Сергей сел на траву. Рядом лежал Алёшка. Больше не услышит он его голоса, его смеха никогда. Какое страшное слово - "никогда", какая безысходность в нём. Как, оказывается, просто умирают люди. Как легко люди убивают друг друга. Немец, который застрелил Алёшку, наверное, уже забыл о том, что он убил человека. А за что? Мальчишка, выросший без отца, без матери, всё детство полуголодный, - что он сделал ему плохого? Немец забыл, ну да ничего, напомним. Сколько можно бегать от них, прятаться? Пусть полки, дивизии, армии отступают, а ему надоело. Да и что его ждёт, если он доберётся до своих? Трибунал, позор. Смерть мгновенна, он за двое суток видел это дважды, а позор - навсегда.
Сергей надел Алёшкин ремень, засунул за пояс гранату, взял автомат. Надо сказать на хуторе, чтобы похоронили. И ещё, наверное, надо забрать документы, чтоб не считали Алёшку пропавшим без вести или, того хуже, сдавшимся в плен.
Расстегнув нагрудный карман Алёшкиной гимнастёрки, Сергей вытащил две размокшие книжечки - красноармейскую и комсомольский билет. Положив документы себе в карман, он повернулся и пошёл, не оглядываясь. Он шёл к хутору, шёл, не прячась, и впервые за последние двое суток не боялся, что его кто-нибудь заметит. Как хорошо не бояться, думал он. Больше он не полезет на карачках по картошке. Найдя проулок между двумя огородами, Сергей пошёл по нему.
В одном из огородов стояла старушка и из-под руки смотрела на Сергея. Когда он поравнялся с ней, она всплеснула руками:
- Куды ж ты, милок, идёшь? На хуторе немцы.
- Сколько их, бабушка?
- Да, кажись, пятеро, на железной машине.
- А где?
- Туточки они, окаянные, у колодца плещутся. Поберёгся бы ты, солдатик.
- Пусть они берегутся, это они на чужой земле, а я на своей.
Старая женщина, приложив морщинистую руку ко рту, покачала головой:
- Ить не одолеешь один-то.
- Ну, хоть одного-двух положу - и то хорошо. Сергей уже повернулся, чтобы идти, но, вспомнив об Алёшке, сказал:
- Бабушка, просьба у меня к вам. Друга моего фашисты убили, те, что сейчас на хуторе. Он там, возле камышей, лежит. Похоронить его надо по-человечески.
- Ох, сердешные, лихо-то какое, - старушка вытерла концом платка слезящиеся глаза. - Конечно, похороним. Нешто мы не христьяне?
- Спасибо.
Сергей снял с плеча автомат и пошёл вверх по проулку.
- Спаси те Христос, - услышал он голос старушки. Огороды кончились. Сергей, пригнувшись, прокрался вдоль дворового плетня. Остановившись на углу, осторожно высунул голову. В ста метрах дальше по улице он увидел бронетранспортёр, стоявший возле высокого тополя; шагах в десяти от тополя - сруб колодца. У колодца двое, нет, трое, обнажённых по пояс, ещё один торчит из бронетранспортёра. Так, а где пятый? Бабка говорила, что их пятеро. Эх, далеко, отсюда не достать.
Сергей отполз от угла. За хатой он перелез через плетень, пробежал по пустому двору. Перемахнув ещё один плетень, попал в небольшой сад. Сад - это хорошо, несколько яблонь закрывали его от улицы. Сергей лёг на землю, пополз, прячась за стволами, к внешнему плетню. Дополз, посмотрел в щель между прутьями. Вот они, как на ладони, шагах в двадцати от него.
Двое у колодца, хохоча, поливают друг друга из ведра, третий чуть в стороне, на голом животе болтается автомат. На бронетранспортёре никого нет. Куда он же делся? Зато у тополя Сергей увидел пятого. Тот сидел, привалившись к дереву; рядом стоял автомат.
