласилась. Этот процесс можно было не откладывать, через несколько дней стартовал кинофестиваль "Большие кинОМаневры", который организовывал мой друг, промоутер Че.
Открывалось мероприятие новым фильмом, с участием ее любимого Колина Фарелла. Но злая работа безапелляционно претендовала на ее время, она никак не успевала на тот сеанс. "Работа, работа…" – она все время говорила о ней. Признаюсь, я ненавижу слово "работа", у этого слова корень – "раб", а я всегда любил делать только то, что доставляло мне удовольствие. Часто мои удовольствия приносили мне неплохие деньги. Со временем я окончательно запутался в разнице между понятиями "дилетант" и "профессионал". По привычке, считая себя дилетантом, я многие вещи делал лучше людей, считавшихся в этих областях признанными профессионалами. А когда легкое увлечение фотографией вылилось в большие гонорары, я окончательно перестал сомневаться насчет самоопределения. Теперь я лишь искал и получал удовольствия. А деньги сами выбирали меня.
В ту весеннюю пору, когда речь заходила о ней, я испытывал потребность отчаянно выпендриваться и производить впечатление. Пятью месяцами позже, когда речь заходила о ней, я уже готов был абсолютно на все, что в человеческих силах. А тогда, в формате пускания пыли в глаза, я уговорил Че сделать дополнительный, ночной сеанс фильма и с нетерпением ожидал ее в фойе мультиплекса "Пять звезд". Она снова появилась в образе простой студентки, который так мне импонировал. В опустевшем фойе ночного кинотеатра я в первый и в последний раз столкнулся с ее кокетством. Она присела на диван перед входом в зал, а я опустился на пол у ног и крепко сжал ее колени. Наши взгляды скрестились как перекладины известного религиозного фетиша. Никогда еще ее расширенные зрачки не приближались на такое опасное расстояние к моим, замутненным алкоголем, сдерживающим всех демонов параллельного мира. Я смотрел на нее оцепенело, не отрываясь и не моргая, а ее зрачки быстро бегали из стороны в сторону. Время замерло, люди и события перестали существовать, столкнулись влюбленность и кокетство, игра и жизнь, опасения и надежды. Наверное, в этот момент, я мог поцеловать ее, но промедлил, не решился и не поцеловал. Дурак. Другой возможности она мне уже не давала.
Я не пошел с ней в зрительный зал. После окончания сеанса я затаился на верхнем этаже, а к ней подослал официанта с букетом белоснежных, как мое чувство, роз. Я надеялся ограничиться красивым жестом, из тех, что запоминаются надолго, но официант раскрыл ей мое логово.
– Ты такой sweetly… – она опять обожгла меня лазерным взглядом.
Я, как всегда, подарил ей пачку ее фотографий в моем исполнении. Обычно я перерисовывал ее в Зебру. Она смеялась. Ей нравились мои фоторисунки.
А потом все случилось как обычно: ее торопливое прощание.
На следующий день она опять позвонила мне. Чтобы вежливо поблагодарить
Я пролетаю на красный сигнал светофора! Встречные водители остервенело сигналят мне! Фак ю! Я пальцем показываю кому-то магический знак. Я четко понимаю, что выгляжу безумным, невменяемым хамом в глазах всех окружающих. Я мысленно прощаю всех, кто был груб со мной на дорогах! Я мысленно благословляю безумцев. "Ройзман! Где ты?! Ответь, наконец!"
После кинофестиваля я постоянно искал поводы, чтобы встретиться с ней и провести время. Я был противником банальностей и в этом отрицании, конечно, был ужасно банален. Я не мог просто пригласить ее в кино или в ресторан, нужно было найти яркий повод. Я уже не мог задумываться о сексе. Я думал только о том, как удивить ее, поразить ее воображение. Я мог бы атаковать ее губы, но только в том случае, если она раскроет рот от изумления, а причиной стану я.
