Романа поджидали с самого утра. Он был послан с ответственным заданием. Как члену райкома партии ему поручено было пробраться в пригородное село Подкалиновку и переговорить с руководителем подпольной группы Якимом Ганаковичем. Четыре дня назад после очередного заседания бюро райкома, состоявшегося прямо в пути, Камлюк, направляя Романа на задание, говорил: "Иди и помни, что этим мы начинаем важную работу. Связь с областным центром и соседними районами налажена. Стоянки свои мы более или менее устроили, теперь возьмемся как следует за подпольные группы. Так постарайся, чтоб первый блин не вышел комом". Задание было вполне определенное. И Камлюк, посылая Романа, этого энергичного и исполнительного юношу, был твердо уверен, что он справится с делом и успешно вернется из Подкалиновки назад. И вдруг Роман задержался. Как тут было не закрасться тревоге?
- А мы уж беспокоились! - встретил Романа Камлюк и, взяв хлопца под руку, повел его на чистую половину. - Струшня, Мартынов, сюда!
Они уселись за стол вчетвером. Зная, какие вопросы интересуют Камлюка в первую очередь, Роман, откладывая на потом все, что с ним приключилось в дороге, из-за чего он задержался, сначала рассказывал только о результатах встречи с Ганаковичем.
- Он действует. Большую группу организовал. Просит разрешения уйти в лес всем отрядом, - закончил Роман.
- Так, так, - барабаня пальцами по столу, задумчиво повторял Камлюк. - Хорошо, что действуют. Очень хорошо. Мы скоро так ударим, что у фашистов в глазах потемнеет. А что в Калиновке нового?
- Гитлеровцы заканчивают зареченский мост.
- Надо взорвать.
- Вчера опять расстреливали народ в карьерах кирпичного завода. Около ста человек военнопленных и евреев. Ганакович говорил, что этот комендант фон… фон…
- Рауберман, - подсказал Мартынов.
- Да… очень свирепый и жестокий.
- В папашу Гитлера пошел, - проговорил Струшня. - От злой суки и щенята злые.
Рассказав обо всем, Роман умолк и вдруг почувствовал, что с души у него свалилась тяжесть - ответственное дело выполнено, дорожные трудности и препятствия позади. Он ощутил огромную усталость, тело его сейчас, когда прошло напряжение, ныло и просило отдыха. Это заметил Камлюк. Он видел, как голубые, всегда оживленные глаза Романа теперь точно заволоклись пеленой, глядели сонно и безразлично, лицо его, продолговатое, усыпанное темными веснушками, было бледно.
- Что ж, Роман, хорошо. Теперь отдохни. А на днях пойдешь в новые места… вот сюда и сюда, - ткнул Камлюк пальцем в черные кружочки на карте, разостланной на столе.
- С удовольствием! - сказал Корчик, прочитав под кружочками названия родной деревни Нивы и пригородного рабочего поселка Заречья.
Они замолчали, и им стал слышен голос Гарнака в передней половине Малявкиной пятистенки. Гарнак громко разговаривал с какими-то незнакомыми людьми. Голос у одного из них был басовитый и спокойный, у другого - звонкий и торопливый, с грузинским акцентом. Все это заинтересовало Камлюка, и он, дав знак окружающим, чтоб помолчали, стал прислушиваться.
- Откуда же мы можем знать, кто вы такие? Может быть, вы шпионы? - доносился из-за дверей голос Гарнака.
- Ах, шени чириме! Какой шпион? Зачем говоришь худое, товарищ командир?
- Так объясняем же вам, что мы из плена. Документы сберечь не удалось, уничтожили, - вторил бас. - Да я сам здешний, из Калиновки. Проверить можно.
- Здешний? А ну, скажи тогда, кого ты знаешь из районного начальства? Из довоенного.
- Да почти всех. От секретаря райкома до автоинспектора.
- Ты, видать, шофер? - засмеялся Гарнак. - Назови несколько фамилий.