"Обнаглели, гады, ведут себя как дома. Но ничего, сейчас я вас приведу в чувство". Сергей вытащил из-за пояса гранату. Как там Алёшка говорил: открутить колпачок, дёрнуть за шнур? Готово. Раздался щелчок. Он встал, швырнул гранату. Она упала возле колодца. Сергей ждал взрыва, но его не было.
Немец, у которого на шее висел автомат, обернулся и с удивлением посмотрел на лежащую гранату. И в этот момент грохнуло. Сергей упал под плетень. Он услышал свист пролетевших осколков, где-то зазвенело разбившееся стекло. Сергей поднял голову: двое немцев лежали неподвижно у колодца, третий, схватившись за живот, катался по земле и орал как поросёнок. Тот, что сидел у тополя, сейчас лежал на животе и ошалело крутил головой. Он, очевидно, не мог понять, что произошло, откуда исходит опасность. Немного придя в себя, немец потянулся за автоматом, но взять его не успел. Сергей, встав в полный рост, выпустил длинную очередь из ППШ. И хотя расстояние было небольшое, он не попал. Сказалось отсутствие опыта стрельбы из автомата, пули прошли выше цели, сбив несколько веток с тополя. Но этого хватило для того, чтобы немец оставил попытку взять оружие. Он вскочил на карачки и пополз к бронетранспортёру. Сергей перемахнул через плетень и пошёл через улицу.
- Что, падла, боишься? Жить хочешь? Алёшка тоже хотел жить! А вы его, суки…
Видимо, у немца не выдержали нервы, он вскочил и побежал. Сергей вскинул автомат и нажал курок. Немец, уже схватившийся за край борта машины, разжал пальцы и медленно сполз вниз. В этот момент Сергей увидел в боковой амбразуре бронетранспортёра ствол автомата, прозвучала похожая на стрёкот сороки очередь. Удар в грудь - и земля ушла из-под ног. Он упал, стало больно дышать.
"Ну вот и меня убили", - подумал Сергей и закрыл глаза. Он уже не видел, что с другого конца улицы в хутор въезжают танки с десантом на броне.
1988 год
- Я открою окно, с вашего разрешения. Что-то душно стало, - Шинкарёв щёлкнул шпингалетами, и в комнату хлынула волна ещё не остывшего за вечер воздуха.
Галина Сергеевна сидела за столом, подперев голову рукой. Вот уже около часа она слушала рассказ Алексея Васильевича, не проронив ни слова. Шинкарёв был благодарен ей, что она не перебивала его, не задавала вопросов. Сейчас главным для него была возможность высказаться, вытащить наружу то, что тяготило сорок с лишним лет. Наверное, это можно было назвать исповедью.
- Очнулся я только в госпитале, после операции. Пуля задела лёгкое. И вот там, в госпитале, всё и произошло.
Шинкарёв подошёл к столу, сел, отхлебнул из чашки давно остывший чай.
- Понимаете, я не сразу понял, почему женщина-врач, которую позвали, когда увидели, что я пришёл в сознание, назвала меня Шинкарёвым. Она спросила: "Ну как дела, герой?" А потом говорит, что самое худшее теперь позади и что если бы тебя доставили хоть немного позже, мы бы, товарищ Шинкарёв, с тобой сейчас не разговаривали. Я ей сказал, что Шинкарёв погиб. А она: "Э, да ты ещё от наркоза не отошёл. Ну ничего, полежишь, отдохнёшь и поймёшь, что не погиб ты, что живой". Честно говоря, я тогда не стал спорить, сил не было. Позднее я узнал, что танковый батальон, проходивший через хутор, долго там не задержался. Оставили со мной санинструктора и двинулись дальше. Фашисты к тому времени подходили к Дону. Комбат приказал санинструктору записать мою фамилию и сдать меня в медсанбат, что тот и сделал, вытащив у меня из кармана Алёшкины документы и переписав данные. В медсанбате, видимо, никто моими документами не интересовался. Доставивший раненого санинструктор сказал, что это красноармеец Шинкарёв Алексей Васильевич, тысяча девятьсот двадцать четвёртого года рождения, - значит, так оно и есть. Потом меня отправили в госпиталь. В сопроводительных документах значилась фамилия "Шинкарёв". Естественно, что и в госпитале перепроверять не стали. Да ещё месяца через полтора мне прямо в госпитале вручили медаль "За отвагу". Оказывается, командир танкового батальона подал на меня представление, в котором написал, что я уничтожил вражеский дозор, тем самым обеспечил внезапность атаки. А при выписке из госпиталя красноармейскую книжку мне заменили на новую, ввиду того что старая пришла в негодность. Позже, уже в части, выдали новый комсомольский билет, на старом отклеилась и потерялась фотография. Вот так я и стал Шинкарёвым. Вы спросите меня, почему я не сказал правду? Почему не назвал свои настоящие имя и фамилию? Испугался?
