Андрей уставился на хозяйку: жалко ей, что ли? Авгинья догадалась, пояснила:
- Вас жалко, а не еды. На днях через нашу деревню шел один хлопец. Тоже из плена. Несколько суток голодал. И вот на пустой желудок нахватался капусты с картошкой. Помучился бедняга часика два и помер. - Авгинья подала тарелку молока, прибавила: - Ешьте, сколько надо.
- Мама, Хадора пошла по улице… Видать, к Игнату, - сообщила девочка, повернувшись от окна.
- А ты, Верочка, беги в сенцы, последи из-за дверей…
Хлопцы поели еще немного, поблагодарили и встали из-за стола. Андрей прошелся по комнате, разминая ноги. Вдруг он заметил, что со стены, из-под вышитого полотенца, прикрывавшего застекленную рамку, на него глядят большие темные глаза с черными ресницами. В рамке было много карточек, и много глаз смотрело на него оттуда, но все они были на один лад и какие-то незаметные, глаза же с темным блеском были особенные, яркие и выразительные. Их сдержанную и строгую красоту выгодно оттеняли широкие густые брови, сомкнувшиеся на переносье в одну черную полосу. "Что-то очень уж знакомые глаза, - подумал Андрей и, шагнув ближе к фотографии, мысленно воскликнул: - Здорово, Борис! Как ты сюда попал? Ты здесь дома или в гостях?.." Андрей повернулся к хозяйке, чтобы спросить, кем приходится ей Борис, но, взглянув на ее глаза и брови, сразу понял, что это его мать.
- Где ваш Борис? - спросил он, показывая рукой на карточку.
- Он здесь. Откуда вы его знаете?
Андрей не ответил, потому что в эту минуту в хату с криком влетела Верочка:
- Бошкин с винтовкой идет! Бегите!
Грохоча солдатскими башмаками, скатился с печи Никодим. Дрожащими пальцами на ходу застегивая неподатливые крючки шинели, он стремглав вылетел из хаты.
- Через садок, на огород бегите! - встревоженно воскликнула Авгинья.
- Спасибо, - ответил Андрей и, оглянувшись с порога, крикнул: - Я шофером в Калиновке был. Знаю Бориса. Кланяйтесь ему!
- Ладно, ладно. Бегите, родимые.
Последних слов уже не было слышно: их заглушил стук дверей. Андрей догнал Сандро и Никодима за садом, и они побежали все вместе. Пробрались канавой через огороды, вошли в заросли кустарника, тянувшиеся вдоль речки. Передохнули, обсудили, что делать дальше, и двинулись на восток.
Через час-полтора они остановились на опушке леса, у дороги. В полукилометре впереди виднелась деревня. Некоторое время все молча поглядывали на нее. "Так это же Выгары, - думал Никодим. - Еще пять километров - и Бугры, родной дом".
- Глядите, подвода из деревни едет, - сказал Сандро.
- Вот и хорошо, - обрадовался Андрей. - Сейчас разузнаем, кто в деревне. Тетка Авгинья ведь говорила, что здесь были наши…
Подвода быстро приближалась к лесу. На ней можно было разглядеть человека, закутанного в серый армяк. Он сидел на чем-то твердом, покрытом полосатым одеялом, концы которого бились на ветру. Трудно было разобрать, кто едет: женщина или мужчина. Не понять было и что лежит на возу. Подвода въехала в лес. Пленные вышли на дорогу, окликнули проезжего. Человек остановил коня, откинул с головы просторный капюшон армяка. Из-под толстого, закрывающего лоб вязаного платка поблескивали карие глаза.
- На мельницу еду, хороший ветер, - поспешила объяснить женщина, рассматривая встречных.
- Поезжай на здоровье. Только скажи, что в деревне? - спросил Андрей, делая шаг к повозке. - Немцев нет?
- Нет!
- А партизаны?.. Ну, что молчишь? Говори, не бойся, мы ведь пленные.
- Есть партизаны.
- Правда?!
- Конечно, правда. Я жена красноармейца, не стану я таким, как вы, врать.
