Он медленно брел по узкой тропе, протоптанной меж редких построек хуторка, где разместился тыл батальона. Яковенко думал о том, что завтра будет далеко отсюда. Но, как ни старался он сейчас быть равнодушным ко всему окружающему, невольно привычное, хозяйское чувство овладевало им. Поглядывая кругом, поймал себя на том, что ему хотелось обязательно обнаружить признаки какого-либо беспорядка - беспорядка без него. Но все было на месте: в аккуратно огороженном загончике дымила батальонная кухня, под стенами и заборами стояли обозные повозки, замаскированные соломой, у командного пункта похаживал часовой.
Нет, ему не в чем было упрекнуть нового командира батальона.
Увидев двух солдат, стоявших у крыльца, капитан хотел спросить, чего они дожидаются на морозе, и шагнул было уже к ним, но потом сердито надвинул кубанку на брови и, резко повернувшись, зашагал обратно. Крутая тоска от сознания, что он теперь здесь чужой, охватила его сердце. "К черту, к черту все!" - твердил он себе, прибавляя шаг. Торопливо прошел мимо медпункта, борясь с острым желанием найти Зину и поговорить с ней.
Уже возвращаясь к себе, он встретил на дороге бричку из батальонного обоза.
- В тылы? - спросил Яковенко ездового.
- Так точно, товарищ капитан.
- Довезешь меня до медсанбата.
Отъехав от командного пункта, он с горечью подумал: "Уехал, как убежал вроде… Надо бы все-таки с Зиной объясниться, попрощаться с Николаем Саввичем, с Гурьевым, чтобы лихом не поминали…"
Но он не стал возвращаться.
В последние дни полк основательно укрепился на занятых рубежах. Пехота была обеспечена теперь хорошей огневой поддержкой, и несколько контратак, предпринятых немцами со стороны Комаровки, были отбиты без особого труда.
Бересов все эти дни находился в тревожном настроении. Соседи слева вот уже второй день воевали вовсю, нередко разворачиваясь на два фронта - наружу, на юг, откуда противник продолжал долбить стену окружения танками и мотопехотой, и внутрь, на север, где по-прежнему настойчиво, словно об стену лбом, бились и бились окруженные вражеские войска, безуспешно пытаясь вырваться.
Но на участке, занятом дивизией, в которую входил полк Бересова, стояло затишье, возмущавшее беспокойную душу подполковника. То и дело он позванивал всем знакомым офицерам в штаб дивизии, стараясь разузнать, не известно ли чего-нибудь о начале наступления. Приказа о наступлении Бересов ждал с часу на час. Однако приказ не поступал. А слева и днем и ночью все сильнее погромыхивало.
Подполковник догадывался, почему до сих пор нет приказа. Прежде чем начать последнее, решительное наступление, нужно было на всем протяжении фронта стратегическое окружение сделать тактическим. А это значит, что все лазейки, которые еще, возможно, остались на стыках и флангах наших частей, надлежит плотно закрыть. Нигде впереди не должно остаться ни одной ничьей деревни, рощицы, хуторка. Всюду к противнику нужно подойти вплотную, не меньше чем на винтовочный выстрел, лишить его возможности маневрировать, перегруппировывать свои силы, сосредоточивать их для удара на прорыв.
Сейчас, в первых числах февраля, задача тактического окружения советским командованием уже была осуществлена. Все новые и новые части вводились во фронт корсуньского кольца, боевые порядки становились плотнее. Справа от полка Бересова, чуть потеснив его, заняла полосу наступления новая дивизия. В ближних рощах и балках, притаившись меж кустов и деревьев, как серые могучие звери, настороженно вытянувшие свои массивные хоботы, уже стояли многочисленные танки и самоходки.
Все это были очевидные, понятные каждому фронтовику признаки скорого большого наступления. В полку со все возрастающим нетерпением ждали заветного дня. Солдатам уже надоело сидеть в холодном поле, пронизываемом ветрами. Бойцы-южане порядком мерзли в длинные холодные ночи. Да и привычным к морозу северянам и сибирякам мороз не давал покоя: в тесных окопах нельзя было поразмяться - передний край проходил по чистому ровному полю и хорошо просматривался с вражеской стороны.
