- Объявите розыск по всему списку, живых и мертвых. Какая разница. - Гнивке повесил трубку. - Фрейлейн Киршмайер, - позвал он секретаршу, - запишите донесение. Давайте начнем: "Сегодня, при исполнении служебных обязанностей, погибли два сотрудника вверенного мне учреждения…" Записали?
Люция утвердительно кивнула головой. Вздохнула - вечер пропал окончательно. Она поджала нижнюю губу и продолжала писать.
Через два дня сотрудников отделения гестапо с почестями похоронили в Житомире на кладбище героев СС и полиции.
3
В тот день, когда в житомирском отделении гестапо случилось чрезвычайное происшествие, точнее - поздним вечером этого пасмурного декабрьского дня, километрах в десяти от лагеря, вдоль проселка брели двое людей, с трудом передвигая ноги. Один был в шинели, другой, пониже ростом, шел в рваном ватнике неопределенного буро-зеленого цвета и в летних солдатских брюках, изодранных так, что сквозь дыры виднелось голое тело. Левая рука его была замотана грязной тряпицей или полотенцем. Он держал ее у груди, и со стороны могло показаться, что путник несет, бережно прижимая к себе, запеленатого ребенка. Высокий тоже что-то нес под шинелью, придерживая сверху рукой. Полы шинели иногда приоткрывались и обнажали исподнее белье. Кроме шинели и нижнего белья, на человеке ничего не было.
Оба они шли в деревянных колодках, а ноги обмотаны были ветхим тряпьем и обвязаны скрученными обрывками материи. На головах - ватные шапки, давно потерявшие всякую форму. Определить возраст путников было бы не легко. Каждому из них можно было дать и пятьдесят и двадцать пять лет. Отросшая щетина скрывала их лица, а глубоко напавшие глаза могли принадлежать и старикам и юношам, перенесшим тяжелую болезнь.
Все это можно было бы увидеть при дневном свете, но кругом стояла серая темень. Казалось, что только падающий снег, прикрывший замерзшую землю, служит единственным источником тусклого света. В этом белесом мраке двое путников едва выделялись среди придорожных кустов.
По дороге, изрезанной глубокими, закаменевшими колеями, идти было бы удобнее, но пешеходы упорно шли стороной, держась ближе к кустарнику. Они прислушивались к малейшему шороху и настороженно оглядывались по сторонам, хотя и в нескольких шагах ничего не было видно. Казалось, что с каждым шагом они бредут все медленнее, все чаще останавливались, совершенно выбиваясь из сил. Наконец тот, что пониже ростом, остановился, с решимостью отчаяния сел на землю.
- Не могу, Андрей! Что хочешь делай - не могу… Ступай один, мне все равно помирать.
- Помирать?.. Нет, брат, умирал бы там, в яме… Вставай!
- Говорю, не могу… Ноги не двигаются. Застыл весь. Пойми, не могу…
Андрей стиснул зубы, хотел выругаться, но удержался.
- Застыл?! Тогда бери шинель… вставай. На, бери!.. Вон до тех кустов хоть дойдем…
Он достал из-под шинели немецкий автомат, положил на землю и непослушными руками стал расстегивать крючки. С первым крючком управился быстро, второй никак не поддавался.
Сидевший на земле следил за Андреем, глядел снизу вверх.
- От какой ты настырный! Не трогай шинель. Помоги встать… Пойдем уж…
Андрей склонился над товарищем, взял за рукав, с трудом помогая ему подняться.
- Так-то вот лучше… - Андрей поднял автомат и пошел дальше.
Так дошли они до кустов, прислушались и снова пошли - неизвестно куда, лишь бы уйти подальше от лагеря, от страшной ямы, едва не поглотившей их навсегда. Ноги в колодках скользили по стылой земле, деревяшки глухо стучали о мерзлые комья. Андрей сказал:
- Чего мы себя обманываем. Останавливаемся, будто и в самом деле слушаем. Отдых себе придумываем. Давай не останавливаться.
Прошли еще с полчаса. Впереди на фоне снега выросли что-то темное, расплывчатое и большое. Осторожно подошли ближе. Среди поля стояли обмолоченные скирды соломы. Со стороны далеко и глухо донесся собачий лай. Может быть, так показалось, но оба почувствовали слабый, горьковатым запах дыма - где-то недалеко, видно, было жилье.