Мне казалось, что она избалована тусовками, общением, событиями… Как же меня удивляло, когда выяснялось, что она не знает имен модных гастролеров, о которых говорила вся светская Москва, и не бывала в местах, в которых, по моему разумению, должна была жить ночами. Ее ни разу не встречали в "Вог-кафе", она не ужинала в "Галерее" и не забегала на ночной кофе в "Курвуазье". Она игнорировала "цеппелиновские" вечеринки, "Скромное обаяние буржуазии" продолжал оставаться для нее фильмом Бунюэля, "Пушкин" – поэтом, которого много читают в школе, "Дягилев" – знатным импресарио, и ей, похоже, было чихать на все зима-лето-осень-проджекты этого мира. Оказалось, что я совершенно не знал ее вкусов и привычек. Она открывалась мне медленно, как стыдливая невинность, сантиметр за сантиметром поднимая подол платья. Вот я узнал, что она предпочитает выпивать со старыми друзьями в маленьких неизвестных кафе, вместо того чтобы блистать в роскошных клубах. Вот выяснилось, что она не любит богатых людей за их деньги. Вот я понял, что ее преданность подругам граничит с самоотверженностью. Она не спит со своим продюсером… Она не поет в банях… Она читает Коупленда и слушает Генсбура… Где раньше были мои глаза?
Я очаровывался ее внутренним миром. Она перестала быть сексуальным объектом. Она перестала быть красивой куклой. Я уже не мог сказать "я хочу ее". Я, кажется, влюбился в человека.
У нее же, напротив, высказанное намерение общаться со мной никак не желало воплощаться. Я предлагал сходить на концерт, она соглашалась, но через два часа перезванивала и ссылалась на неожиданно возникшую работу. Я вез букет цветов в казино, где она должна была петь, она звонила в полночь со словами благодарности – и только. Теперь, каждый раз отказывая мне во встрече, она произносила это тошнотворное слово "работа". Похоже, она никогда не слышала песню "Work is four letter word". Я не говорил с ней об этом, но про себя думал, что для каждого существует иерархия приоритетов, и все дело в том, что моя персона в ее шкале ценностей попросту отсутствует. Ведь не может же она только работать и спать. У женщины в ее возрасте должна быть активная личная жизнь. Просто я не вписывался в нее. На втором месте после работы, вероятно, были подруги, затем какие-то мужчины, которых я не знал и не желал знать. Но меня там не было. Вообще не было. Обладая хорошей фантазией, я почему-то никогда не мог представить ее с другими мужчинами. Я пытался, но никогда не мог представить ее голой и занимающейся сексом, хотя других женщин раздевал в своем воображении с легкостью. Конечно, я видел под одеждой, что у нее стройные ноги, но вообразить форму коленных чашечек у меня не получалось. Я видел, что у нее небольшая грудь, но представить себе размер и форму ее сосков не мог. Для меня это были две восхитительные, безупречной формы капли, стекающие по шелковой коре эбенового дерева. Сплошная поэзия, лишенная чувственного материализма. Но я все-таки хотел ее.