Алексей Васильевич встал, прошёлся по комнате, посмотрел на Галину Васильевну. Она сидела неподвижно, только рукой водила по скатерти, словно хотела разгладить на ней стрелку от утюга.
- Да, я испугался. Ведь как я думал тогда? Ну скажу я, что моя фамилия не Шинкарёв, а Тимошин. И что дальше? А дальше меня спросят: "А где твои документы?" И что я отвечу? Потерял? Тогда отправят запрос в полк. И всплывёт история с самострелом. Вот чего я испугался. И как потом выяснилось - зря. В октябре, когда я выписался из госпиталя, кадровик в отделе комплектования, посмотрев документы, сказал, что мой полк был полностью уничтожен в окружении. И ещё он сказал, что, скорее всего, на весь личный состав отправили извещения как на без вести пропавших. Так что, говорит, напиши домой, обрадуй родных, что живой. Так я попал в шестьдесят вторую армию, которая обороняла Сталинград. Участвовал в окружении армии Паулюса, затем курсы младших лейтенантов, командовал взводом, ротой, дошёл до Берлина. После войны окончил институт, работал, стал директором завода, теперь пенсионер. Вот такая история. Галина Васильевна, вы первый человек, кому я её рассказал, значит, вам первой меня судить.
- Алекс… Алексей Васильевич, какой я вам судья? Да и за что вас осуждать? Вы прожили достойную жизнь. И разве кому-то стало бы лучше, если бы сложилось по-другому? А Алёша, Алёшка, я думаю, понял бы, не обиделся. Что же касается вашей настоящей фамилии, то, как я поняла, не такая она и настоящая. Откуда она у вас?
- Да, вы правы, детдомовские дети получают фамилии и отчества порой самыми необычными способами. Насколько я знаю, своей фамилией я обязан некоему мужчине, шедшему утром мимо приюта. Так вот идёт человек по своим делам, видит - на крыльце лежит свёрток; подошёл он, посмотрел, видит - ребёнок, завёрнутый в одеяло. Постучал он в двери и говорит: "Что же это у вас дети под порогом валяются?" Нянечка, вышедшая на стук, взяла ребёнка на руки и спросила: "Как ваша фамилия, гражданин?" - "Тимошин Михаил", - улыбнулся человек и ушёл. Так я стал Тимошиным Сергеем Михайловичем, - Шинкарёв посмотрел на часы. - Поздно уже, пойду я к себе в номер. И вы ложитесь, отдыхайте. Завтра в семь часов выезжаем.
Он встал, пошёл к двери и, уже взявшись за ручку, обернулся:
- Спасибо вам, за понимание спасибо.
1988 год
Уже больше часа "Волга" везла их по прямой, как стрела, трассе. Коридор из пирамидальных тополей отгораживал дорогу от степи. Чистое небо и солнце, находящееся на полпути к зениту, обещали жаркий день.
Водитель Володя, на правах аборигена, рассказывал о здешних местах, о природе, о рыбалке, о видах на урожай. Галина Васильевна активно поддерживала разговор, особенно её интересовало, что и как выращивают здесь на своих огородах и садах.