Но пуще всякого мороза допекало солдат желание поскорее разделаться с врагом. Каждому хотелось быстрее увидеть результаты тяжелого многодневного походного и боевого труда, хотелось увидеть новые села, освобожденные от врага, и, закончив дело, идти дальше, на запад, к новым победам, освобождать новые земли.
Когда в полку стало известно, что взяты Ольшаны - важный укрепленный пункт врага на левом фланге, наступления стали ждать с еще большим нетерпением. Ольшаны с прилегающими селами составляли мощный узел обороны окруженного противника. Разрубить этот узел нашим войскам было нелегко: гитлеровцы сражались отчаянно, уходить им было некуда.
Ольшанский узел стал "котлом в котле" - с севера его обошли наши конники. Бои под Ольшанами шли четыре дня. Уничтожающий огонь артиллерии и минометов и могучий рывок пехоты решили дело. Восьмого февраля ольшанский узел был разрублен. Пленных не было: никто из фашистов не пожелал сложить оружия. Весь гарнизон села - два гренадерских полка и полк СС - был уничтожен полностью.
- От нас до Ольшан совсем недалеко, - подсчитывали офицеры, прикидывая на своих километровках. Выходило так, что со взятием Ольшан южная часть корсуньской группировки немцев оказывалась как бы в продолговатом мешке. Дивизия, в которую входил полк Бересова, стояла вместе с другими дивизиями как раз на завязочке этого мешка. А это значило, что и полку Бересова суждено принять участие в затягивании завязочки.
- Скоро и наш черед наступать! - с надеждой говорили солдаты.
В темноте снегопад был незаметен. Но с каждым часом все плотнее и плотнее ложился снег на шинели, шапки, оружие. Непроглядная молочная муть обложила все небо и степь. Но сквозь эту муть было видно, что где-то далеко впереди стоит тусклый, розовый, багровеющий книзу свет.
Снегирев и Гастев сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, в узком, запорошенном снегом окопе, который уже в десяти шагах трудно было разглядеть: все окрасил в белое лучший маскировщик - снег.
- Не спишь, Петя? - окликнул Снегирев, разминая смерзшиеся усы большим пальцем рукавицы.
- Где там, Григорий Михайлович! Температура для сна неподходящая.
- Вот на холоде и засыпают. Мы как в прежнюю германскую воевали, так знаешь сколько немцев замерзало? В Польше, помню, в пятнадцатом году. Пошли вот в такую же ночь "языка" брать. Залезли в ихний окоп, видим немец стоит. Мы - к нему. А он не шелохнется. Застыл. Мы второго отыскали. А и второй такой. На третьего… Тот, верно, живой. Заворошился даже. А за винтовку схватиться не может: руки свело.
- Я так даже доволен морозом, - усмехнулся Гастев, - фашисты-то пуще нашего мерзнут, - и, глядя на далекое зарево, спросил: - Как вы думаете, что это там полыхает?
- Поди, фашисты склады свои жгут. А может, деревни со злости запалили - драпать собираются.
Петя заботливо потер заиндевевший затвор автомата, еще поглядел на зарево и спросил:
- И почему это немцы в плен не сдаются? Уж как их здесь прижали…
- Тут вражина особо злой, - пояснил Григорий Михайлович, - здесь самый эсэс. К тому же ни румын, ни мадьяр у него здесь нет. Сплошь арийское воинство. Чистокровные, без сателлитов.
- Слышал я, - сказал Петя, - в Германии такой порядок: как узнают, что солдат сам в плен сдался, так всех его родных-знакомых на цугундер. Хочешь не хочешь, а немцу одно остается - воевать.
- Припрет - в плен пойдут. Под Сталинградом, помню, в последний день отводить их не успевали.
- Здесь тоже вроде того. Восемьдесят тысяч в колечке!
- Никуда не вырвутся… Наверное, скоро вперед пойдем?
- Давно уж пора с ним кончать, хватит. Полютовал на нашей земле!.. Да и другие земли нам выручать надо. Кроме нас - некому.
- Я хоть до Берлина пойду, только сначала бы деревню взять, да в хате погреться, - Гастев притопнул застывшими ногами.