Я очень хотел заниматься с ней любовью. Я был уверен, что только этой женщине в постели смогу отдать все без ленивой экономии, к которой так привык с невзыскательными подругами. Я хотел быть с ней нежным, как крылья бабочки, напористым, как рог буйвола, легким, как поцелуй младенца, страстным, как проснувшийся вулкан, сильным, как вера апостола, стойким, жестким, беззащитным, грубым и снова – нежным… беспредельно… Я хотел научить ее заниматься любовью, как птицы в полете, и научиться чему-то у нее… Я хотел бесконечно разгуливать с ней по тем вершинам, на которых мы оба никогда не бывали… Я имел абсолютную уверенность, что совместно пережитый экстаз откроет для меня нечто потустороннее, таинственное, к чему я еще никогда не прикасался и о существовании чего лишь смутно догадывался. Я хотел на обратную сторону Луны. Так хотел на обратную сторону…
Моя ревность к мужчинам, с которыми она спала или просто занималась сексом, носила особенный характер. Если б я знал, что существует мужчина, которого она самозабвенно любит, я бы уважительно отступил в сторону и навсегда остался в тени. Но из ее реплик, многозначительных взглядов и недомолвок я понял, что в данный период жизни она просто пользуется мужчинами, которые ее сексуально привлекают. Без обязательств, без обещаний, без постоянства. Она сама говорила мне о юном арабском принце, перед которым не смогла устоять и который наскучил ей спустя несколько свиданий. Я знал о французском диджее, с которым она переспала после его гастрольного сета в "Опере". Этот бедняга так поверил в серьезный роман, что прилетал еще несколько раз в Москву только ради нее. А она сбегала от него далеко в огромную страну, где ее концерты начинали пользоваться сумасшедшим спросом. Как-то раз он увязался за ней в Уренгой, где она пела на корпоративе у нефтяников. Поговаривают, что после ее резкого отказа он еще неделю пил с местными жителями и открывал бурильщикам неведомые прелести тек-транса.
Таблоиды тоже не забывали о ней:
– "Какие орешки грызет наша Белка?!"
– "Белки показала острые зубки!"
– "Взмах хвостом – пошли все на!"
– "Хамство и разврат в индустрии!"
– "Ее королевская шкурка!"
Когда я был совсем юным, у людей моего круга существовало четкое разграничение жизненных позиций: либо ты асоциален и исповедуешь аутсайдерский лайфстайл "секс, драгс, рок-н-нролл", добровольный отказ от кредитов этого мира… Либо ты принадлежишь к доброму стаду социальных животных, пасешься там, где тебе указано, и время от времени даешь состричь с себя шерстку. Она удивительным образом сочетала в себе свободу и ангажированность. У меня же эти два состояния менялись по жизни полосами.
Полоса несвободы от Нее ширилась, росла, заслоняя собой небо. Я постоянно задавался лишь одним вопросом, чем мне возможно привлечь ее, и не находил ответа. Мне казалось, что если она испытывает ко мне хоть что-то, хотя бы каплю интереса, то это – поверхностное любопытство, которое держится лишь на словах, которые мы друг другу говорили. Нам как будто было о чем поговорить. Только наши беседы, в которых мы старались быть искренними и лучше, чем мы есть на самом деле, будто случайные попутчики в поезде, составляли основу наших отношений. Я уже дошел до точки, когда, не задумываясь, отдал бы все слова, которые знал, за красоту и жгучий взгляд молодого араба, с которым ей, по-видимому, не о чем было разговаривать, но зачем нужны слова, когда электричество работает?
И тот счастливый юноша видел ее, охваченную пламенем, она дрожала в его руках, он смотрел ей в глаза в тот момент, когда в них распахнулась вселенная. Для меня это было равносильно мистическому обряду.
Наконец я выруливаю на Садовое кольцо. Поток плотный, но – движется. Ройзман взял трубку. Да, он готов подъехать в 15-е отделение милиции. Минут за сорок доберется. "Кого надо представлять? Белку? Это та скандальная певица? Не знаю, не знаю… – Ройзман жует слова, я представляю, как сморщился его исчерканный морщинами стариковский лоб, – трудный клиент, надо пересмотреть финансовые условия…" Жадина! Я кричу, что жду его в любом случае, и – конец связи. Но Ройзман не дает мне закончить разговор. Он заливисто хохочет и, озорно, по-детски, сообщает, что только что разыграл меня. Оказывается, пару часов назад его уже нанял Гвидо, продюсер Белки. И полностью согласился с его гонораром.
"Я лечу, мой мальчик! – радостно кричит Ройзман, – я буду защищать ее! И поверь, это будет несложно!"
