- До свидания! - сказала Ольга, протягивая руку. - Вам лечиться нужно! - заметила она, поглядев на его забинтованные пальцы. - Приходите к нам на перевязку обязательно.
- Ладно! - согласился старшина.
Распрощавшись, они пошли в разные стороны.
"Заботливая! - подумал Никита, глядя на свои пальцы, еще хранившие теплоту рук девушки. - Точно, перевязаться надо", - решил он.
Белых легко и быстро шел по полю.
"Ну, теперь все на место встанет!" Страхи и сомнения, которые мучили его до этого, отлетели прочь. Всего час назад он с волнением переступил порог хаты, в которой находился командир полка. Старшина думал, что ему достанется от Бересова. Но тот, выслушав Белых, по хвалил его: "Молодец, по обстановке действовал!"
Легко, словно на крыльях, летел старшина обратно в свое подразделение. Он был теперь в родном полку, дома, где ему верят и знают его. Как радостно было ему увидеть сразу засиявшие лица ребят! И какой смущенный вид был у них всех, когда он, желая переодеться в чистое, попросил принести с повозки его мешок! Чудаки! Они не верили в его гибель, но уже приготовили посылку, запаковав туда все его вещи, как полагалось отправлять имущество погибших. И когда, собираясь переодеться, он вспорол уже зашитый тючок, то увидел в нем, кроме своего обмундирования, много совершенно неизвестных, никогда не принадлежавших ему вещей: новые хромовые сапоги, теплое белье, узорчатое полотенце и прочее.
- Что это за добро? - спросил он своего помкомвзвода Федькова.
- Ребята понадавали. Для утешения родителей.
Никита знал о фронтовом обычае - в такую посылку вкладывать не только вещи погибшего, но и последние дары от товарищей. Но никогда не думал он, что ему самому придется распечатывать свою "смертную" посылку и возвращать все приношения их владельцам.
Глава 4
НАКАНУНЕ
Под вечер, когда Бересов, вернувшись с НП, сидел, дымя трубкой, у жарко растопленной печи, Иринович зашел к нему, чтобы узнать, нет ли чего новенького. Новое было: из штаба дивизии вернулся бежавший из немецкого плена старшина Белых.
- Ну и куда же его теперь? - спросил Иринович.
Бересов удивленно посмотрел на Ириновича и буркнул, пуская густые клубы дыма из своей трубки:
- Как куда? Опять на свое место.
- Но можно ли? После того что с ним случилось?..
- Ну и что ж?.. Проверили человека, где положено. И я ему тоже верю.
- Как хотите, - вздохнул Иринович, - но я бы полагал, что такой случай… Нужно принять какие-то меры… Вот, как с Яковенко, например…
Бересов в ответ хмыкнул неодобрительно и отвернулся, посапывая трубкой. Все эти дни его мучила досада на то, что бой под Комаровкой прошел не так, как он хотел его провести, что немцы, раньше вынужденные уйти из Комаровки, снова зацепились за нее и приморозить их в чистом поле, как намеревался Бересов, не удалось. С батальоном Яковенко получилось совсем нехорошо.
- Да, - медленно произнес Иринович, словно угадывая мысли Бересова. - Яковенко, поди, еще один орденок себе загадывал, а вышло наоборот. Честолюбие его губит. Удивительно все-таки, как это он так несерьезно… Ведь боевой командир, заслуженный…
Бересов сердито пыхнул трубкой.
- Может, в этом и корень! Прежние заслуги ему глаза застят. Эх, дорогой мой! - Бересов встал и, тяжело ступая, заходил по комнате. - Я комбата первого давно знаю. Спора нет - смел, лих, решителен. Воевать, прямо скажу, хват. Но все с маху, с налету. А теперь этак-то все трудней и трудней. Чтоб всегда побеждать, кропотливая работа нужна. Людей воспитывать надо. Чтоб трудностей не боялись, воевать умели. А у Яковенко - что? Он ведь только с рубежа атаки командовать начинает. А до этого не очень-то в батальонные дела вникает. Всю работу у него Гурьев да Бобылев проворачивают, а он только: "Вперед, ура!" Я говорил ему об этом. Не прислушался. Вот оно и сказалось под Комаровкой. Пусть теперь батальоном Гурьев покомандует. А может, и совсем его оставлю!
- Да ведь Гурьев не кадровый, - усомнился Иринович.
- Воюет, - значит, кадровый! - упрямо мотнул головой Бересов. - Командиры в войне куются. Прямо скажу: скорее Гурьев кадровый офицер, чем Яковенко.
- Почему же это? - Иринович удивленно посмотрел на Бересова.