- Тогда спасибо. Поезжай счастливо.
Андрей и Сандро пошли к деревне. Никодим же колебался. Идя следом, он говорил:
- А что, если баба наврала? Если там не партизаны, а полиция?
- Не может этого быть. В конце концов подкрадемся к деревне со стороны кустарника и в крайнем доме спросим. А в случае чего - драла.
- Как хотите… Вам виднее… - Никодим начал расстегивать ремень, поглядывая на придорожные кусты. - Я тут на минутку… Догоню…
Когда они уже подходили к деревне, оглянулись: Никодима сзади не было. Андрей и Сандро посмотрели друг на друга и нахмурились.
6
В этой небольшой деревеньке, укрытой лесными массивами и лежавшей в стороне от дороги Нива - Бугры, сегодня было необыкновенное оживление. С самого утра улицы ее заполнились повозками и вооруженными людьми. Хотя этих людей было не так уж много - человек, может быть, сто, но они как-то сразу изменили будничную жизнь деревеньки. Казалось, расступилась лесная чаща и на Выгары с широких полевых просторов хлынули мощные ветры. Эта вооруженная сотня людей принесла с собой множество свежих новостей. Жители деревни с полуслова понимали, что все, о чем рассказывали партизаны, произошло на просторах Калиновщины и соседних районов, на железнодорожных и шоссейных магистралях. Догадывались, что эта вооруженная сотня людей, среди которых у выгаровцев немало знакомых, остановилась здесь, в деревне, после какого-то большого перехода, после долгого и трудного рейда.
Этих усталых, но неугомонных людей лесная деревенька принимала радушно. Мужчины помогали приводить в порядок повозки и сбрую, поизносившуюся, поистрепавшуюся за время долгой дороги; женщины стирали и штопали одежду, давали новое, своей работы, белье, пускали в ход все свое кулинарное искусство, а дети и вовсе не находили себе места от радости.
После полудня задымили бани. Сизый дым пополз по садам, лугам, выгонам. Он стлался низко, как всегда в пасмурные, сырые осенние дни. Бани топились усердно, явно с расчетом, чтобы гостеприимство хозяев надолго запомнилось партизанам.
Больше всех старался Антон Малявка. Правда, старания эти вызваны были особыми мотивами. Во-первых, он готовил баню не для кого-нибудь, а для самого начальства, для людей, которые почти все издавна его знают, а во-вторых, он снаряжал сегодня в партизаны своего сына Всеслава. Пускай все они увидят: и секретарь райкома партии Камлюк, и председатель райисполкома Струшня, и судья Мартынов, и эти двое, раньше ему незнакомые командир отряда Гарнак и комиссар Новиков, - пускай увидят, что он, старый Антон Малявка, отец их нового партизана, может такую баньку истопить, какая им, пожалуй, и не снилась никогда. И надо сказать, что этой его работой все остались чрезвычайно довольны.
Новиков и Мартынов помылись первыми и пошли в хату. Как только переступили порог, сразу же стали на все лады расхваливать перед Антонихой искусство ее старика.
- Вот это банька - красота, - заговорил Новиков. - Ни чада, ни дыма. Пара - сколько душе угодно… А воды! И горячей, и теплой - полощись, как бобр…
Небольшого роста, кругленький, подвижный, Новиков имел сейчас такой свежий, привлекательный вид, что старая Антониха, любуясь им, с материнской нежностью промолвила:
- Какой ты, сынок… прямо-таки светишься…
- Иначе и быть не может, уважаемая гражданочка, - поддержал старуху Мартынов. Он, хотя и знал имя Антонихи, назвал ее так, как обычно называл и других, как привык за время своей долгой юридической практики. - После такой бани, уважаемая гражданочка, и засветиться не диво. Если я, старый пень, и то, кажется, блестеть начал, так ему, молодому да пригожему, и подавно полагается светиться.
- Верно, верно, но и у вас вид ничего, не надо так уж на себя наговаривать. А что седой, так на это есть причины, тут года ни при чем. - Антониха глубоко вздохнула и, принявшись раздувать возле печи самовар, прибавила: - Помню, помню, как вас тогда гнали перед собой балаховцы.