Прислонились к колючей стене соломы.
- Ну, что дальше? - спросил Андрей.
- Не знаю. Обогреться бы малость, иначе пропадем…
Помолчали. Каждый думал об одном и том же. Мысли текли медленно, тяжело. На горизонте, где проходила дорога на Винницу, вспыхивали зарницы автомобильных фар. Светляками, лишенными контуров, они появлялись сзади за скирдами и ползли вдоль горизонта. Навстречу им ползли такие же мерцающие пятна.
- Может, нас ищут… Уходить надо дальше. С утра начнут здесь шарить.
Спутник Андрея ничего не ответил.
- Василий… Слышишь, Василий…
Василий, стиснув зубы, не отвечал. В темноте Андрей не мог видеть, как исказилось его лицо от нестерпимой боли. Осторожно потряс за плечо. Не задремал ли? Из груди Василия вырвался сдавленный стон.
- Вот проклятая! Хоть бы оторвать ее к черту! Который уж месяц. - Он стоял и баюкал замотанную в тряпье руку.
- Что же делать? - снова спросил Андрей.
- Слушай, Андрей, добром говорю, ступай. Вдвоем не вырвемся, Куда я годен с такой культей.
- А как же там? - спросил Андрей. Спиной он нащупал углубление в соломе и вдавился в него всем телом. Спине стало чуть теплее.
Там - это за лагерем у машины, когда Василий первым спрыгнул на немца и свалил его с ног. О происшедшем, будто сговорившись, они всю дорогу не вспоминали. Даже непонятно почему. Вероятно, просто не было времени. Все мысли, все внимание было направлено на другое. Сначала бежали, задыхаясь и падая, в тесных ходах сообщения. Бежали до боли в глотках. Василий, вероятно, только через час сообразил, что все еще держит в руке самозарядную винтовку, хотя ней не осталось ни одного патрона. Вытащил затвор, откинул в сторону, а винтовку что есть силы ударил о камень. Тогда вдруг и заболела раненая рука. Бежал, шел дальше, прижимая ее к груди. Боль становилась порой глуше, терпимее, потом руку снова тянуло, как больной зуб.
Минута борьбы, которую они пережили, дала им свободу, вернула к жизни. До этого в лагере было только существование. Свалка у машины, борьба с эсэсовцами не только спасла от смерти, но как бы восстановила полноценность их жизни, дала возможность действовать, сопротивляться.
Сейчас они впервые заговорили о событиях минувшего дня.
- Там другое дело, - ответил Василий на вопрос товарища. - В ярости все забудешь. А хорошо получилось, Андрей! Жаль только, двух упустили. Я бью, думаю - осечка, а оказывается, не заметил, как все патроны извел… Где теперь остальные?! Может, переловили.
Василий оживился, вновь переживая схватку, но Андрей перебил его:
- Пора дальше, Василь. Передохнули - и хватит.
- Может, заночуем здесь? - неуверенно спросил Василий. - Забьемся в солому и заночуем.
Андрею и самому не хотелось уходить отсюда. Скирды соломы казались обжитым пристанищем. Ныла грудь. Начинался озноб. Давала себя чувствовать старая рана. Как бы хорошо сейчас привалиться и задремать… Нет, надо идти. Дойдет ли только Василий? А в село нельзя - немцы по всей округе небось подняли тревогу. Но куда же идти?
Василий сам себе возразил:
- Нет, здесь тоже оставаться нельзя. Застынем, возьмут, как кур, голыми руками. Пропадем… Иди ты один, говорю.
- Да что ты опять за свое! - обозлился Андрей. - Никуда один не пойду. А взять в самом деле могут, как кур. - Для Андрея это было самое страшное - вновь попасть к немцам без сопротивления. Вдруг у него родилась очень простая мысль. - Послушай, Василий, а какая разница, что мы пойдем или останемся на месте. Ну, к рассвету пройдем еще пять, еще восемь километров. Для немцев на машинах это десяток минут. То же на то и выйдет… Пойдем в село!
Василий не возражал. Он едва держался на ногах. Вновь заломило всю руку - от локтя до пальцев. А пальцев-то нет. Почему же болят они?..
