"Вперед!" - скомандовал себе Петя.
Прижимаясь к земле, он быстро пополз вперед. Он полз, не отрывая взгляда от ствола, выплевывавшего пламя. Пулемет бил прямо по Пете. Над его спиной свистел воздух, разрываемый пулями. Но вот рядом с пулеметом из-под рыхлого снега опять вынырнул плоский серо-зеленый шлем и под ним мелькнуло лицо гитлеровца, замотанное чем-то серым. Видны были только глаза. Петя хорошо разглядел эти белесые, испуганные и злые глаза: до врага оставалось не больше десяти шагов.
Петя ударил из автомата.
Но ствол пулемета продолжал изрыгать гремящий огонь. "Брошусь на него! Всем путь открою!" - вспыхнула в голове Пети отчаянная мысль. В эту секунду снег на бруствере окопа взвихрился от пуль.
"Наше отделение, - с радостью подумал Петя, - поддерживают!"
И вдруг, совсем рядом, слева от себя, он увидел лицо Григория Михайловича, его чуть прищуренные глаза и запорошенные снегом усы.
Григорий Михайлович схватил Петю, уже начавшего подыматься, за плечо и прижал к земле.
- Куда? Срежет! - крикнул он. - Гранатой его!.. А мы огнем прижмем!
Петя выхватил из кармана гранату-"эфку", сдернул зубами рукавицу с правой руки и зажал в ладони шершавое чугунное яйцо. Рядом, справа и слева, сильнее затрещали выстрелы: товарищи поддерживали огнем. Что-то крича - а что, он не знал и сам, - Петя вскочил, бросил "эфку" и с размаху упал, больно ударившись о снег обнаженной ладонью. И сразу же оглушающий, нестерпимо близкий грохот пулемета оборвался. Свирепо урча, над Петей прошли осколки его собственной гранаты.
Подхватив автомат в обе руки, Петя вскочил и кинулся вперед. Быстро, казалось, одним прыжком, он преодолел те несколько шагов, которые лежали между ним и пулеметным гнездом, и впрыгнул туда. Он упал на что-то живое, барахтающееся, хрипящее, и в этот миг услышал, как сзади, разгораясь, взлетело и покатилось над полем протяжное "ура". То, что копошилось под ногами Гастева, вдруг вскочило и толкнуло его. Петя упал бы, если бы не ударился о стенку окопа. Гитлеровец без каски, с разметавшимися светлыми волосами, схватился за Петин автомат и потянул к себе. Немец был сильней. И от мысли, что враг сейчас овладеет оружием и убьет его, холод пробежал по спине Пети. Отчаянным рывком он дернул автомат к себе. И вдруг немец выпустил автомат, торопливо выбросил руку кверху, что-то хрипло закричал и свалился на дно окопа, под ноги Пети.
Выдернув штык из тела заколотого, шумно дыша, через окоп перескочил и побежал вперед, не оглядываясь, Снегирев.
- Григорий Михайлович! - крикнул Петя, карабкаясь наверх. Но тот уже не слышал его.
По цепи от солдата к солдату передавался листок. "Комсомолец Гастев и коммунист Снегирев гранатами разбили вражеский пулемет. Воюйте, как они! Возьмем Комаровку!" - было написано на этом листке торопливой рукой ротного парторга.
Со своего наблюдательного пункта Гурьев видел, как рота Алешина поднялась и устремилась вперед. За ней поднялись и другие роты.
Через несколько минут командир правофланговой роты доложил, что соседний батальон тоже начал продвигаться.
А еще через некоторое время генерал сказал командиру полка, соседу Бересова:
- Бересов уже пошел. Не отставайте! - и, кладя трубку, с удовлетворением подумал про себя: "Пошло дело!"
Где-то в штабе армии цветными карандашами отметили новые рубежи, на которые выходила дивизия. И скоро в другие дивизии помчался приказ - продвигаться, равняясь по передовой дивизии. А в штаб фронта полетело донесение о том, что пехота достигла окраины Комаровки.