- На это, пехота, не надейся! - улыбнулся Снегирев себе в усы. - Деревню возьмешь - и сразу куда-нибудь вперед, на высотку, рубеж закрепить. Да и тебе уж не до того, чтоб на месте греться. Тут кровь сама играет - еще одну деревню взять хочется.
- Страшновато все-таки в наступление идти, - задумчиво сказал Гастев. - Вот уж который раз наступаем, а как подымаемся в атаку, все равно боюсь. Не могу не волноваться. А вот мне один солдат рассказывал, что ему только в первый раз не по себе было. Потом, говорит, на все наплевать. Вроде как бесчувственный делаешься.
- Ну, это он не так растолковал. Живой человек никогда бесчувственным быть не может, ежели он нормальный.
- Однако ведь есть такие, что совсем ничего не боятся?
- Таких нет! - сказал Снегирев. - Как начнет тебя крыть сверху и снизу, тут, чтоб никто не боялся, не поверю ни в жизнь! Я сам третью войну воюю, знаю.
- Но есть же люди всегда храбрые?
- Храбрые? Это дело, брат ты мой, не в том, чтобы очертя голову куда ни то без толку лезть. Этак только тот может, у кого на свете ничего нет. Как говорится: не тот удал, кто пальнул и пропал, а тот, кто бьет и долго живет. Храбрый человек - это такой, который и жить хочет, да сумел страх преодолеть ради долга. У такого человека высокое понимание.
- Какое?
- А такое: стыдится он себя жалеть. Ему от стыда сгореть страшнее, чем от пули сгинуть. Понял?
- Понял. Кто жизнь по-настоящему любит, кто высокую совесть имеет, только тот может храбрым быть… - Петя вдруг круто повернулся вправо: - Смотрите, идет кто-то.
Григорий Михайлович в двух подходивших офицерах узнал старшего лейтенанта Гурьева и командира роты младшего лейтенанта Алешина. Но для порядку он шевельнул карабином и негромко окликнул:
- Кто идет?
Старший лейтенант подошел совсем близко, отозвался вполголоса и поздоровался.
Гурьев и Алешин присели у окопа.
- Боекомплект налицо? - спросил Алешин.
- Так точно. Полностью, на двоих, - доложил Снегирев, выкладывая для проверки гранаты и патроны.
- Ну, молодежь, - спросил Гурьев Гастева, - как воюется?
- Какая это война, товарищ старший лейтенант? Сидим да ждем.
- А разве это не война? - удивился Гурьев. - Война это, товарищ Гастев, не только когда "ура" кричишь…
Когда Гурьев и Алешин прошли дальше, Снегирев, подмигнув Пете, сказал:
- Помяни мое слово, если с утра не начнется! К тому и проверка.
Мороз усиливался. Сержант Панков давно уже подумывал о том, что надо бы как-то обогреть бойцов своего отделения. Он видел, что Алексеевский, сидевший в окопе неподалеку от него, изрядно замерз.
- Что, душа к телу еще не примерзла? - весело спросил сержант, желая ободрить солдата.
- Уже маленько примерзает! - отшутился тот, едва шевеля застывшими губами.
"Беда, погреться нельзя! - погоревал Панков. - Из окопа не вылезешь поразмяться и песню не споешь, чтобы душа оттаяла, - противник близко".
Когда к ним подошли Гурьев и Алешин, сержант, докладывая о состоянии отделения, сказал:
- Надо бы людям погреться. Некоторые едва терпят.
Гурьев и сам видел, что надо. Но как? Для обогревания необходимо отвести бойцов в тыл, на хутор, где имеются три-четыре хаты. Но передовую оголять нельзя. А вдруг противник начнет контратаку?
Гурьев все-таки принял такое решение: приказал поочередно отправлять подразделения обогреваться; на переднем крае уходивших временно должны были заменять батальонные обозники и минометчики.
Закончив обход всех позиций батальона, старший лейтенант отправился обратно к себе на командный пункт. Но когда он прошел уже больше половины дороги, ему встретился заместитель командира полка подполковник Иринович.
- Иду к вам, - заявил он Гурьеву. - Пойдемте посмотрим, каков порядок в вашем хозяйстве.