Миновав скирды, подошли к плетням. Задворками пошли вдоль села. Избы теперь уже отчетливее выступали из белого мрака. В одном месте плетень был сломан, и, протиснувшись в щель, они очутились на огороде. Андрей угадал это, споткнувшись о капустную кочерыжку. Дощатый забор, отделявший двор от огорода, всего был метра полтора высотой, но истощенным и обессилевшим людям он показался очень высоким.
Во дворе, против сеней, стоял сарай с крытым навесом. Посреди двора виднелась арба с поднятыми кверху оглоблями. Правее, рядом с забором, через который перебрались беглецы, была, видимо, конюшня, оттуда доносился мирный лошадиный храп и хруст сена. Одно окно крестьянской мазанки выходило во двор, и сквозь закрытые ставни просачивался бледный и немощный лучик света. Андрей подошел к окну и приник к щели. Сквозь заиндевевшие стекла ничего не было видно, но кто-то, очевидно, ходил по избе - тень то исчезала, то снова заслоняла окно.
- Иди стучись, - прошептал Андрей, - а я стану под навесом. В случае чего - буду стрелять. Хоть три патрона, да есть…
Василий поднялся на крыльцо, звякнул щеколдой. Тишину ночи нарушил металлический стук.
- Тише ты! - не выдержал Андрей. Ему показалось, что Василий застучал слишком сильно.
В избе не услышали. А может быть, не хотели открывать. Василий осторожно постучал еще раз. Снова тишина. Луч света, падавший через ставню, пополз в сторону, упал на рубленую стену конюшни и пропал. В тот же момент в сенях послышался шум, скрипнула распахнутая дверь.
- Кто там? - неуверенно спросил женский голос.
- Отвори, хозяюшка! - возможно спокойнее ответил Василий.
- Да кто ты? - снова спросила женщина.
- Свои…
Женщина стояла за дверью, с кем-то шепталась, очевидно советовалась. Послышался другой, уже мужской голос:
- Тебе чего надобно? Кто ты такой?
- Свои, - повторил снова Василий.
- Свои! - передразнил суровый, ворчливый голос. - Нонче все свои, только гляди в оба. Чего надобно-то, спрашиваю.
- Обогреться хотим…
- А сколько вас?
- Двое.
- Ну глядите! - почему-то угрожающе сказал хозяин.
Загремел засов, и на пороге появился бородатый старик холщовых штанах и самодельных войлочных туфлях-валенках с отрезанными голенищами. Рубаха в голубоватую полоску, с расстегнутым воротом была подпоясана тонким шнурком. Сзади стояла женщина средних лет и держала над готовой тусклую жестяную лампу с пузырем, заклеенным куском бумаги.
- Второй-то где?
- Вот я, - ответил Андрей, выходя на свет. Он спрятал автомат за спину.
- Что ж, заходите, если без баловства. - Лицо старика оставалось в тени.
4
Сначала Василий, потом Андрей прошли следом за женщиной. Старик пропустил их, прикрыл на засов сени и тоже пошел в избу. В кухне, несмотря на поздний час, топилась русская печь. Около нее возилась еще одна женщина, постарше. Вдоль стен тянулись широкие лавки. В переднем углу под божницей, заставленной иконами, стоял дощатый стол, на котором лежал ворох одежды, клубки ниток, игольник, утыканный иголками. Избу разделяла перегородка, оклеенная цветными обоями. На комоде, приставленном к перегородке, рядом с литым стеклянным шаром, лежало белье, сложенное аккуратной стопкой. Стеклянный шар с зелеными и ярко-красными фигурками внутри да деревянный бокал с надписью "Привет с Кавказа" и пучком розового, покрашенного ковыля были единственным украшением в этой избе. Все это Андрей охватил одним взглядом. И голые окна без занавесок, и широкая кровать без одеяла, с матрацем из мешковины, и запущенные стены создавали неуловимый след не то что запустения, но какой-то нарочитой бедности и искусственного отсутствия уюта.
Василий прошел к окну и тяжело опустился на лавку. Андрей сел на порог, прислонив к стене автомат. В тепле металл сразу покрылся серебристо-матовым инеем.
Старик остановился посреди избы, спиной к огню и пытливо разглядывал пришельцев. Андрей первым нарушил молчание:
- А что, немцев на селе много?.