В самом высоком штабе, далеко от фронта, уже знали, что наши войска вплотную подошли к последнему удерживаемому окруженным противником населенному пункту Комаровка и ведут бой за его овладение. И поставили отметку на карте фронтов там, где среди тысяч других населенных пунктов крохотной точкой была обозначена и Комаровка.
Вот они, крайние дома Комаровки, - шагов триста, не больше!
Ворваться во что бы то ни стало в село! Об этом думали сейчас все: и командир полка, в бинокль наблюдавший за передвижением батальонов, и каждый солдат в стрелковой цепи.
Гурьев ясно видел, что через несколько минут его бойцы будут в селе. Сопротивление противника ослабевало, пройти оставалось совсем немного.
Все было в движении. Телефонная связь с ротами прекратилась несколько минут назад. Командиры пошли вслед за наступающими цепями. Гурьев дал приказ готовиться к переходу на новый командный пункт.
Несмотря на то что бойцы первого батальона были уже возле самого села, противник почти весь огонь перенес на соседний батальон, наступавший справа и чуть приотставший.
"Отчего так?" - удивился Гурьев, следивший за продвижением соседа. Но через несколько минут он все понял и крикнул:
- Связной второй роты!
Гурьев быстро набросал на листке блокнота несколько слов.
- Догнать командира роты и вручить немедленно!
- Есть немедленно вручить командиру роты!
Связной, молоденький, из "сапожков", резво выскочил из щели и побежал вперед пригибаясь.
"Только бы вовремя добежал!" - с тревогой подумал Гурьев, провожая связного взглядом.
Связной бежал во всю прыть, догоняя цепь стрелковой роты, ушедшую уже далеко вперед. Подразделения продвигались короткими, но быстрыми рывками, преодолевая простреливаемое пространство снежного поля.
- Где командир роты? - спрашивал связной всех попадавшихся на пути санитаров и телефонистов. Те отвечали:
- Ищи впереди!
Связной твердо помнил приказ старшего лейтенанта: "Вручить немедленно!" Он бежал, не останавливаясь ни на секунду. Он был уже весь мокрый от пота, тяжело дышал, винтовка становилась все тяжелее. Не раз совсем близко от него раздирала воздух пулеметная очередь, и он на бегу инстинктивно пригибал голову.
Догнав цепь, залегшую перед очередным рывком, связной упал рядом с первым же солдатом и торопливо спросил:
- Командира роты не видал?
- Правее, кажись, - ответил солдат.
Связной вскочил.
- Куда ты, "сапожок"? Пережди, бьет! - крикнул солдат, жалея мальчишку. Но "сапожок" уже не слышал его. Он помнил одно: "Вручить немедленно!"
Привстав на одно колено, Алешин прикинул взглядом, сколько еще осталось до села. "Самую малость!" - с удовлетворением отметил он. Огонь противника становился слабее. Стрельба уходила куда-то вправо. Остался еще один рывок!..
В эту минуту к Алешину подбежал запарившийся связной.
Прочитав записку, Алешин изумился: Гурьев приказывал немедленно повернуть роту фронтом направо и поддержать соседа огнем - вместо того, чтобы сейчас же ворваться в село!..
"Да как же так? - недоумевал Алешин. - Ведь помочь соседу можно не только огнем, но и продвижением. Село-то совсем близко. Победа - вот она, уж в руках!.."
Однако приказ оставался приказом.
- Передать командиру батальона: будет исполнено! - сказал он связному.
"Сапожок" козырнул и так же прытко побежал назад.
То, чего не успел еще понять Алешин, весь поглощенный стремлением как можно скорее ворваться со своей ротой в село, Гурьев уже понял. Он видел то, на что Алешин в горячке атаки не обратил внимания: противник, по-видимому быстро перегруппировав силы, бросил свою пехоту в контратаку на соседний батальон. Врагу сейчас не так уж важно было удержать село; он думал об одном: как бы прорваться и избежать уничтожения.
Гитлеровцы, занимавшие оборону на самой окраине села, выскакивали из канав, щелей, окопов, появлялись из-за сараев, ометов и бежали вперед, в снежное поле, навстречу наступающим подразделениям соседнего батальона. Немцев гнало в атаку не только привычное, автоматическое чувство дисциплины. Их подстегивало отчаяние. Страх перед гибелью гнал их ей навстречу.
