И Вилли Гнивке, застегивая на ходу пуговицы кителя, пошел рядом с майором Ремером к штабу внутренних войск на Бендлерштрассе. Майор приказал окружить здание.
А заговорщики и не подозревали, что находятся под арестом. Первым об этом узнал подполковник Гайда. Он намеревался выйти из штаба, но был задержан. Ему приказали вернуться. Подполковник понял, что дело оборачивается совсем плохо. Он участвовал в заговоре, но теперь мгновенно принял решение вновь служить фюреру. Во главе нескольких офицеров он ворвался в комнату, где сидели организаторы путча.
По лестнице уже поднимались эсэсовцы…
- Руки вверх! - скомандовал подполковник и направил револьвер на заговорщиков. Штауфенберг не поднял рук, и Гайда выстрелил. Тяжело раненный Штауфенберг упал в кресло. Генерал Ольбрехт сдал оружие без сопротивления. В это время появился Фромм, освобожденный из-под ареста. Роли переменились. Теперь каждый хотел выслужиться перед фюрером и расправой с виновными вымолить себе прощение.
Вилли Гнивке с майором Ремером вошли в кабинет, когда Фромм пытался отобрать пистолет у генерал-полковника Бека.
- Сдайте оружие, вы арестованы! - наступал Фромм.
Бек сидел в кресле, опершись на подлокотник. Он ответил, не меняя позы:
- Пистолет нужен мне самому…
- В таком случае вы должны застрелиться! Это избавит вас от позора…
- Да, пожалуй, вы правы, - флегматично, сказал Бек. Отстегнув кобуру, Бек вытащил пистолет, приставил его к груди и выстрелил. Но, так же как и Штауфенберг, он был только тяжело ранен.
Вилли Гнивке вынул из его руки пистолет. Фромм продолжал разыгрывать роль человека, подавляющего восстание. Он обратился к заговорщикам:
- Теперь я поступлю с вами так же, как вы хотели поступить со мной!.. Где этот Гизевиус, который собирался меня расстрелять? - Фромм поискал глазами Гизевиуса. Но его давно уже не было. - У вас есть еще несколько минут, чтобы написать последние письма… - Фромм посмотрел на генерал-полковника Геппнера, понуро сидевшего в углу. - Может быть, и ты хочешь застрелиться?..
- Нет, - мрачно ответил Геппнер.
- Дайте мне пистолет, - едва слышно произнес тяжело раненный Бек.
Генерал Фромм кивнул оберштурмфюреру, который все еще держал пистолет Бека:
- Дайте…
Бек с усилием нажал на спуск, Раздался выстрел, и генерал-полковник повалился на пол.
Фромм исчез в соседней комнате. Вскоре он возвратился с листком бумаги и торжественно прочитал приговор военно-полевого суда. Суд состоял из одного Фромма. Он торопился убрать свидетелей. Именем фюрера командующий внутренними войсками германского рейха провозгласил:
- Полковник генерального штаба Мерц Квирингейм, генерал Ольбрехт, лейтенант Вернер фон Гефтен и человек, имя которого я не решаюсь больше произносить, - Фромм уничтожающе посмотрел на Штауфенберга, - присуждаются к смертной казни… Приговор исполнить немедленно…
Майор Ремер понял - этим делом придется заниматься ему самому. Приговоренных вывели во двор. Фон Штауфенберг не мог стоять на ногах. Его волоком стащили по лестнице. Вилли хотел пристрелить его, но майор запретил.
- Во всем должен быть порядок, - сказал Ремер. - Поезжай на кладбище и распорядись, чтобы сторож зарыл их где-нибудь подальше…
- Яволь! - ответил Гнивке.
Во дворе штаба внутренних войск раздались четыре выстрела. Они прозвучали глухо, точно в колодце…
Было за полночь, когда Вилли в сопровождении какого-то фельдфебеля и двух солдат, выделенных майором в распоряжение Гнивке, отвез трупы на кладбище.