Старик ответил не сразу.
- Кто их знает… Наезжают по своим делам. Мы к тому не касаемся.
- Ну, а вы-то, хозяева, кто будете? - снова спросил Андрей.
- Мы?.. Не видишь, что ли? Православные, - осторожно ответил старик и кивнул на передний угол. - Православные мы…
"Хитрит старый", - отметил про себя Андрей.
Женщина, впустившая их в избу, присела к столу за работу. Она положила шитье на колени и прислушивалась к разговору. Поправила лампу. На ней была линялая ситцевая кофточка. Тонкая ткань плотно облегала ее крутые плечи и высокую грудь. Каштановая коса лежала венком на голове. Карие глаза с настороженным любопытством глядели из-под тонких бровей то на Василия, то на Андрея. Перехватив взгляд Андрея, молодая женщина оправила кофточку на груди и принялась за шитье.
- А вы зачем к нам пожаловали? Куда путь держите? - Старик перешел в наступление. Он еще не знал, как вести себя с пришедшими к нему людьми. И старик и Андрей кружили вокруг да около, прощупывая друг друга, каждый пытался разгадать, кто перед ним: друг или враг. Задавали вопросы и уходили от ответов.
- Вот что, отец, - сказал наконец Андрей, - кто мы, куда идем, знать тебе не к чему. Заночуем в тепле и уйдем. Покормишь если - спасибо скажем. Платить нечем. Ну, а если болтнешь кому… сам понимаешь, время суровое! - Андрей многозначительно подвинул к себе автомат.
- Ты, парень, вот что, - старик вдруг рассердился, - ты меня этой штукой не пугай. Сам с ней всю германскую войну проходил. А насчет предательства знай - в нашем роду Иуды отродясь не было. Так-то вот!
Кто знает, сколько бы времени продолжался такой разговор, если б не женщина, громыхавшая чугунами у печки, - жена старика. Она вышла из кухоньки, глянула на Василия, привалившегося в забытьи к подоконнику, и всплеснула руками.
- Ой, мое лихонько! - заговорила она певучим голосом. - Поглядите, добрые люди! На нем лица нет!.. И чего ты, Аким, пристал к человеку. Кто, да зачем, да куда. Отойдет - сам расскажет. А не скажет, - значит, так надо. Вишь, на порог уселся, будто места нет. Да проходьте вы, на лавку сядьте или к печке поближе, потеплее будет… Я вам сейчас водички горяченькой дам, умойтесь хоть. Наши-то, может, тоже вот так же маются!..
Женщина засуетилась, торопливо ушла на кухню, подхватила ухватом чугун с водой. Вода плескалась, шипела, падая на раскаленные кирпичи. От заботливой суетливости хозяйки, от ее радушного, певучего говорка стало теплее, спокойнее на душе. Андрей поднялся, убрал автомат под кровать, подошел к скамье, сел рядом с Василием.
Глаза старика посветлели, исчезла хмурая складка на переносице. Вспомнил ли он о своих сыновьях или понял, что эти двое пришли к нему "без баловства", но отношение его изменилось.
- Да я что ж… Нонче время такое - суровое, - повторил он слова Андрея. - Народ всякий бывает. Вестимо ли, довели окаянные - говоришь с человеком, будто зверя выслеживаешь… И другой на тебя что на волка смотрит. От время, прости ты, господи!.. - Аким тоже присел на лавку. - Маринушка, - обратился он к молодой женщине, - собери им чего-нибудь. Щей не осталось ли? Вишь, ребята понамерзлись, изголодались, поди.
Марина поднялась, сдвинула шитье в сторону, освобождая место на столе. В большой половине избы снова появилась хозяйка. Только сейчас она обратила внимание на забинтованную руку Василия.
- Ранили где иль зашиб? Ах ты, напасть какая! Сидит и не скажет! Дай я завяжу как надо. А вы мойтесь идите, я в тазике там воды налила… Шинель-то скиньте, не мороз здесь. Скидайте, скидайте!..