- Что за балаховцы, Павел Казимирович, когда это они вас гнали? - заинтересовался Новиков, кинув быстрый взгляд на Мартынова.
- Давние дела, Иван Пудович, еще времен гражданской войны. - Мартынов разделся и, присев на табуретку, стал вытирать полотенцем свое морщинистое, со впалыми щеками лицо. - Я был тогда чекистом. Как-то приехал из Калиновки в Бугры, в гости к родителям, и заночевал. А случилось так, что в эту ночь через деревню проезжали эти балаховцы. Один кулак донес на меня. Балаховцы бесшумно вынули раму из окна и захватили сонной всю нашу семью. Родителей и двух сестер расстреляли, хату сожгли, а меня погнали к себе в штаб. По дороге я от них удрал. Вот после этого случая и побелела моя чуприна.
- Гляди ты, какая история, а я и не знал до сих пор, - задумчиво произнес Новиков. - А кто они, эти балаховцы?
- Не знаешь?.. Впрочем, это и не диво: твоя костромская земля далеко отсюда, да и мал ты был тогда. Так послушай. Был такой Булак-Балахович, царский генерал, белорусский националист, такая же примерно штучка, как Петлюра на Украине. Так вот, этот Булак-Балахович при поддержке денежного мешка Антанты создал свое соединение, так называемое "Белорусское войско". Один из отрядов этого соединения действовал и в нашем районе. - Мартынов задумался на минуту, потом продолжал: - Недавно попала мне в руки одна теперешняя газетка минская. Из нее я, между прочим, узнал, что в Минск из Западной Европы вернулись люди, которые когда-то были сторонниками и этого Булак-Балаховича, и кайзера Вильгельма, и Пилсудского. Теперь эти люди возродили свою деятельность при поддержке Гитлера. Как и прежде, они призывают к отрыву Белоруссии от России, к "приобщению" белорусов к европейской цивилизации.
- Теперь они стараются внести разлад между нашими народами, хотят сыграть на этом, - Новиков вдруг, что-то вспомнив, умолк, вид у него стал озабоченный. - Я хотел спросить у вас, Павел Казимирович, о Грюнвальдской битве.
- А зачем это тебе вдруг понадобилось?
- Да ведь я сегодня делаю в деревне доклад об Октябрьской революции, вот и хочу привести некоторые факты из истории совместной борьбы славянских народов.
- Это хорошо. Надо подчеркнуть в докладе, что дружба наших народов имеет исторические корни, что славяне и в прошлом не раз громили германских агрессоров.
- Я об этом скажу. Вспомню и Ледовое побоище, и Грюнвальдскую битву, и все другие битвы.
- Хорошо. Так что тебя интересует?
- Знаю, что битва при Грюнвальде была в самом начале пятнадцатого века, а когда точно - забыл.
- И дату Ледового побоища не помнишь?
- Нет, эту знаю.
- Ну, ладно, что хоть не все забыл. Так слушай: Грюнвальдская битва произошла 15 июля 1410 года. В этот день наши предки наголову разгромили Тевтонский орден. Ясно, гражданин Новиков?
- Ясно! - бойко отчеканил Новиков и, отвечая на шутку шуткой, щелкнув каблуками, козырнул.
- К пустой голове руку не прикладывают, - нашелся Мартынов, так как Новиков был без шапки.
Оба захохотали. Глядя на них, засмеялась и Антониха.
В это время на пороге показался Гарнак, худощавый, с мелкими чертами лица. Сильно кашляя, он сосредоточенно, как бы прислушиваясь к тому, что делается у него внутри, не сказав никому ни слова, прошел в другую половину хаты. Все умолкли, проводили его сочувственными взглядами и заговорили о другом. Вдруг снова открылась дверь, и общее внимание было обращено на вошедших. Первым шел Струшня, высоченный сутуловатый мужчина с пышными черными усами, такой смуглый, что на лице его даже после бани только чуть-чуть проступал румянец. За ним - Камлюк.