Кладбищенский сторож спал, когда к нему ввалились эсэсовцы. Он оделся, хмуро выслушал распоряжение и пошел за лопатой. В это время вдруг заговорило радио. Диктор объявил, что сейчас выступит Гитлер. Вскоре раздался его голос.
- Провидение сохранило меня невредимым, чтобы продолжать дело победы, - говорил Гитлер - Я выступаю сегодня, чтобы вы услышали мой голос и убедились, что я жив и здоров… Бомба, подложенная Штауфенбергом, взорвалась в двух метрах от меня с правой стороны. Я невредим, не считая царапин, синяков и ожогов…
Видимо, Гитлеру было трудно говорить. Он запинался, делал паузы, но все узнали его голос - говорил Гитлер. Узнал голос Гитлера и Уинстон Черчилль, прилетевший в Нормандию, чтобы там принять сигнал "Валькирия". Премьер был обескуражен постигшей его неудачей.
Слушал выступление Гитлера и британский агент "Валет", укрывшийся на конспиративной квартире американского резидента, директора страхового общества Штрюнка. Гизевиус переживал тяжелые дни - что, если гестапо откроет его убежище?! Но американский покровитель позаботился о полезном ему агенте. Через некоторое время сотрудники Аллена Даллеса переправили "Валета" в Швейцарию. Даллес снабдил его подложными документами.
Глава третья
1
После трагедии в Аджи-мушкайских каменоломнях, участником которой оказался капитан Занин, он несколько недель провалялся в каком-то госпитале при румынской части. Может быть, то обстоятельство, что попал он в плен к румынам, да недюжинное здоровье Николая и спасло его от смерти. Худой, изможденный, к тому же тяжело раненный, он пластом лежал на узкой койке и часами глядел в потолок. Он был тогда беспомощнее ребенка, и доктор румын с сомнением покачивал головой - дотянет ли этот русский до утра… Но русский выжил.
Сердобольные санитары, из бессарабских крестьян, кормили Николая фруктами, и это, вероятно, помогало лучше всяких лекарств. Русский капитан на глазах поправлялся и набирался сил.
Зимой сотрудник полевой жандармерии приказал передать всех раненых военнопленных в распоряжение немецких властей. Их отправили в Симферополь, в тюрьму. Отсюда и начались скитания Николая Занина.
Еще в госпитале, когда сознание было так нестойко и непослушно, Николай силился вспомнить фамилию какого-то древнего славянского князя. Он где-то читал о нем. Фамилия ускользала, но слова его, призыв к дружине остался в памяти: "Станем крепко, не озираясь назад… На ратном поле, братья, забудем жен, детей и дома свои…"
В бреду, в забытьи Николай спорил с князем - нет, нельзя забывать ни жену, ни детей, ни дом свой… Нельзя, как бы тяжело ни было на войне… Как же иначе!.. Разве забудет он Веру, Маринку… Он всегда с ними… Так было в финскую, так было в Аджи-мушкае, в холодном мраке… Князь неправ! Как же его называли?.. Ага, вспомнил - Мстислав Удалой!
Николай искал новые аргументы в споре с Мстиславом, который стоял на своем - в битве все помыслы устреми на врага… Так это и не так. Враг потому и становится врагом, что хочет отнять дом твой, родину, разлучает с семьей… Как же забыть их?.. Вот Андрей Воронцов… Теперь он пропал без вести, может погиб. Андрей хотел забыть жену Зину, и не мог… Сколько это отнимало сил… Он стал замкнутым, нелюдимым…
Князь Мстислав возражал, - у Воронцова иное… Как раз Андрею легче бы воевалось, забудь он семью… Откуда Мстислав знает старшего политрука?.. Нет - Николай не мог согласиться с князем - во всем виновата Зина. Она жестока к Андрею… Обыватели все жестоки, - ответил Мстислав. Значит, Зину он тоже знает… Как убедить князя, что он неправ?!
