Впереди, за деревней, защелкали частые выстрелы. На той стороне площади между хатами замелькали фигуры торопливо пробегающих бойцов, катящих маленькие пушки. Батальонные артиллеристы не хотели отстать от пехоты.
- Нитку за мной! - скомандовал Гурьев связистам и прибавил шаг.
Через развороченный плетень они вошли в ближний двор. У крыльца, на снегу, вытянув руки по швам, словно и после смерти держа себя по команде "Смирно", лежал гитлеровский солдат без шапки, в мундире, аккуратно застегнутом на все пуговицы.
- Заслуженный! - сказал связист, разглядев на мундире убитого ленточку Железного креста.
- Заслужил что полагается, - заметил его напарник, - и железный и деревянный!
- Куда аппарат ставить, товарищ старший лейтенант?
- На чердак!
Гурьев вошел в сени и, берясь рукой за перекладину лестницы, ведущей наверх, заглянул через вывороченную дверь внутрь хаты. Там, над столом, словно крона бутафорской пальмы, свисали с потолка желтые щепы разбитого снарядом потолка, а на засыпанном обвалившейся штукатуркой столе, рядом с пустой бутылкой, оклеенной пестрыми этикетками, стоял большой радиоприемник, изрешеченный пулями.
Старший лейтенант взобрался наверх, где уже орудовали связисты.
Раздвигая руками тяжелые пласты мерзлой соломы, он выглянул меж стропил. Поле боя словно легло ему на ладонь. Было видно, как слева, из-за большого колхозного сарая, стоявшего в стороне от других построек, торопливо бьет батальонная пушечка. Из-за угла, за которым стояла она, то и дело вылетал и в тот же миг гас желтый огонь выстрела.
Пехота почти совсем прошла Комаровку. Серые приземистые фигуры солдат виднелись уже на противоположной стороне села в широком, но реденьком, видно, незадолго перед войной посаженном колхозном саду, начинавшемся за крайними дворами. Второй батальон - правый сосед - тоже выходил на уровень с первым. Одновременно с полком Бересова шли и другие части. Левее, далеко в степи, на ее белом фоне, мелькали быстрые продолговатые темные пятна: танки, разгромив колонну противника на шоссе, рванулись дальше за село, где еще держался враг.
Низко, почти над самой крышей, с ревом промчались два краснозвездных штурмовика.
С крыши было видно, как селом, вдоль оврага, по дороге, уходящей к синеющему неподалеку лесу, движется темная масса, то дробящаяся, то сбивающаяся в плотный ком, оставляя за собой на снегу множество черных пятен. Гурьев подрегулировал стекла бинокля. Он увидел: по дороге движется огромная толпа немцев, мчатся сотни повозок, автомашин, тягачей, танки, самоходки, мотоциклы, не останавливаясь, не обращая внимания на вихрь огня, летящий навстречу.
Голова колонны уже спустилась в овраг, через который вела дорога. По гитлеровцам били пушки и минометы. Солдаты стреляли по врагу с короткой дистанции, не выбирая цели, на полный режим огня. Промахнуться было невозможно. Бойцы косили врага, как траву. В колонне один на другого валились срезанные пулями гитлеровцы. Вставали на дыбы и бились, путаясь в упряжках, раненые лошади. Брошенные водителями машины, медленно вращая колеса по измятому снегу, слепо ползли в сторону от дороги и, накреняясь набок, натыкаясь одна на другую, останавливались.
Обгоняя машины и повозки, перескакивая через упавших, немцы продолжали бежать. Они спешили достичь того спасительного места, где дорога спускалась в овраг и куда уже не залетали пули.
- Уйдут! - встревожился Гурьев.
Нужно было успеть закрыть последнюю лазейку, которая еще оставалась у противника. Об этом сейчас беспокоился не только Гурьев. Многие командиры с тревогой следили за прорывавшимся врагом.
Десять пар вражеских глаз смотрели в глаза Гастева. Он стоял, зажав гранату. Правая рука, держащая тяжелый ППШ, затекла. Занемел палец, который лежал на спусковом крючке. Гастев хотел было бросить бесполезный, пустой автомат и уже шевельнул им, но в тот же момент заметил, как испуганно косятся на его оружие остолбеневшие гитлеровцы.