Не хотелось Гурьеву возвращаться и снова идти вдоль всех позиций, по которым он только что прошел. Но ничего не поделаешь: начальников принято сопровождать.
Ириновича в первый батальон послал Бересов. Хотя командир полка и верил в способности и знания Гурьева, но все же беспокоился: справится ли новый комбат со своими обязанностями? Напутствуя Ириновича, Бересов сказал ему:
- Помогите там Гурьеву в случае чего. Чтобы порядок был.
Дойдя до батальонных позиций, Иринович вдруг обнаружил, что порядка-то и нет. Возле минометов почти не видно было людей: у каждого миномета находилось всего по два человека из расчета. В некоторых окопах вместо стрелков сидели невесть откуда взявшиеся пожилые обозники.
Гурьев объяснил Ириновичу в чем дело.
- А кто вам разрешил людей с позиций снимать? - возмутился тот. - Немедленно верните всех стрелков на их позицию!
Гурьев попытался убедить Ириновича, что с передовой на обогревание бойцы отправляются в такой последовательности, что это не ослабляет сил на переднем крае, что после отогревания люди будут более боеспособны.
Но Иринович и слушать не хотел.
- И вы считаете это дело нормальным? Вы действуете самочинно! Я вынужден сейчас же доложить о вас командиру полка. Где телефон?
Иринович обстоятельно доложил Бересову об отклонении от установленного порядка. Но по мере того как он выслушивал ответ командира полка, его лицо из сердитого становилось смущенно кротким.
Бересов сказал ему:
- Молодец Гурьев, что Заботится о людях. А мы с вами не догадались! Отправляйтесь-ка в другие батальоны и проследите, чтобы и там организовали обогревание так же, как и в первом батальоне. Но только чтобы не увлекались! Обогревать поочередно, поблизости от передовой и не более четвертой части бойцов за один раз. А Гурьеву благодарность передайте.
Сменив гнев на милость и очень любезно распростившись с Гурьевым, Иринович поспешил в соседний батальон. Он торопился проконтролировать, как будет выполняться приказание командира полка.
Поздно вечером, когда на чистом от туч небе вызвездило, а холод стал особенно силен, бойцов второй роты, не покидавших своих окопов уже третьи сутки, отвели на два часа погреться в ближний хутор. В теплой, до духоты натопленной хате, около жаркой печи собралось все отделение, в котором служили Григорий Михайлович и Петя. У огня сидели командир отделения сержант Панков, Алексеевский и рядом с ним, подсушивая у печки свои пестрые рукавицы, степенный Опанасенко.
Грелся у огня и длинный, нескладный Плоскин, все еще не сбривший свою многодневную рыжую щетину, несмотря на неоднократные напоминания сержанта.
- Эх, хорошо! - вслух размышлял он, протянув к огню ноги в огромных разношенных ботинках. - Тепло, благодать-то какая! Бывало, в мирное время в такой морозище наружу и носа не кажешь. Так, на работу или с работы по улице пробежишь - и все! Придешь домой, а на столе щи дымят. Навернешь тарелочку-другую, чайку чашки три опрокинешь и - на перину. Радио включишь или газетку просматриваешь. Глядишь, и уснул незаметно.
- А яка ж твоя работа была? - поинтересовался Опанасенко.
- В сапожной артели.
- Налево много подрабатывал? - усмехнулся сержант, очевидно припомнив некоторые прежние рассказы Плоскина.
- Нет, у нас насчет этого строго. Конечно, бывало, если подзаработать хочешь, сделаешь кой-чего и дома, из своего материала. Заказчиков всегда хватает. Особенно денежное дело, скажу я вам, - дамские туфли. Материалу на них надо каплю. Из одной фантазии шьешь. Пару сколотишь - денежки в кармане… Эх, дай бог, война кончится - опять заживем!
- Только ты до того подумай крепко, что такое правильная жизнь, - заметил Григорий Михайлович. - А то так и останешься - "в кармане".
- Про меня худого не говорили и не скажут! - Плоскин обидчиво сжал губы.
На минуту стало тихо. Только дрова в печке потрескивали.