Николай метался на койке, и румын санитар менял ему компресс. Раненый утихал на некоторое время, потом все начиналось снова…
После, когда Николай стал поправляться, он забыл спор в бреду, как забывается сон. Но в тюрьме в Симферополе Занин вдруг вспомнил, как спорил он с древним славянским князем. На эти мысли его навела надпись в камере. Вероятно, автора ее не было в живых. Строки письма, начертанные на стене чем-то острым, залезали на другие надписи, имена, даты, но Николай все же прочитал его до конца. В последних мыслях отец обращался к сыну, к семье.
"Я ухожу с этого света, - читал Николай, - Я не виню тебя, мальчик мой, хотя ты стал причиной моей гибели. Если бы ты не сказал об оружии, я был бы еще с вами, мои дорогие. Прощайте, любимые!"
Николая потрясла эта тюремная надпись. Как трагически уходил человек из жизни, уходил боец, преданный по недомыслию сыном! И уходя, он вспоминал близких… Николай готов был вновь вступить в спор с князем Мстиславом. Нет, никогда не уйдут из сердца родные, близкие люди! Они помогают пережить то, что кажется сверхчеловеческим.
Запомнилась Николаю и встреча в пути, которая тоже помогла выстоять, выдержать… Из Симферополя эшелон с пленными гнали на запад. Состав тянулся по Украине, и на каждой станции к поезду выходили женщины, скорбные, с озабоченно ищущими глазами. Они подходили к вагонам и, если охрана не отгоняла, разноголосо кричали:
- Зеленогайский есть кто?!
- Про Степана Гнатенко никто не слыхал?
- Нет ли с Васильевки… Екатериновки?..
По этим возгласам пленные узнавали, где они едут, - станции были разбиты и не на всех сохранились названия. Да много ли и увидишь из окна товарного вагона, к которому тянутся десятки голов и рук.
В Запорожье стояли особенно долго. Как и на других станциях, вдоль вагонов ходили женщины. Слышались их тоскливые, безнадежные голоса:
- Запорожских никого нет?.. Ивана Завдорожного никто не знает?..
Николай протиснулся к окошку. Рядом с ним был морячок, плененный под Севастополем. Поезд стоял на дальних путях, и совсем рядом торчали разваленные сараюшки, обитые ржавым железом. Неподалеку остановились мужчины в залосненных ватниках и молча глядели на пленных. Было здесь несколько подростков и женщин. Черноморец подтянулся к окошку, протиснул голову и спросил:
- А что, деды, тельняшку на хлеб не сменяете?
- Что ж, можно, если дозволят, - ответили из толпы.
- Ну как, позволишь? - Моряк с трудом повернул голову к полицаю, охранявшему пленных.
- А мне-то что, - безразлично ответил полицай, - меняйтесь.
Минут через пятнадцать двое мастеровых вернулись с буханкой хлеба. Они торопливо отдали хлеб, взяли тельняшку и мгновенно исчезли. Тут же рассеялись и остальные.
Состав уже тронулся, когда принялись делить хлеб на маленькие, в спичечный коробок дольки. Моряк резал хлеб самодельным ножом из кровельного железа.
- Стоп!
Нож звякнул, наткнувшись на что-то твердое. Моряк разломил буханку и обнаружил внутри ее обломок ножовки. На бумаге, в которую была завернута пилка, что-то написано. Черноморец прочел: "Помогаем, чем можем. Рабочие Запорожья".
Моряк не мог скрыть своей радости.
- Вот это наши! - восторгался он. - Кремни, а не люди! Ловко придумали. - Черноморец сидел на полу и ногтем пробовал пилку. - Пойдет. Ей самого черта можно перепилить… Сегодня и начнем.
- Не шуми больно, - предостерег моряка сосед. - Люди бывают разные…
Но восторженный черноморец не остывал. Принялись обсуждать, как осуществить побег. Моряк готов был начать хоть сейчас. Нашлись трезвые голоса - бежать надо в лесистых местах. В степи переловят, как куропаток. Но прорезать пол решили начать той же ночью.