Андрей прошел за перегородку и в нерешительности остановился. У загнетки возилась Марина, собирая ужин. Его охватило чувство стыда перед этой молодой, цветущей женщиной. Стало стыдно за свои ноги в деревянных колодках, нелепо торчащие из-под шинели, за руки, покрытые коростой грязи. Сейчас, в присутствии Марины, он ни за что на свете не снял бы шинель, под которой не было ничего, кроме лохмотьев. Он стыдился собственной наготы, своего исхудавшего, изможденного, беспомощного тела. В нем всколыхнулось чувство уязвленного мужского самолюбия, притупленное лишениями, болезнью, голодом.
- Да нет, я уж потом вымоюсь… - смущенно пробормотал он.
Марина поняла состояние Андрея и вышла. Ему показалось, что она тоже смутилась. Зашел Аким, оказавшийся не у дел в поднявшейся суете женщин.
- Дай солью, одному несподручно, - сказал он и взял из чугуна ковшик.
Андрей сбросил на пол шинель и стоял перед дедом долговязый, худой, освещенный угасающим пламенем. Старик оторопел.
- Это так вот и шел? В одном исподнем! Мать ты моя родная!.. Да разве так можно!.. - Старик потоптался на месте, о чем-то раздумывая, ушел s сени и вернулся обратим с деревянным корытом, пахнущим морозной сыростью. В другой руке он держал самотканые штаны и рубаху.
- Мойся, парень, да одевай: чем богаты, тем и рады. А другой тоже так, без всего?
- Вроде этого…
Старик неумело взял тряпкой чугун, вылил половину в корыто, разбавил холодной водой из бадьи. Кверху поднялись клубы розового пара. Андрей скинул рубаху, разулся. Впервые за много месяцев он увидел свое тело. Оно было чужим, как у других - там, в лагере. Провел руками по ребрам, обтянутым сухой кожей. Рука скользнула, как по бельевой терке.
Прикосновение горячей воды вызвало озноб, тело покрылось гусиной кожей. Потом тепло разлилось струйками по спине, скользнуло на бедра. Воды он уже не чувствовал. Только тепло, одно тепло, которое жадно впитывало в себя тело. Андрей с ногами сидел в корыте, прижав острые колени к самому подбородку, похожий на луговую кобылку-кузнечика, готового к прыжку. Старик экономно лил на него воду из ковшика, а ему все казалось мало, хотелось, чтобы на плечи лились потоки, водопады тепла. Он забыл про голод, усталость, про все пережитое. Андрей словно не замечал, что старик усердно трет ему спину жесткой мочалкой. Мелькнула и, не задержавшись, исчезла мысль - давно ли стучались они в чужой дом с автоматом на изготовку, а попали будто к родным, близким людям. В этот дом они принесли смертельную опасность: узнай немцы - в два счета всех расстреляют. Думает ли об этом старик?..
За перегородкой хозяйка продолжала ахать и причитать над Василием. Ее медицинских познаний явно не хватало, чтобы оказать помощь. Рана снова начала кровоточить.
- Маринушка, - послышался ее голос, - добеги к Горпине, может докторшу приведешь. Да спроси у нее одежонку какую. На двоих-то не хватит у нас… Ты смотри улицей не беги - лучше дворами. Не ровен час, наткнешься на кого.
Марина вернулась быстро - Андрей еще мылся в корыте. Вместе с Мариной пришла девушка в платке и дубленом полушубке.
- Галина Даниловна, уж будь ласкова, голубушка, помоги ты нашему горю горькому! - заговорила хозяйка. - Ты уж прости, что взбулгачили тебя ни свет ни заря!
- Да что вы, Василиса Андреевна, какое здесь беспокойство!
Девушка сняла полушубок, размотала платок и осталась в темном платье городского покроя. Марина уже рассказала ей по дороге, что произошло, и она сразу приступила к делу.
- Дайте горячей воды… А вы сядьте ближе к огню…
Осмотрела рану. Два пальца - мизинец и безымянный - были отняты. Рана еще не зажила. От недавнего ушиба рука распухла, стала багровой, из гнойной раны сочилась кровь. Девушка промыла рану, смазала ее какой-то мазью, собрав мизинцем все, что было на донышке банки. Забинтовала руку чистой тряпицей.
- Если не будет заражения, - поставила она диагноз, - через неделю рана затянется. Она сильно запущена. Нужно постоянно держать в тепле. Лучше бы греть синим светом.