Гурьев твердо помнил то, что сказал ему ночью Бересов, приходивший в батальон: "Самое главное - не дать врагу прорваться!"
"Прежде всего - помочь соседу! - твердо решил Гурьев. - А кто из нас раньше в село войдет, после боя разберемся!"
Поддержанный огнем первого батальона, соседний батальон опрокинул поднявшуюся в контратаку вражескую пехоту, погнал ее и следом за ней ворвался в Комаровку. Несколькими минутами позже в село вошли подразделения первого батальона. Слышно было, что и справа и слева, там, где наступали другие полки, и там, где наступала соседняя дивизия, бой идет тоже уже на улицах Комаровки.
Гурьев доложил Бересову, что переходит на новый командный пункт, в село.
По всему полю к Комаровке спешили солдаты. Перед ними из окопов и воронок выскакивали темно-зеленые, растрепанные фигуры и бежали к дворам, спеша укрыться за стенами и заборами.
Повсюду дробно стучали автоматы. Гулко хлопали винтовочные выстрелы. Время от времени с треском рвались гранаты.
Петя вместе с другими солдатами бежал по огородам, перепрыгивая через канавы. Прямо перед ним, словно откуда-то из-под земли, выскочил немец в желтом крестьянском кожухе, надетом поверх зеленой шинели, и побежал, широко раскидывая руки в стороны. Приложившись на ходу, Петя выстрелил. Но немец продолжал бежать и уже схватился обеими руками за плетень, чтобы перескочить через него. Петя остановился и дал короткую очередь. Подогнув колени, немец повис на плетне.
Перемахнув через плетень, Петя через какие-то загоны и дворы выбежал на улицу. Здесь он увидел бойцов своего отделения. Мелькнуло раскрасневшееся лицо командира роты младшего лейтенанта Алешина. Кому-то кричал на ходу отделенный, сержант Панков:
- Давай, давай!..
Пересекая улицу, солдаты торопились достичь противоположной окраины села. Увлеченный общим порывом, Петя обгонял товарищей. Перебежав дорогу, он на минуту остановился, прижавшись к стене, ища глазами своих, только что бежавших рядом.
Над головой его плотными, желто-серыми клубами бился упругий густой дым: горела соломенная крыша хаты. Где-то совсем близко, за стенами сараев и домов, за плетнями и ометами соломы слышны были тревожные перекликающиеся голоса. Беспорядочно хлопали выстрелы.
Вдруг по улице беглым огнем ударили какие-то минометы. Воздух наполнился визгом осколков. Петя через поваленный плетень кинулся в полураскрытую дверь ближнего сарая и остолбенел: в сарае, вокруг высокого черного грузовика, суетились несколько немцев. Видимо, они пытались завести мотор.
Вскинув автомат, Петя нажал на спусковой крючок. Но выстрелов он не услышал. Диск, был пуст! Петя хотел выскочить наружу, но вдруг увидел, что немцы, глядя на автомат, один за другим медленно подымают руки. Покосившись на дверь, Петя поторопил:
- Хенде хох, ну!..
Прошла минута.
"Патронов нет. Врагов - десять. Как быть? - лихорадочно соображал Петя. - Граната!" - вдруг вспомнил он. Не выпуская автомата, он левой рукой рванул с пояса гранату, последнюю из взятых в бой. Немцы в страхе шарахнулись к стене.
Петя отскочил к двери, взмахнул гранатой, но потом опустил руку и выкрикнул, в волнении мешая русское с немецким:
- Плен! Зитцен, смирно!
Немцы притихли.
А снаружи гремел бой. Было слышно, как, ударяясь о крышу и стены, падают на излете осколки, будто крупные капли дождя.
Опанасенко, шумно дыша, перебегал улицу. Он старался не отстать от товарищей, уже вбегавших во дворы на противоположной стороне улицы. "Эх, годы мои не те!" - вздохнул он, видя, как сержант Панков легко перемахнул через плетень и побежал дальше.