Побег не удался. Кто-то предал. Утром на полустанке в вагон ввалились полицаи и немецкие вахтманы. Перед тем пленных водили в уборную. Вахтманы сразу бросились к моряку, избили его, но ничего не нашли. Избили и других, обшарили весь вагон. Пилку нашли затиснутой в расщелину между обшивкой и дверью. Обнаружили в полу распиленные доски. Допытывались, кто виноват. Но все молчали. Весь вагон оставили на сутки без пищи.
Еще дважды пытался бежать из плена Николай Занин, и все неудачно. На третий раз это произошло уже в сорок четвертом году.
Шталаг, лагерь военнопленных, находился в Южной Польше, недалеко от Ченстохова. С весны до середины лета пленные работали в имении помещика фон Шернера, брата какого-то немецкого генерала. Помещик переселился на польские земли из Померании. По своим полям он разъезжал в высокой двуколке, запряженной чистокровным вороным скакуном. Шернер хвастался, что скакун достался ему из конюшен пана Комаровского, имение которого было где-то за Краковом. Кавалерийский полковник исчез во время молниеносной войны с Польшей, а его конюшню немедленно разобрали военные. Генерал Шернер прислал брату в Померанию скакуна как трофейный подарок.
Жили пленные в кирпичной людской с толстыми стенами и узкими, похожими на бойницы оконцами. По совету военного представителя, помещик сделал на окнах кованые железные решетки. На работу пленных гоняли под охраной. Спали они вповалку, голодали, работа была тяжелая, и все же пленным жилось здесь несравнимо лучше, чем в лагере.
Однажды к помещику приехал в гости немецкий полковник. Был вечер, и пленные сидели перед домом, отдыхая после работы. Иные уже укладывались спать. Несколько человек негромко пели. Из господского дома вышел фон Шернер с женой и гостем-полковником. Пленные встали, переводчик сказал, нещадно коверкая русские слова:
- Господину оберст нравится ваша пенья… Испольняйте ему "Вольга, Вольга, мат роднайа…"
Пленные молчали.
- Ну?.. - ждал переводчик. - Господин оберст обещайт по одной сигарета на каждый певетц…
Пленные молчали. Полковник начал багроветь. Вдруг из толпы пленных выступил пожилой солдат, заросший густой щетиной. Занин узнал его - Егорин, недавно присланный в их команду. Солдат сдержанно кашлянул и сказал:
- А что, ребята, раз господин полковник интересуется, споем давайте… Опять же сигареты на земле не валяются…
Егорин еще раз кашлянул и затянул песню, но его никто не поддержал. Он запел один, надтреснутым, срывающимся голосом, окруженный молчаливым презрением пленных. Певец смутился и замолчал, едва закончив первый куплет. Растерянно оглянулся:
- Ну что ж вы, ребята, давайте подпевайте…
Полковник достал из портсигара сигарету и бросил к ногам Егорина.
- Премного вам благодарен!.. Данке шон! - залебезил Егорин.
Немцы повернули к дому, а певец нагнулся за сигаретой. Кто-то пнул Егорина в зад. Он повернулся к обидчику, но тут же получил удар в ухо.
- За что вы, ребята?! Не тронь, кричать буду, - Егорин весь сжался, втянул голову в плечи и заслонил локтями лицо, ожидая ударов. Но здесь его больше не тронули.
- Это тебе, чтобы не курвился… Артист!
- Гляди, как взъершился!.. Видать, не впервой достается за такие дела…
Егорин побрел в людскую, трусливо озираясь… Ночью Егорина снова избили, накинув на голову чью-то шинель Он долго ходил с большим синяком под глазом.
Вскоре команду вернули в лагерь.
Вероятно, урок, преподанный Егорину, прошел для него даром. Через несколько дней он вызвался добровольно участвовать в экзекуции - двум военнопленным дали по двадцати пять гуммов. Егорин наносил удары старательно, явно выслуживаясь перед лагерным начальством. Он сам отсчитывал удары. После каждого взмаха резиновым шлангом на спине парня вспыхивали багровые полосы. Парень лежал на скамье, крепко стиснув зубы, и жмурился в ожидании следующего удара. Казалось, что это ожидание страшнее самого удара. А Егорин неторопливо считал:
- Двадцать два… Двадцать три… Двадцать четыре…
Бледный, с бисером пота на исхудалом лице, парень сам встал со скамьи, натянул штаны и шагнул в строй. Здесь он покачнулся, но его поддержали товарищи.