Алексей Васильевич больше слушал, чем говорил. И ещё думал о том, что прошагал он и прополз отсюда и до границы, от границы и до Берлина и что не замечал он тогда красот природы. Зимой мёрз в окопах и землянках, весной и осенью месил грязь по раскисшим дорогам, летом изнывал от жары на маршах. И только в мае сорок пятого, когда вдруг смолкли последние выстрелы, весна наполнила душу, он увидел, что цветут сады, почувствовал, как пахнет зелёная трава и что ему всего лишь двадцать один год. А впереди вся жизнь, мирная жизнь.
Володя остановил "Волгу", пропуская встречные машины.
- Ну вот, сейчас свернём налево, а там ещё километров двадцать - и на месте. Дорога тут тоже хорошая, к Цимлянскому водохранилищу идёт. Эх, жалко, не доедем до него, там красота такая…
Шинкарёв не слушал Володю, он пытливо всматривался в окружающую местность, надеясь увидеть что-то знакомое. Нет, ещё рано, ведь они шли в стороне от больших дорог. Но сердце уже начало учащённо биться, словно его ждала встреча с живым Алёшкой, встреча с тем далёким временем. Он заметил, что и Галина Васильевна как-то напряглась, ловил на себе её взгляды, полные надежды. Володя тоже замолчал: водители персональных машин - неплохие психологи, чувствуют настроение пассажира.
Минут через двадцать впереди начали угадываться очертания населённого пункта, раскинувшегося по обе стороны от дороги. Чем ближе подъезжали, тем больше Шинкарёв сомневался, тот ли это хутор. Кирпичные дома, кое-где двухэтажные, да и асфальтовой дороги здесь не было. Хотя, с другой стороны, что он ожидал увидеть? Белые мазанки полувековой давности? Ведь на "консилиуме", устроенном в кабинете директора-смежника, выяснили, что хутор, о котором спрашивал Шинкарёв, теперь не хутор, а центральная усадьба совхоза. Даже название другое, старое кое-как вспомнили, кто-то из присутствующих оказался из этих мест.
Когда до первых домов осталось примерно с километр, Шинкарёв посмотрел налево.
- Володя, - сказал он с волнением, - посмотри, пожалуйста, вон туда, у тебя глаза помоложе. Что там такое?
Володя, чуть сбросив скорость, повернул голову.
- Кажется, памятник, Алексей Васильевич.
- Памятник?! Давай к нему.
Володя покачал головой:
- Алексей Васильевич, у меня легковушка, а не БТР, сейчас сворот найдём и подъедем.
- БТР, говоришь? Правильно, здесь он и повернул.
- Кто повернул? - Володя удивлённо посмотрел на Шинкарёва.
- Бронетранспортёр, из которого по нам стреляли. Володя понимающе кивнул. Он сбросил скорость и внимательно смотрел вперёд.
- Есть. Есть дорога, Алексей Васильевич. "Волга" свернула на просёлочную дорогу и, слегка покачиваясь, покатила к памятнику. Когда подъехали, Шинкарёв вышел из машины, огляделся. Да, сомнений не оставалось, это было то самое место, где он оставил мёртвого Алёшку. Вон в пятистах метрах огороды. Вот только вместо камышовых зарослей прямо за обелиском раскинулось пшеничное поле.
- Скажите, это здесь?
Шинкарёв не заметил, как подошла Галина Васильевна. На её плечах он увидел чёрную косынку.
- Да, Галя, Алексей погиб здесь. Пойдём к обелиску.
Она накинула на голову косынку, Шинкарёв взял её под руку, и они пошли по выложенной плиткой дорожке.
Обелиск был огорожен невысокими металлическими столбиками, которые соединялись между собой цепями. Три ступеньки вели на выложенную мрамором платформу, и уже с этой платформы уходила в небо трёхметровая пирамида, увенчанная звездой.