- Понимаешь, жара страшная, тут не только микроорганизмы погибнуть могут, но и такие детины, как Гарнак. К тому же он еще слаб после ранения… Не надо было ему сразу на полок лезть, - говорил Струшня Камлюку, продолжая ранее начатый разговор. - Если б другая баня, а это ж вроде гофманской печи, только кирпичи обжигать. Где уж ему, раненому…
- Не беда! От этого Гарнак только скорее поправится, - возражал Камлюк, закрывая за собою дверь. - Такая баня - лучший лекарь. По себе чувствую. Вот нахлестал веником ноги, нажарил - сразу полегчало, словно и не было в них проклятого ревматизма… Так что ты, Пилип, напрасно сваливаешь всю вину на жару. Да и в отношении живучести бактерий ты, кажется, ошибаешься.
- Нет, не ошибаюсь.
- Ну, ладно, сейчас проверим. Павел Казимирович рассудит нас, - сказал Камлюк и обратился к Мартынову: - Павел Казимирович, разреши наш спор.
Мартынов был авторитетом в области самых разнообразных наук и отличным практиком. Формально он имел только среднее образование, но его знаниям завидовали многие обладатели солидных институтских дипломов. Он хорошо знал свою специальность - юридические науки, овладел наукой всех наук - марксизмом-ленинизмом, изучал историю философии, литературу, историю и географию, ботанику и зоологию, физику и химию. Юристы, говорил он не раз, должны быть глубоко образованны и всесторонне развиты, потому что им приходится иметь дело с людьми самых разнообразных профессий. И Мартынов старался быть таким юристом. Он был неутомим в учебе. В его голове вмещалось столько сведений, столько разных фактов и цифр, что приходилось только диву даваться. За все это его шутя прозвали "ходячая энциклопедия". К нему часто обращались за советом, консультацией, за самой разнообразной помощью, а иногда просто для того, чтоб он разрешил спор.
- Вот рассуди нас, Павел Казимирович, - повторил Камлюк. - Струшня утверждает, что есть такие бактерии, которые не погибают даже после кипячения. Я сомневаюсь, потому что известно, что микроорганизмы обычно не выносят температуры выше 40–45 градусов.
- А вы знаете, например, что можно тридцать часов подряд кипятить мясо или овощи, предназначенные для консервирования, но если на эти продукты попали споры теплолюбивых бактерий, все равно потом, в запаянной уже банке, эти бактерии разовьются? Как объяснить такой факт? - пристально посмотрел Мартынов на Камлюка и, не ожидая ответа на свой вопрос, продолжал: - А как объяснить, что, например, торф или уголь, согретые теплолюбивыми бактериями, вдруг самовоспламеняются? Или вот вам свежий факт из нашей партизанской жизни. Скажите, почему это в одной из ям нашей лесной базы так почернело, слежалось в сплошную массу зерно?
- Неужели это бактерии наделали такой беды? - воскликнул Камлюк.
- Наделали беды, но они могут приносить и пользу. Эти бактерии, или, как их называют, термофилы, нуждающиеся для нормального существования в температуре до 80–85 градусов выше нуля, способны растопить льды, отогреть тундру, зиму превратить в лето. О, если бы мне иметь достаточное количество этих термофилов, я бы вам чудеса показал!
Последние слова Мартынов произнес патетически, приподнятым тоном. Камлюк невольно улыбнулся и заметил:
- Вот с таким пылом и Архимед, верно, произнес некогда свои знаменитые слова: дайте мне точку опоры, и я переверну землю.
- Ты шуточками не отделывайся, - вмешался в разговор Струшня, сдерживая улыбку. - Проиграл, так откупайся.
- Да уж придется, за обедом постараюсь, у меня где-то на возу была бутылка трофейного вина.
Все перешли в другую половину. Новиков присел к столу, на котором стояло большое зеркало, и открыл свою, как в шутку прозвали его полевую сумку, газетно-аптечно-парфюмерно-галантерейную базу. Действительно, сумка эта была замечательна по своей вместительности. В ней таились вещи, которые могли порадовать и агитатора, и медика, и парикмахера. Каждый, познакомившись поближе с Новиковым, мог убедиться, что он не только хороший пропагандист, но знает толк и в обыкновенных житейских делах, человек с тонким вкусом.