Достигнув плетня, Опанасенко схватился за него рукой, чтобы перелезть, но в эту секунду возле самого плетня взлетел снег и черный дым.
В глазах Опанасенко все стало мутным, словно вокруг мгновенно сгустился серый туман. Чувствуя, как кружится голова и подкашиваются ноги, он медленно осел в снег. Попытался подняться, но не смог. Сознание покидало его. "Плохо мое дело… Отвоевался, видать…"
Напрягая последние силы, волоча автомат, он прополз несколько шагов вдоль плетня, к ближней хате. Дверь ее была раскрыта настежь. Опанасенко, стиснув зубы, поднялся на ноги, с трудом переступил порог и, сделав несколько шагов, рухнул на глиняный пол. Автомат отлетел куда-то в сторону.
Гимнастерка на груди стала горячей и мокрой. "Кровью изойду, пожалуй, пока санитары подберут. Перевязаться надо…"
Он с трудом расстегнул шинель и вытащил из кармана индивидуальный пакет.
Опанасенко очнулся от звука чьих-то шаркающих шагов. Медленно, с усилием приоткрыл глаза и вздрогнул: в хату входил немец. Он, видимо, тоже был ранен: шел, придерживаясь за стенку, пошатываясь и хрипло дыша. Это был пожилой солдат в замызганной куртке, с землистым лицом, обросшим седой щетиной.
"Где же мой автомат?" - Опанасенко шевельнулся, пытаясь найти свое оружие. Но подняться не смог.
В ярости стиснул зубы. Ведь перед ним был враг, враг, которому он должен отомстить за поругание родной земли. Вот такие, как этот, угнали его ясочку - дочку Яринку в свою клятую Неметчину, сожгли его хату, разграбили все, что было нажито многолетним трудом, палками гоняли его на работы… Убить!.. Голова Опанасенко беспомощно откинулась. Глаза застилал горячечный туман.
Немец увидел раненого русского солдата, недвижно лежащего на полу хаты… Пошатываясь, подошел к нему и опустился рядом на пол. Опанасенко сквозь полузабытье почувствовал, как по его груди шарят чужие пальцы. "И живого и мертвого грабишь!" - подумал он и открыл глаза. Немец раскрывал перочинный нож.
"Зарезать хочешь? Нет, я тебе не куренок!.."
Собрав последние силы, Опанасенко приподнялся, но сознание снова покинуло его.
Когда Опанасенко пришел в себя и вздохнул, он почувствовал, как что-то туго сдавливает ему грудь.
Он открыл глаза. Гимнастерка и нательная рубаха его были разрезаны, а грудь аккуратно перебинтована. "Кто же это меня перевязал? А немец куда делся?"
Немец был рядом. Он лежал на полу и глухо стонал, закрыв глаза. Только сейчас Опанасенко заметил под распахнутой курткой немца свежий бинт в ярко-красных пятнах.
"Меня-то он зачем перевязал? В плен хочет взять как "языка"? Да не до этого сейчас немцам. Их же гонят…" Опанасенко был в недоумении. И опять мелькнула тревожная мысль: где автомат? Опанасенко шевельнулся, ища свое оружие, но острая, темнящая сознание боль в груди не давала ему двигаться.
Немец открыл глаза и, силясь улыбнуться, что-то проговорил.
"Не заговаривай мне зубы! - покосился на него Опанасенко. - Небось придут твои дружки, душу из меня вытягнут. Знаем ваших!"
А немец, видать, был ранен всерьез. Все тяжелее и тяжелее он дышал, и в глазах его, остановившихся на Опанасенко, была боль.
В горле немца захрипело. Он рванулся к Опанасенко. Торопливо, словно боясь, что не успеет сказать всего, что хочет, немец взволнованно заговорил, показывая рукой то на себя, то на Опанасенко. Что говорил немец, Опанасенко не мог разобрать. Но он понимал, что этот старый солдат хочет его в чем-то убедить, доказать что-то одинаково важное для них обоих.
Опанасенко понял лишь несколько слов, те, которые немец повторял особенно часто. Показывая рукой на русского бойца и затем куда-то в сторону, немец с жаром повторял: "Дойчланд! Дойчланд!"