Молчание неожиданно нарушил Опанасенко.
- Ты, друже, не обижайся, - повернулся он к Плоскину, - тильки чую, ты из-за тех дамских заказов, может, и не бачил, що це таке настоящая работа - не корысти ради, а для души… Вспомнить як же до войны жили, як работали… - в раздумье проговорил Опанасенко. - Вот у нас на Полтавщине…
Слушая его, вздохнул Алексеевский:
- Стоит ли вспоминать, душу бередить…
Снегирев строгими глазами посмотрел на Алексеевского:
- А как же не стоит? Вспомнишь, оно и на сердце посветлеет, видишь, за что воюешь…
- Да, жизнь была! - встрепенулся сержант, и его лицо сразу стало как будто светлее. - Вот хвастать не хочу, а все же про себя скажу. Я, знаете, как именовался? Знатным человеком! Меня не только наш Челябинский тракторный, но и весь город Челябинск знал! Портрет на площади висел! Я с товарищем Орджоникидзе, вот как с вами, рядом сидел, в президиуме на слете ударников.
- Знатным, говоришь, был? - ухмыльнулся Плоскин. - Ну, я за знатностью не гоняюсь. Мне бы довоевать благополучно, да зажить по-прежнему.
- На перине, значит?
- Во, во! - не поняв того, что таилось в вопросе, согласился Плоскин и, вздохнув, добавил: - Спокойной жизни хочется.
- Так ты за свою перину, выходит, воюешь? - спросил Снегирев.
- Почему за перину? - обиделся Плоскин. - Я воюю за то, чтобы фашистов прогнать.
- Это понятно, - согласился Григорий Михайлович, - а вот после войны - ты как думаешь?
Плоскин удивился:
- А чего думать? Сказано - буду жить, как жил. Я к мирной жизни стремлюсь, и больше ничего.
- Вот в том и беда, что больше ничего. Короткие твои мозги, Плоскин. Ты что же думаешь, мирная жизнь - это на перине лежать? Никакого беспокойства, да? Нет, брат, не знаю, как ты, а я вот по себе и по другим знаю: у нас и до войны работа была горячая.
- Да. Со всей душой старались, - с удовольствием подтвердил сержант.
- Вот именно, - оживился Григорий Михайлович, - себя для дела не жалели. И сверх положенного трудились, и нехватки всякие, приходилось, терпели, и, бывало, ругались, когда не так что-нибудь. И не про перину мечтали - отработать да на бок. Мы, брат, про другое мечтали. Вот только Гитлер помешал, а то бы…
- Я это понимаю, - торопливо заверил Плоскин, - пятилетки и все такое. А как же? Я тоже на коммунизм согласный. Только теперь пока о нем нечего думать. Воевать надо.
- Эх ты, - упрекнул Григорий Михайлович, - а еще городской житель! Как это - нечего думать? А за что мы сейчас воюем?
- За Родину, известно.
- За Родину, это ты запомнил. А только как это понимать? В полном смысле?
Плоскин обиделся:
- Чего ты меня политграмоте учишь? Думаешь, ты партийный, а другие - нет, так ничего не знают? Я, уважаемый товарищ Снегирев, да будет тебе ведомо, в мирное время до одиннадцатой главы дошел, да!
- Одно дело до главы дойти, а другое, чтобы в голову вошло, - строго продолжал Снегирев. - Как же это у тебя получается? За Родину - сейчас, а за коммунизм - погодить?
- Про коммунизм пока не говорится, - не сдавался Плоскин, - я газеты читаю, знаю.
- Плохо ты читаешь! - возразил Григорий Михайлович. - Я в шестнадцатом году тоже с германцем воевал, а такой, как нынче, злости на врага не имел - не за то было велено голову класть… - Снегирев помолчал, видно примериваясь, как лучше высказать то, о чем думалось ему в эту минуту. Потом вновь заговорил, глядя на Плоскина: - Ты вот говоришь, спокойной жизни хочется. Нет, друг милый, спокойно только вода в болоте стоит. Да и то булькает. А у нас жизнь - что речка. При любой погоде вперед бежит. Ты вот о тихой жизни мечтаешь, а подумал, какие перед нами после войны дела откроются.