"Они-то ведь не знают, что магазин пуст. Чего же я буду гранатой?.." Он засунул гранату за пазуху, подхватил автомат обеими руками и прислонился к стене, стараясь казаться спокойным.
Снаружи, громко хрустя снегом, видимо не разбирая дороги, кто-то пробежал, хрипло и отрывисто крича. Кричали не по-русски.
Немцы, стоящие перед Гастевым, встрепенулись. Один из них, низко пригнув голову, сунулся вперед.
- Ну! - сурово крикнул Гастев, вскидывая автомат к плечу. "Не успею. Сомнут!"
Увидев вплотную перед своим лицом черный зрачок автоматного ствола, немец, сунувшийся вперед, сразу обмяк и, снова подымая руки, попятился.
- Назад! Цурюк! - приходя в себя, крикнул Петя и повел стволом автомата в пустой угол сарая.
Где-то совсем рядом громко ударила мина. Сарай задрожал, будто кто-то могучий схватил его и потряс так, что Петя покачнулся и ударился о стену. Грохнула еще одна мина. Кто-то снаружи торопливо рванул тяжелую дверь. Петя быстро обернулся и лицом к лицу столкнулся с вбежавшим в сарай немцем. Тот, дико вытаращив глаза, отчаянно вскрикнул и, не успев разглядеть всего, что было в сарае, стремглав выскочил вон.
Петя почувствовал, как его тело охватила испарина. Пленные, напряженно вытянув шеи, смотрели на дверь.
"Своих ждут!" - сообразил Петя, с тревогой прислушиваясь к тому, что творится на улице. Но после того как ударили мины, наступила тишина. Лишь откуда-то издали доносилась разнобойная стрельба.
Он услышал: снаружи, осторожно ступая, кто-то подходит к двери, негромко разговаривая. Значит, там не один…
Ворота сарая скрипнули и начали медленно отворяться.
"Давешний немец привел!" - решил Петя.
Немцы в углу, загалдев, вскочили. Задыхаясь от волнения, Петя бросил ненужный уже автомат, выхватил из-за пазухи гранату, зажал ее в кулак и с силой выдернул кольцо.
- А ну, бери! - отчаянно крикнул он, замахиваясь гранатой.
Дверь сарая распахнулась, и в ее светлом, серебряном от снега квадрате выросли два темных силуэта.
- Вот он! - услышал Петя бесконечно знакомый голос и оглянулся. В дверях стояли Снегирев и Алексеевский.
- Ты их поймал или они тебя? - спросил Григорий Михайлович.
- Я их! - выдавил Петя, еще не пришедший в себя.
- А мы тебя ищем! Сержант опасался - жив ли ты?
- Живой… - все еще переживая то, что было минуту назад, протянул Петя. И только тут он заметил, что в его руке граната "Ф-1". Стоит разжать пальцы, и она взорвется.
- Брось, брось на улицу! - торопливо крикнул Григорий Михайлович.
Петя вышел наружу и швырнул гранату за угол сарая на кучу соломы. И в тот же миг оттуда выскочил взъерошенный, словно возникший из дыма разрыва, гитлеровец, видимо прятавшийся в соломе, и побежал.
Петя ринулся за бежавшим. Что-то яростно закричав, Алексеевский обогнал Петю и, делая огромные скачки, погнался за гитлеровцем. Алексеевский уже настигал его, когда тот на ходу выдернул из кобуры черный горбатый пистолет. Алексеевский бросился на врага. Огонь выстрела опалил щеку Пете. Он отшатнулся в сторону, и в этот момент сзади хлопнул винтовочный выстрел: стрелял Снегирев. Гитлеровец свалился.
Прислушиваясь к шуму боя, старик санитар, беспокойно топтавшийся около запряженной повозки, сказал Цибуле:
- Ехать за ранеными, поди, пора.
Но Цибуля только махнул рукой:
- Обождем!