Новиков был чрезвычайно аккуратен. Несмотря на всю свою загруженность, он не переставал следить за собой. Всегда подтянутый, выбритый, с тщательно причесанными волосами, в начищенных до блеска сапогах - таким помнят своего политрука и начальника клуба Новикова те, кто в мирные дни вместе с ним и Гарнаком служил в Н-ской дивизии. Таким он остался и во время войны. Правда, от некоторых привычек ему пришлось отказаться, но в главном он остался верен себе. Гарнаковцы, которые вместе с Новиковым прошли тяжелый путь отступления от Буга, от Брестской крепости и до Сожа, не помнят такого дня, когда бы они видели своего политрука небритым или небрежно одетым. Таким же аккуратным остался он и в партизанском быту, этому же учил и своих подчиненных.
Камлюк, утираясь полотенцем, заглянул в зеркало и встретился там взглядом с Новиковым, который сидел у стола и брился.
- До чего хорош, - воскликнул Камлюк, таинственно подмигнув Новикову в зеркале. - Теперь, Иван Пудович, можно хоть в сваты идти.
Все рассмеялись.
- А жених кто? - подал голос Гарнак и, встав с дивана, стал надевать шинель.
- Жених? Ты что-то сразу оживился… Как голова - не кружится больше?
- Прошло.
- Ну, так давай за жениха. А боишься - мне место уступи. Думаю, что если перед баней дядьки Антона не спасовал, так перед невестой - тем более. Ну что, Гарнак, уступаешь?
- Подумаю. Вот схожу проверю посты, вернусь - тогда скажу.
- Долго ждать, невеста потерпит-потерпит, да и пойдет за другого, - засмеялся Камлюк.
У него было приподнятое настроение. Смеялся он громко, жизнерадостно, серые с зеленинкой глаза его лучились. В них было столько живого ума, теплоты и ласки, что они просто приковывали к себе. Лицо его, круглое, полное, особой красотой не отличалось, казалось даже некрасивым из-за приплюснутого носа и толстых, точно надутых, губ. И еще останавливали внимание родинки, мелкие, коричневатые, раскиданные у висков, на щеках и подбородке. Новиков помнит, как однажды во время бритья Камлюк, порезав бритвой одну из них, сердито пошутил: "Вот неровно бог распределяет. Иная женщина для красоты наклеивает искусственные родинки, или, как их там, мушки, а мне они только помеха. И как бы это их передать какой-нибудь красавице?"
Новиков припомнил это, глядя на Камлюка, который уже занял его место у стола, и улыбнулся. Камлюк, очевидно, увидел эту улыбку в зеркале, потому что, не переставая причесываться, сразу же спросил:
- Что, Иван Пудович? Славно?
- Славно, Кузьма Михайлович. И банька эта…
- Дядька Антон умеет. До войны я как-то проводил здесь собрание, а потом в баньку к нему попал. Было… Вот по старой памяти я вас сюда и затащил.
- Помылись на славу. И отдохнули денек…
- Праздник встречаем как полагается, - умиротворенным тоном проговорил Камлюк и, окончив причесывать свои редкие русые волосы, озабоченно взглянул на Новикова. - Надо сказать редактору и радисту… сейчас же пускай едут в лагерь. Пусть устанавливают приемник и готовятся к приему торжественного заседания. Скажи, чтоб к нашему приезду все было готово.
- Есть! - отвечал Новиков и, накинув шинель, заторопился уходить.
- Погоди, - на пороге остановил его Камлюк. - Загляни по дороге в спецвзвод. Передай командиру, чтоб подготовил двух человек на поиски Романа.
Но Роман Корчик в это время сам показался у ворот Малявкиного двора. Камлюк в окно увидел его коренастую фигуру и, облегченно вздохнув, двинулся навстречу. Следом за Камлюком вышли все, кто был в другой половине хаты.