Сначала Опанасенко подумалось, что немец уговаривает его не идти в Германию, но по тону его голоса чувствовал, что тот просит о чем-то другом. А немец, видимо придя в отчаяние от того, что Опанасенко не понимает его, замолчал; слышалось только его трудное, прерывистое дыхание.
Немец хотел еще что-то сказать, но уже не смог. Он жадно раскрыл рот и вдруг замолк.
"Кончился!" - догадался Опанасенко и с волнением подумал: "Вот ведь какие немцы встречаются. Может, и еще есть такие?.. Только в бою разбираться некогда…"
Снаружи, за раскрытой дверью хаты, послышались чьи-то голоса. Опанасенко наконец-то нашарил на полу свой автомат и подтянул его к себе. "Пусть войдут - встречу!" - сказал он себе, настороженно прислушиваясь к тому, что происходит на улице.
Забрав с собой связистов, Гурьев шел вперед, на новый КП, по полю, истолченному боем.
Всюду валялись стреляные гильзы - окурки войны, перепутанные разноцветные телефонные провода; башня "тигра", сорванная взрывом, боком лежала на снегу, словно гигантская чаша, опорожненная великаном и брошенная им.
"Бог войны пировал", - с удовлетворением подумал Гурьев.
На поле, которое еще за четверть часа до этого насквозь пронизывалось летящим металлом, стало тихо. Бой ушел в деревню, лежащую в трехстах шагах впереди, и только кое-какие запоздалые пули изредка посвистывали в воздухе.
Снова поднялся ветерок, который было затих с утра, и по полю, шурша, побежала поземка, как бы торопясь замести следы сражения.
Обойдя стоящий поперек переулка громадный, черный, весь в красноватых пятнах гари немецкий танк, возле которого валялся обгорелый танкист, Гурьев и его спутники вошли в деревню.
За плетнями и заборами, постепенно удаляясь к противоположной окраине, потрескивали выстрелы.
- Ракета!
Над взъерошенными крышами домов в мутное белесое небо вонзилась ярко-красная точка и рассыпалась на мелкие огнистые брызги.
Гурьев ждал этого сигнала. Красная ракета означала, что передовые подразделения уже вышли на противоположную окраину селения. Вскоре Гурьев увидел и стрелков: они прочесывали последние дворы - противник мог оставить засады.
Навстречу Гурьеву подошел радостно улыбающийся, раскрасневшийся Алешин с автоматом, перекинутым за плечо. Поверх полушубка на перекрутившемся длинном ремне у него висела желтая немецкая полевая сумка.
- Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант! - весело проговорил Алешин. Уже по тону его голоса было ясно, что Алешин очень доволен исходом боя. - Вышел на северную окраину вместе со вторым батальоном. Захвачены штабные документы.
Младший лейтенант вынул из сумки и подал Гурьеву толстую пачку разноцветных бумаг. Гурьев небрежно перелистал их. Это были бланки, приказы, донесения, завернутые в потертую полевую карту, видимо недавно вытащенную из планшета какого-нибудь немецкого штабиста. Старший лейтенант развернул карту на сгибе и увидел на ней нанесенную жирным карандашом извилистую толстую линию. Эта линия глухой петлей захлестывала кучку аккуратно выведенных колючим готическим шрифтом названий немецких соединений. "Викинг", "Панцерн дивизион", "Валлония" - прочел Гурьев. Свернув карту, он пренебрежительно усмехнулся:
- Для музея пригодится!
Было понятно, что оперативной ценности захваченные документы уже не имеют. Имена немецких дивизий, еще утром существовавших, сохранились теперь только на этой истрепанной карте. Больше от дивизий не осталось ничего.
Но недобитый враг был еще опасен. Сражение продолжалось.
Гурьев шагал по широкой деревенской улице, с любопытством поглядывая по сторонам. Было особенно радостно сознавать, что он идет по селу, которое еще час назад казалось таким труднодоступным.
Комаровка теперь становилась для него памятной на всю жизнь. Ведь именно в бою за нее он впервые стал командиром, полностью и единолично несущим ответственность за вверенных ему людей и за успех порученного ему дела.