Он сел на повозку и начал скручивать папиросу. Но вдруг он вскочил, словно его кто-то кольнул снизу, выхватил папиросу изо рта и закричал санитару:
- Поезжай сейчас же! Найди ротных санинструкторов, забери тяжелораненых, мигом вези их сюда! Поезжай быстро!
У санитара глаза на лоб полезли от изумления: что такое вдруг случилось с Цибулей? Но размышлять было некогда: Цибуля кричал. Санитар вскарабкался на повозку и, нахлестывая лошадей, погнал их.
- Да чтобы всех вывезли! Я проверю! - прокричал ему вслед Цибуля.
Только выехав на дорогу, старик санитар понял, в чем дело: к медпункту подходил Иринович. А Ириновича Цибуля боялся как огня.
- Почему вы еще здесь? - строго спросил Иринович, подойдя к Цибуле.
- Организую эвакуацию раненых, товарищ подполковник! - четко отрапортовал тот. - Повозки уже отправлены.
- И сами отправляйтесь!
- Слушаюсь, товарищ подполковник! - лихо отчеканил Цибуля, пристукнув каблуками. Иринович недоверчиво посмотрел на него и пошел дальше.
В это время на окраине Комаровки, в разбитой, насквозь просвечивающей и продуваемой ветрами хате, в окнах которой не осталось ни одного целого стеклышка, Ольга развернула свой перевязочный пункт. Дальше идти командир роты младший лейтенант Алешин не велел. Раненых было уже много, следовало немедленно подготовить их к отправке в тыл.
Все перемешалось в этом запутанном, сложном бою на кривых улицах села. В хате у Ольги лежали и сидели раненые не только ее роты. Здесь были и артиллерийские разведчики, шедшие вместе с пехотой, танкист с обожженными руками, солдаты соседнего полка и еще каких-то частей, о которых Ольга до этого и не слышала. Она принимала всех.
Девушке было трудно. Рядом не оказалось даже санитаров: все они ушли вперед разыскивать и подбирать раненых.
Раненые лежали на глиняном полу на соломе, на откуда-то принесенных перинах, на смятых шинелях. У порога терпеливо ожидали своей очереди "легкие".
Ольга подошла к очередному раненому - молодому солдату. Это был тот самый боец, который когда-то назвал ее барышней. Она видела: у парнишки насквозь прострелен локтевой сустав и, конечно, ему нелегко. Она хотела сказать ему что-нибудь ласковое, но на очереди был уже другой.
И вдруг она услышала, как кто-то из раненых проговорил:
- А комбата-то нашего, капитана Яковенко, сегодня видели… С танкистами, говорят, был.
Ей хотелось узнать подробности, чтобы рассказать Зине: Ольга знала, как беспокоится подруга о Борисе. Но расспрашивать бойца было некогда. Надо побыстрее всех перевязать.
Вот перед ней на полу, на плащ-палатке, в которой его только что принесли, лежит молодой паренек, верно, двадцать пятый год рождения, восемнадцать лет… Осколочное ранение в живот, внутреннее кровоизлияние… Он смотрит на нее большими, воспаленными глазами. Ольга понимает: такому осталось недолго мучиться… До медсанбата его не довезти… Побыть с ним, облегчить последние минуты? Но некогда, некогда… Вот широколицый казах подходит к ней, морщась, слегка покачиваясь и с каждой секундой бледнея. Рукав его гимнастерки уже намок, кровь крупными каплями падает на пол. Скорее наложить жгут! Быстрым движением ножниц Ольга вспарывает рукав.
Придя в сознание, стонет на полу раненный в живот юный солдат:
- Воды дайте!..
Ольга вздрагивает. Ведь умирает же человек! А она не может помочь. Даже напиться не даст ему: это только усилит его страдания. Ольга бросает ножницы на стол и хватает из сумки плоский резиновый жгут. Стянув раненому казаху руку выше локтя и завернув набухшие лохмотья, еще раз бинтует руку поверху, говорит:
- Готово! Можешь ехать в медсанбат! - Она нагибается к лежащему на плащ-палатке. Тот, не шевелясь, смотрит на нее широко раскрытыми неподвижными глазами, в которых только боль и тягостное ожидание еще большей боли.