- А вот почему: у Гурьева, во-первых, военное образование есть, хоть и небольшое. Командирский навык - тоже. Что он на штабной работе был - так это не минус, а плюс. Из хорошего штабиста всегда хороший командир получится. Гурьев и ответственность свою понимает, и в людях разбирается так, как нас этому партия учит. К тому же, да будет вам известно, Гурьев еще до войны в свое время два года срочной службы рядовым отслужил. А это тоже хорошая школа.
- А Яковенко?
- А что Яковенко? Он, конечно, сам себя вполне кадровым офицером считает. Но только ему еще - ой как много! - учиться надо, командирское сознание в себе воспитывать. - Бересов решительно взмахнул рукой с зажатой в ней трубкой. - Насчет Гурьева не сомневаюсь. Вполне годится в комбаты! Учен, умен, рассудителен. Военная служба для него - государственное дело, а не просто повинность. Смелости ему тоже не занимать. Он, я вам скажу, далеко пойдет. Из таких людей самые настоящие офицеры получаются!
- Ну, может быть, для военного времени и годится, - нехотя согласился Иринович. - А вообще-то, какой из Гурьева офицер? Он же из учителей…
Бересов остановился и в упор посмотрел на Ириновича:
- Запомните, дорогой мой: всякий военный человек прежде всего для военного времени существует. В войне хорош, - значит, вообще хорош. А насчет учителей, так я вам скажу, что их навыки для командира - вещь полезная. Командир должен уметь воспитывать. Для этого, конечно, главное - к людям по-партийному подходить. Но и науку воспитания знать надобно. Наука непростая. Учителя, они только сверху вроде мягкие. Но на своем умеют поставить. Да и к душам человеческим пути знают… Будь моя воля, - серьезно добавил Бересов, - я бы всех офицеров еще в училище заставил педагогику изучать.
- Ну, это уж лишнее! - недоверчиво махнул рукой Иринович.
- Не лишнее, а необходимое! Есть такая наука - военная педагогика. Увидите, после войны обязательно введут!
Бересов остановился, помолчал, привычным жестом провел ладонью от лба к затылку и, возвращаясь к началу разговора, сказал:
- А старшину нельзя осуждать. Он правильно действовал. Не предупреди он нас - стукнули бы немцы по первому батальону. Вот тогда мы запели бы матку-репку… Представляете, что это значит сейчас - прорыв противника? Двумя фронтами его окружали, сколько сил на это положено, и вдруг на нашем участке его упустили бы! Да нам с вами, дорогой, сразу тогда самим себе голову снимать пришлось бы!.. Нет, старшину Белых я даже наградить думаю.
- Неудобно, - усомнился Иринович.
- Ну, знаете, - рассердился Бересов и вдруг спросил: - Вы "Разгром" Фадеева читали?
- Читал. Давно уже, - ответил Иринович. - А что?
- Помните, как партизан Морозко погиб, давая сигнал своим?
- Как же, помню.
- Ну а если бы Морозку враги не сразу убили, а успели бы живьем схватить, что же, он не считался бы героем?
Иринович не возразил, хотя ему была непонятна уверенность Бересова в старшине Белых. Ириновичу все неизвестное казалось подозрительным и плохим уже только потому, что оно было неизвестным.
Бересов же не сомневался в Белых прежде всего по той простой причине, что давно знал: Белых всегда, в любой, даже самой трудной и опасной обстановке, точно, не жалея себя, выполнял свои обязанности. А это было, полагал Бересов, уже героизмом, повседневным подвигом. Бересов не верил в то, что человек способен совершить подвиг неожиданно для самого себя, не будучи к этому внутренне подготовленным. Бересов был убежден, что это по плечу лишь тому, чей душевный склад соответствует природе такого поступка. Этот душевный склад создается в человеке с ребяческих лет - в семье, школе, пионерском отряде, комсомоле, трудовом коллективе.
Всякий героический поступок - это мгновение, вспышка, толчок, раскрывающий душу человека, всей жизнью подготовленного для свершения такого поступка.
Вот почему Бересов непоколебимо верил в Никиту Белых.
* * *
Капитан Яковенко не находил себе места. Быть в стороне от своего батальона становилось невмоготу.
Он одиноко сидел в своей хате у стола, в раздумье накручивая на палец конец бинта, забытого Зиной. Он чувствовал, как она необходима ему сейчас, в тяжелое для него время. Когда он видел ее, все горести становились вдвое легче. С новой силой он ощутил на себе прикосновение чувства, рождающего новые силы и новые радости порой из самого обыкновенного, незаметного. Лежит на лавке плащ-палатка, оставленная Зиной в прошлое посещение. Или вот, например, эта белая тряпочка на столе. Бинт как бинт. И как будто ничего особенного. Но как отрадно видеть эту тряпочку здесь! Ведь это держали ее руки. Ведь она тут, с ним, как и тогда в госпитале…
Но целиком отдаться радости этого чувства он не мог… Мучила мысль: ему не остается ничего другого, как выполнить приказ командира полка - отправиться в медсанбат. Тяжело уходить из родного батальона! "Поделом, - с болезненным злорадством говорил себе Яковенко, - так тебе и надо!.."