Шинкарёв прочитал надпись на обелиске: "Здесь покоятся останки неизвестного советского солдата, погибшего в неравной схватке с немецко-фашистскими оккупантами в июле 1942 года. Имя твоё неизвестно - подвиг твой вечен".
- Вот, - тихо сказал Шинкарёв, - значит, и похоронен он здесь, сдержала бабка слово. Ну, здравствуй, Алексей.
Галина Васильевна, вытирая носовым платочком глаза, опустилась на колени.
- Какая у тебя могилка, братик…
У подножья пирамиды лежал букет ещё не завядших красных гвоздик.
Тишину нарушил шум подъехавшей машины. Из крытого брезентом "уазика" вышел полноватый человек лет пятидесяти. Одет он был в светлые брюки и рубашку.
- Здравствуйте, люди добрые.
Приехавший протянул руку сначала Алексею Васильевичу, затем Володе.
- Ермаков Василий Степанович, председатель сельского совета, - представился он и сразу продолжил. - Мне тут наши местные сороки на хвосте принесли, что, мол, к памятнику "Волга" подъехала, вполне возможно - начальство какое-то.
Шинкарёв грустно улыбнулся:
- Да нет, не начальство мы. Мы вот к нему, - он кивнул в сторону обелиска.
Ермаков недоверчиво посмотрел на Алексея Васильевича:
- Постойте, так вы что, знаете, кто здесь похоронен?
- Знаю. В июле сорок второго он погиб вот на этом месте, на моих глазах. А эта женщина - его сестра, - Шинкарёв показал на оставшуюся у обелиска Галину Васильевну.
- Вот это дела, - удивлённо воскликнул Ермаков. - Так вы, значит, тот, второй?
- Какой второй?
- Ну, понимаете, я-то во время войны пацаном был. Жила у нас на хуторе женщина, Клавдией её звали…
- Подождите, - Шинкарёв прервал председателя. - Клавдия жива?
- Нет, к сожалению, лет пять как померла. Так вот она рассказывала, что в тот день, когда на хуторе бой был, а точнее - перед боем, к ней приходили два солдата, попить просили. Ну, она их напоила, харчей на дорогу дала, и они ушли. А тут немцы. В общем, один здесь погиб, а второй жив остался и потом уже, на хуторе, немцев-то и перебил. Помню, немецкая бронемашина с неделю на улице стояла. Мы, детвора, лазили по ней, пока наши её не забрали.
- А кто похоронил его? - спросил Шинкарёв.
- Да кто - всем миром и хоронили, деды могилу копали, мужиков-то, понятное дело, на хуторе тогда не было. А главное, Клавдия эта постоянно за могилкой ухаживала, пока в шестьдесят пятом, к двадцатилетию Победы, памятник не поставили. Тогда уж школьники шефство над ним взяли. Тут ведь и в пионеры принимаем, и новобрачные сюда приезжают. А как же, могила неизвестного солдата, как в Москве. Кстати, у нас и музей боевой славы лучший в районе.
- Послушайте, Василий Степанович, есть теперь имя у этого солдата! У вас есть на чём писать? Я назову его. Хотя нет, не надо писать.
Сергей достал из внутреннего кармана пиджака коробочку и удостоверение на медаль.
- Вот, возьмите в музей. Это медаль "За отвагу", его медаль, и удостоверение на его имя. Хотел её сестре отдать, но, думаю, в музее эта медаль нужнее будет. А сестра поймёт, я знаю.
Прошла неделя. Где-то высоко в небе пел жаворонок, степной ветер гонял волны по золотому морю пшеницы. В траве стрекотали кузнечики.
А над степной равниной возвышался обелиск, на котором сверкала металлическая табличка с надписью:
КРАСНОАРМЕЕЦ ШИНКАРЁВ АЛЕКСЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ 1924 Г.-1942 Г.
В июле 1942 года красноармеец Шинкарёв А. В. погиб в неравной схватке с немецко-фашистскими оккупантами.