- Потерпи, дружок, лучше будет!..
Ольга кладет руку на лоб лежащего, но сразу же отдергивает ее: она чувствует на лбу его ту прохладу, которой не бывает у живых.
Расстегнув карман гимнастерки умершего, она достает его документы. Раскрывает красноармейскую книжку, аккуратно завернутую в кусок клеенки. Нужно записать фамилию. Вот: Иван Ярков, Рязанской области, член ВЛКСМ, холост, год рождения 1925. "Ровесник мой", - вздыхает Ольга. Она записывает фамилию солдата в рапортичку об умерших.
Из книжки падает фотография. Ольга подхватывает ее. На карточке круглолицая девушка в беретике. На обороте надпись: "Дорогого Ваню жду с победой". Ольга бережно вкладывает фотографию обратно и присаживается к столу.
И ей вдруг вспоминается госпиталь, светлые палаты, спокойные, уже отдохнувшие от передовой раненые, неторопливые врачи.
Конечно, и там было трудно, но все-таки легче. И все же она нисколько не жалеет, что оставила госпиталь.
Ольга обтерла куском бинта руки и оглядела хату. Два солдата по ее просьбе вынесли умершего Ваню Яркова в сени. Раненые, перевязанные и уложенные кто на чем, тихо лежали вдоль стен. Только изредка кое у кого прорывался несдержанный стон.
"Кажется, все! - с облегчением подумала Ольга. Но тут же, как острый, холодный ветерок прошло по сердцу: - А где сейчас Никита Белых? Что с ним? Вот о Яковенко слышала, а о Никите…"
"Нет, с ним ничего не может случиться!" - попыталась она успокоить себя. Она решила выйти на улицу, подышать свежим воздухом: в хате было душно. Дверь раскрылась, и в хату вошли два солдата, неся на носилках, сделанных из жердей и плащ-палаток, неподвижное тело, покрытое серой прожженной шинелью. За носилками шел пожилой сухощавый боец.
- Эй, ребята, ставь здесь! - скомандовал он двоим, и те осторожно опустили носилки на пол.
- Поскорее, сестрица! - сказал солдат, хотя Ольга сразу же подошла к раненому. - Ты над ним постарайся - это герой. И в санчасть побыстрее доставьте.
Убрав наброшенную на раненого шинель, Ольга увидела на его груди пропитавшуюся кровью повязку.
Раненый - это был Опанасенко - тяжело и прерывисто дышал, закрыв глаза. Ольга торопливо стала накладывать поверх набухшей повязки свежий бинт. Когда она дотронулась до плеча Опанасенко, тот очнулся.
- Григорий Михайлович! - хрипло позвал он.
- Я! - откликнулся Снегирев. Полчаса назад он и Алексеевский нашли Опанасенко в хате, когда они, как и другие бойцы, выискивали оставшихся в селе немцев.
- Автомат мий подобрали?
- Подобрали, - успокоил Снегирев.
- А где ж вин?
- У Алексеевского. Он во дворе пленных караулит.
Опанасенко тревожно приподнял голову.
- Григорий Михайлович! - взмолился он. - Будь ласков, сбереги мий автомат. Схорони где-нибудь на повозке, пид мешками. А то старшина отдаст кому попало. Вернусь - опять возьму…
- Будь уверен, сбережем! - успокоил Григорий Михайлович, хотя знал, что автомат Опанасенко уже сдан старшине и неизвестно, в чьи руки попадет теперь.
Опанасенко опустил голову и спокойно закрыл глаза.
Снегирев, оглядываясь, вышел во двор. Там под охраной Алексеевского находились несколько пленных. Один из них, пожилой тотальник, сидел на снегу, болезненно морщась. Он обернулся к Снегиреву, неловко поднялся и что-то оживленно заговорил, показывая на ногу.
- Ранен, что ли? - догадался Снегирев.
Тотальник заулыбался и, тыча себя в грудь, начал быстро-быстро объяснять:
- Шлоссер! Шлоссер! Работа, работа! - повторял он, показывая на свои руки. - Нике нацист!