Да, нужно было как можно скорее уходить. Пробыть в батальоне хотя бы еще день в таком "отставном" положении Яковенко не желал.
Но перед уходом ему хотелось повидать Зину.
Капитан с трудом натянул на себя полушубок и отправился в медпункт. Он думал, что Зина дежурит там одна, но она была занята с пришедшим на перевязку раненым. Капитан постоял у порога, но, видя, что Зина освободится не скоро, подошел к ней и сказал:
- В медсанбат прогоняют. Заготовь на меня направление.
Зина как-то странно взглянула на него и не сказала ни слова, занятая своим делом. Яковенко постоял еще с полминуты и пошел обратно к себе. Ему стало тоскливо, очень тоскливо. Он понимал, что командир полка отстранил его от командования батальоном не из-за ранения, а потому, что больше не доверяет ему. Капитана сейчас волновала мысль о предстоящем наступлении, приказа о котором с нетерпением ждали с часу на час. Как-то все выйдет у нового комбата? "Эх, - с досадой думал Яковенко, - большие дела ожидаются, а тут околачивайся!"
Что он уходит из батальона надолго или насовсем - в это он все как-то не мог поверить, хотя обстоятельства как будто уже складывались к этому. "А Зина? - вдруг подумал он. - Ведь она останется!"
Он встал и нервно зашагал по хате.
Как ни крути, а придется уезжать!..
Яковенко лег на кровать, набросив на себя полушубок, и отвернулся к стене. Углубленный в свои невеселые думы, он не заметил, как бесшумно вошла Зина.
- Борис…
Он почувствовал на своем плече легкое прикосновение ее пальцев и обернулся.
- Ты вправду решил уезжать?
- Да.
- Но твоя рана не так уж опасна. Ты мог бы лечиться и здесь.
- Нечего мне здесь делать. Ты же знаешь…
- А ты попроси Бересова…
- Что, прощения просить? - губы Яковенко искривились в горькой усмешке.
- Хотя бы и так.
- Знаешь, Зина, - Яковенко повернулся, сбросил полушубок, привстал и сел на кровати. - Не мешайся ты в мои дела. И без тебя советчиков много.
- Как это так - не мешайся? - обиделась Зина. - Я - кто тебе? Чужая? Сам виноват во всем, а еще… Сегодня же иди к Бересову.
- Не командуй мной! У тебя еще на это законных прав лет.
- Ах вот как?! - вспыхнула Зина. - Тогда тебе не о чем со мной говорить! - Она распахнула дверь и выбежала.
- Зина! - спохватившись, крикнул Яковенко. Но ее уже не было.
Долго, словно оцепенев, стоял он посреди комнаты, стараясь прийти в себя. Потом быстро подошел к столу и тяжело опустился на скамью. Его смугловатое лицо стало еще темнее. Он резким рывком встал и схватил белевший на столе початый бинт, забытый Зиной. С яростью скомкав в кулаке белоснежную марлю, он бросил ее под стол. Переворачиваясь на лету, словно убитый голубь с распластанным крылом, бинт упал на пол.
Быстро опускались густые зимние сумерки. Яковенко лежал на кровати, прислушиваясь к тому, как на дворе, должно быть, под самой стеной хаты, скрипели копытами по снегу и хрустели овсом обозные лошади. Этот, такой простой и знакомый звук напоминал о батальоне. Горько было Яковенко сознавать, что он остался в стороне, не у дел. Ему даже казалось порой, что все теперь сторонятся его, что Бересов уже забыл о нем. Но это было не так. Яковенко и не догадывался, что по специальному указанию Бересова его уже дважды навестил полковой врач, что отнюдь не случайно к нему зашел парторг полка и завел с ним длинный разговор по душам. Не знал Яковенко и того, что Бересов не раз звонил Гурьеву, спрашивал, как себя чувствует Яковенко. Подполковник при этом предлагал Гурьеву почаще наведываться к Яковенко и советоваться с ним по батальонным делам, что Гурьев и делал. Но все же Яковенко чувствовал себя удрученно…
В сенях скрипнули чьи-то шаги, и в дверь постучали.
- Войдите! - крикнул Яковенко и с досадой подумал: "Кого это несет нелегкая?"
Вошел Цибуля, веселый и франтоватый, как всегда.
- Здравия желаю, товарищ капитан! - звонко и четко, сам любуясь звуками своего голоса, отрубил он. - Направление в медсанбат для вас готово - вот!..