Вспыхнуло лето. Она больше не звонила мне и вновь перестала отвечать на мои звонки. А я перестал понимать ее. Как можно понимать женщину, которая дарит тебе авансы, симпатизирует тебе, общается с тобой, как с добрым другом, оставляя пространство для развития отношений, а затем исчезает из твоей жизни. Без слов, без объяснений, будто ты не существуешь, будто тебя вовсе нет.
Тем летом я тихо разговаривал. Обычно люди, ведущие себя подобным образом, стесняются своих мыслей. А я просто боялся, как бы ненароком не пролить чувство, переполнившее меня. Я боялся случайно проговориться всему окружающему, как сильно девушка с лазерным взглядом проникла в мои мысли. Я опасался, общаясь с друзьями, вместо слов "классный гол!" обмолвиться "Белка, должно быть, лучше всех танцует танго". Той зимой я начал продавать снимки перченому лондонскому журналу Vice. И каждый раз, когда я соединялся по телефону с Лондоном, мне было страшно, что вместо слова booking, я брякну loving, а вместо pay money мембрана на том конце выдаст stay honey. Слова перестали подчиняться мне. Они вертелись в голове, во рту, в ушах, вокруг, повсюду и дразнили меня, издевались надо мной. Согласные больно щипали меня за язык, гласные корчили округленные рожи, и даже твердый знак, редкостная сволочь, вел себя с гонором поп-звезды. А ведь он не имел на это никакого права! Вы когда-нибудь читали книгу, начинающуюся с твердого знака? Впрочем, вербальная паранойя скоро оставила меня. Я дозвонился. Она ответила. И согласилась со мной встретиться.
Так, кажется, было сказано в какой-то главе зачитанного мной "Улисса": "запах горького миндаля наводил на мысль о несчастной любви". Я наконец вдохнул этот запах тем волнующим июньским вечером, когда все вокруг, включая серые многоэтажки громоздкого мегаполиса, источало чувственный восторг, подавало недвусмысленные сигналы и запевало брачные песни.
Я пил водку в отдельном кабинете нового ресторана, который пропагандировал утонченно восточный подход к наслаждениям, идеально подходящий к этим настроениям в природе. Она опаздывала, как всегда. После нашей последней встречи на кинофестивале "Большие кинОМаневры" минуло три месяца.
Я набрал ее номер: "Белка? Где ты?"
– Это не Белка. Это ее подруга Анка.
– Привет! Это – фотограф Агеев. А где Белка?
– Она в туалете, сейчас подойдет. Как дела, папарацци?
– Зависит от твоей подруги. Она помнит, что встречается со мной на Смоленке?
– Конечно. Она будет там через двадцать минут.
– Анка, ответь мне на деликатный вопрос… Мне очень хочется сделать что-то для нее… Ну, ты понимаешь… Скажи, чем ее можно обрадовать и удивить? Что она любит больше всего?
– Белое золото и бриллианты, – в трубке раздался смех, мелодичный и чувственный, как пение сирены обреченному.
Я выскочил из кабинета, на ходу попросив метрдотеля не отменять заказ. Двадцать минут очень большой срок, когда есть четкая и важная цель, а я бежал как молодой олень, озабоченный выживанием рода. В пяти кварталах от ресторана, в маленькой ювелирной лавке, я выгреб из карманов всю наличность и получил взамен скромную безделушку в форме рыбы из мелких бриллиантов на цепочке белого золота.
Когда она вошла в ресторан, я сидел, как ни в чем не бывало, с рассеянным видом и нарочито галантно приветствовал ее. Всякий раз, когда я наталкивался на эти два световых потока, бьющие из ее глаз, мне казалось, что все мои женщины были в другой, чужой жизни, либо они не были женщинами. Она возникла, источая терпкое сексуальное амбре. Все было безупречно сбалансировано, гламурная принцесса и студентка отдали этому образу свои лучшие черты. Зрелость и свежесть вступили в плодотворный союз.