- Не фашист, говоришь? - Снегирев догадался, о чем толкует немец. - Слесарь? Трудящийся? А что же ты за Гитлера воюешь?..
- Гитлер - фуй! - затряс головой тотальник.
- Фуй? - усмехнулся Снегирев. - Сейчас вы все хорошие! - Но все-таки подумал: "А может, и в самом деле - рабочий класс? Не все ж немцы за Гитлера".
- На, лопай! - Григорий Михайлович вытащил из кармана шинели краюху и сунул ее тотальнику.
Ольга закончила перевязку и, вспомнив что-то, выбежала из хаты.
- Товарищ, товарищ! - крикнула она Снегиреву, уже выходившему со двора вслед за Алексеевским, конвоировавшим пленных. - Скажите там Цибуле, чтоб за ранеными повозку скорее прислал. Мне же отправлять не на чем!
- Ладно, дочка.
Через полчаса, передав Цибуле просьбу Ольги, Снегирев повел пленных дальше в тыл. Тотальника, раненного в ногу, он оставил Цибуле, с тем чтобы тот отправил его в штаб с попутной повозкой.
Санитар вернулся быстро и привез нескольких раненых. Разгрузив повозку, он хотел было ехать снова к передовой, но Цибуля задержал его:
- Минуточку, я сам с тобой поеду!
Цибуля стоял возле повозки и не без тревоги слушал, как случайные пули, посвистывая, пролетают высоко над двором.
Он хотел выгадать во времени и поехать на передовую не поздно и не рано, а так, чтобы и не навлечь на себя гнев начальства, и не рисковать собой. Уж таков был характер Цибули: во всем выгадывать для себя.
Во двор зашли и проковыляли к хате, поддерживая друг друга, двое раненых. Оба пристально посмотрели на Цибулю и скрылись в дверях. А через минуту из хаты выбежала Зина с санитарной сумкой в руке, на ходу застегивая ватник.
- Поехали! - крикнула она.
- Куда это? - удивился Цибуля.
- На передовую!
- Прикажут - поедем! - несколько ошарашенный, но все же стараясь сохранить начальственный тон, возразил Цибуля.
- Эх ты!.. - вышла из себя Зина. - Ну и оставайся, а я поеду!..
- Но, но! - рассерженно наморщился Цибуля. Однако он ничего не успел добавить. Зина, не ожидая санитара-ездового, на минутку отлучившегося куда-то, вскочила на повозку, ударила по застоявшимся лошадям. Те, тряхнув заиндевелыми гривами, сразу с места взяли ход и понеслись по рыхлой снежной дороге в сторону передовой. Цибуля оторопело посмотрел Зине вслед и в досаде сплюнул.
- Вот чертова баба! - сказал он. - Ну погоди… Вернешься, я тебе устрою перец с маком!..
Круто повернувшись, он вынул руки из карманов и пошел в хату. Там было человек восемь раненых. У дверей, на лавочке, сидел пожилой немец - тот самый, который был оставлен до оказии Снегиревым. Жадно зажимая кусок в ладони, он ел хлеб.
- А этот чего здесь? - удивился Цибуля, ища, на ком бы сорвать свою злость.
Пленный, поняв, что говорят о нем, поднялся, стараясь не опираться на больную ногу, и замер по команде "Смирно", зажав в опущенной руке недоеденную краюшку.
- А ну пошли, пошли, камрад, - приказал Цибуля, показывая на дверь. Не выпуская хлеба из рук, пленный послушно вышел во двор.
- Вот я сейчас тебя накормлю, гидра фашизма! - злорадно процедил Цибуля, расстегивая кобуру. Пленный побледнел. Краюшка выскользнула из его пальцев и упала под ноги, в снег.
- Гляди, фельдшер ненависть проявляет! - услышал он насмешливый голос за спиной и обернулся. У калитки стояли два солдата с перебинтованными головами, только что вошедшие во двор.
Побагровев, Цибуля застегнул кобуру, рявкнул пленному:
- Чего пялишься? В хату иди!
Пленный, прихрамывая, поспешил к хате, не подняв краюшки.