Егорин жил в том же бараке, где Николай Занин. Ночью тайный военный трибунал судил предателя. Стояла такая темень, что нельзя было разглядеть руки, поднесенной к лицу. Все сидели на нарах, а председатель и два заседателя на табуретах возле стола. В дверях дежурил патруль. Было так тихо, что даже дыхание собравшихся людей казалось слишком громким. Председательствовал Николай Занин.
- Подсудимый Алексей Егорин здесь? - из темноты спросил он.
- Здесь.
Егорин стоял перед трибуналом, и двое держали его за руки. Эти двое чувствовали, как противно, по-собачьи, дрожит всем телом подсудимый.
- Пострадавшие здесь? - снова спросил Занин.
- Лежат в четвертом бараке, не могут подняться.
- Военный трибунал будет рассматривать дело в отсутствие пострадавших, - сказал Занин. - Товарищ обвинитель, доложите суть дела.
Послышался шорох, обвинитель шагнул в темноте и негромко заговорил.
- Подсудимый Алексей Егорин, - раздался голос, - запятнал свое имя позором предательства. Он, как презренный палач, поднял руку на своего товарища. Егорин Алексей стал пособником наших злейших врагов - фашистов.
Обвинитель добавил, что Егорину уже делали предупреждение, когда он один из всей команды вызвался петь для немцев. Пусть теперь трибунал скажет свое слово.
Голос у обвинителя был с хрипотцой, обладатель его, видно, напрягал силы, чтобы его было слышно во всем бараке. Но и без этого в темноте слышался каждый шорох.
Занин спросил:
- Подсудимый, вы признаете себя виновным?
- Бросьте вы, ребята, комедию играть… Поговорили - и будя. - Егорин все еще не принимал всерьез заседания трибунала.
- Подсудимый Егорин, отвечайте трибуналу - признаете ли вы себя виновным. - Голос Занина прозвучал резко и сухо.
- Ну признаю, признаю… Не я, так другой кто стал бы бить, раз назначено… Я старался легонечко…
- Есть желающие защитить подсудимого? - Занин помолчал.
Желающих не было. Откуда-то с верхних нар послышался голос:
- Вопрос можно?
- Можно, если по существу…
- Конечно, по существу… Егорин, ты первый раз провинился перед советским народом?
- Ей-богу, ребята, впервой!.. Винюсь я перед вами! - голос у Егорина был робкий, молящий.
- А ты в Славутском лагере был? - Это спросил опять тот же голос с верхних нар.
- Как же, в Славуте был и во Владимир-Волынском был…
- А ты забыл, как в Славуте такими же делами занимался?.. У людей до сих пор твои рубцы… У, нечисть!..
- Винюся я, товарищи!.. По своему неразумению делал…
Егорин грохнулся на колени. Его снова подняли. Из разных концов барака раздались суровые голоса:
- Гусь тебе товарищ иль Гитлер!
- Ишь ты, овечкой прикинулся!
- Выноси приговор, трибунал! Хватит с ним цацкаться!
- Если вопросов нет, разрешите мне сказать несколько слов, товарищи, - заговорил Занин. - Сейчас военный трибунал вынесет свой приговор. Он будет суров, потому что живем мы с вами, товарищи, в суровое время…
Николаю Занину вдруг захотелось сказать очень много своим товарищам по несчастью, по плену, людям, которых он сейчас не видел, но которые жадно ловили каждое его слово. Ему захотелось сказать о долге советского человека, об ответственности перед народом и семьями, перед партией, членом которой он оставался, хотя у него, как и у многих, не было теперь партийного билета. В душе Николая поднималась такая ярость к этому мозгляку, лишенному совести, чести советского человека…