Цибуля выложил на стол заполненный бланк. Этот бланк несколько минут назад Цибуле сунула Зина. Она прибежала в медпункт с горящими щеками, со слезами на глазах. Цибуля сначала удивился, почему Зина не хочет сама отнести направление капитану, но тут же по ее виду догадался о причинах.
- Ну и ладно, - невесело сказал Яковенко, беря бланк, - прощай, первый батальон!..
Военфельдшер сочувственно посмотрел на капитана:
- Скоро поправитесь и вернетесь.
- Жди! - криво усмехнулся Яковенко. - Теперь я буду командиром хозяйственного взвода.
- Да что вы! Кто же батальоном командовать будет?
- Обойдутся! Незаменимых нет.
- Напрасно волнуетесь, товарищ капитан! Вот поправитесь и снова вместе воевать будем.
- Только мне с тобой и воевать, в обозе!
Цибуля обиженно взглянул на капитана, но сказал бодро:
- Зачем в обозе? Скоро наступать начнем. Я слышал - сам старший лейтенант Гурьев говорил недавно: хорошо бы к наступлению комбат выздоровел.
- Говорил? - переспросил капитан и подумал про себя: "На словах все… а сам, поди, рад…"
Яковенко чувствовал, что думает о Гурьеве нехорошо и неправильно. Но потребность излить свою горечь по чьему-нибудь адресу была слишком велика. Сочувствие Цибули только раздражало его. Как и многим людям его склада, Борису Яковенко была неприятна чужая жалость. Но вместе с тем ему сейчас хотелось поведать кому-нибудь свои обиды. Как это часто и со многими бывает на фронте, ему хотелось с кем-нибудь поговорить по душам, пусть даже с человеком не близким, но с таким, который мог бы понять его.
Нигде люди но становятся так откровенны друг с другом, как на фронте. Легче воевать и переносить все тяготы, которыми так богата боевая жизнь, если человек знает, что в нужную минуту может, не таясь, раскрыть свою душу перед спутником в походе, соседом по стрелковой цепи или госпитальной койке. Нельзя сказать, что Борису Яковенко не с кем было поделиться, поговорить по душам. Но его друзья были требовательными друзьями, и это сейчас несколько смущало его.
Для Яковенко Цибуля ни в коей мере не был близким человеком, по комбату в какой-то степени нравился никогда не унывающий военфельдшер. За этот веселый нрав Яковенко отчасти прощал Цибуле замеченную в нем трусоватость, хотя трусов вообще презирал.
- Завтра с утра поедете? - спросил Цибуля.
- С утра.
- Вот, возьмите на дорожку. Медицинский.
Цибуля отстегнул с пояса флягу и протянул капитану.
"Одного не хватает - напиться, да еще в компании с Цибулей!" - с досадой подумал Яковенко, машинально принимая флягу. Но, поразмыслив с минуту и бултыхнув флягу в руке, он вдруг решительно сказал:
- Чего там - на дорогу. Давай отвинчивай!
Через час оба были порядком навеселе.
- Ну, ладно, - говорил капитан, рассеянно покачивая в руке полупустую флягу, - прогоняют - надо ехать… Только хватятся еще: где Яковенко?
- Хватятся, хватятся, - с готовностью поддакивал Цибуля. - Солдаты все вас вспоминают… Да без вас батальон в наступление не пошлют!
- Ты тоже утешитель! - вдруг сердито отмахнулся Яковенко.
- Все хорошо будет, - успокаивал Цибуля, - и Зина еще к вам вернется.
- Тебе-то что? - нахмурился капитан. - Вернется - не вернется. Ты ее к этому разговору не приплетай!..
- Да я к слову, - вкрадчиво улыбнулся Цибуля, неотрывно глядя в загорающиеся сердитым огнем глаза Яковенко. - Конечно, теперь при вашем положении ей интересу нет, но ведь если снова батальон примете…
- Знаешь что, ты… Мотай отсюда! - вдруг рассвирепел Яковенко и поднялся над столом. Испуганный Цибуля вскочил с места.
- Пожалуйста, я могу! - пробормотал он и ужом выскользнул за дверь.
Яковенко сердито посмотрел вслед Цибуле и рывком схватил недопитую кружку. Он поднес ее к губам, но вдруг резко поставил обратно, сгоряча пристукнув донышком так, что содержимое выплеснулось на скатерть.
Накинув полушубок, вышел во двор, хотелось освежиться.
На дворе стоял тот зябкий туман, который часто бывает в последние недели зимы, когда кругом еще лежит снег и стоят холода, но в воздухе уже чуть внятно, едва уловимо попахивает весной. Особенно ощутим этот чуть слышный, всегда почему-то навевающий грусть аромат приближающейся весны по вечерам, когда все одевается в синеватую дымку сумерек.