- Камлюк, Струшня… - Бас перечислил с десяток фамилий и спросил: - Еще?
- Хватит. А скажи, они тебя знают?
- А почему ж нет? Шофера все знают.
- Ну, а Камлюк?
- И Камлюк. Узнал бы. Кузьма Михайлович людей помнит, да и простой, не гордый, не придирчивый человек. Прошлой зимой, когда я вез его на моей машине с вокзала, он даже чаркой грелся со мной по морозу.
- Ишь, как кроет! Что это там за орел? - воскликнул Камлюк и, расхохотавшись, двинулся к двери.
Он увидел двух оборванных и страшно исхудавших парней. Один из них сразу же рванулся к нему, крикнул своим басовитым голосом:
- Товарищ Камлюк! Узнаете меня? Я Андрей Перепечкин, - и, взглянув на своего приятеля, прибавил: - Ну, Сандро, теперь мы живем!
Камлюк и в самом деле знал Перепечкина. Секретарь поздоровался с ним и, улыбаясь, шутливо сказал:
- А ты язык за зубами держать не умеешь. И о выпивке сболтнул.
- Так ведь им же доказательства нужны, - кивнул Перепечкин головой в сторону Гарнака. - Кабы не это, поверьте, молчал бы, как камень.
- Понимаю, - улыбнулся Камлюк и на минутку задумался. - А как же ты попал в плен? Ведь ты как будто был осужден?
- Точно, - поддержал, выходя вперед, Мартынов. - Ведь я ему весной годик пришил за аварию; вы, гражданин Перепечкин, в нетрезвом виде вели машину.
- Был такой грех, не отказываюсь. Только не мог же он мне глаза застлать. Ведь я ж не какой-нибудь контра… Сидел, а потом на фронт выпросился… А вот теперь из плена бежал, опять не ищу, где полегче…
- А ты, приятель, домой, в Калиновку… - прощупывая, посоветовал Струшня.
- Не обижайте нас, Пилип Гордеевич, - с ноткой негодования в голосе отвечал Перепечкин. - Не хотите принять к себе - отпустите. Вдвоем пойдем по лесам. Оружие раздобудем, людей, таких же вот, как мы, соберем. Как-нибудь и сами на ноги встанем…
Камлюку, как и остальным, понравились эти непосредственные, искренние слова, и он, заканчивая разговор, сказал:
- Все ясно. Хлопцы хотят воевать. Что ж, поможем им… Где ты их, Гарнак, поймал?
- Они искали нас. Постовые задержали.
- Ну что ж, посылай в подразделение.
- Сперва в баню, покуда не остыла, - предложил с печки старый Малявка. - У них в лохмотьях, должно, по пуду козявок… Старуха, поищи хлопцам какого-нибудь бельишка и одежонку.
Старуха, порывшись в сундуке, нашла одежду. Кто-то из соседей принес две пары сапог, зимние шапки. Торжественно держа все это в руках, Андрей и Сандро направились в баню. Вместе с ними пошел и Роман Корчик.
7
После горячей бани и сытного обеда партизаны занялись кто чем. Камлюк, Мартынов и Гарнак, завербовав старика Малявку, сели играть в домино и скоро так увлеклись, что от ударов косточками по столу, от хохота и выкриков, казалось, звенели стекла в окнах. Струшня заблаговременно постарался уйти от этого искушения и отдался своему излюбленному занятию - фотографии. Его фотолюбительский пыл разгорелся с необычайной силой еще с самого утра, с той минуты, как он, войдя в хату Малявки, увидел на этажерке фотопринадлежности, химикалии и пачки бумаги, а главное - замечательный увеличитель фабричного производства, именно то, чего так не хватало в лесной лаборатории Струшни. Все это богатство принадлежало Всеславу. Юноша перед войной работал монтером на Калиновской электростанции и увлекался искусством и литературой. Его фотоэтюды и коротенькие рассказы Струшня не раз встречал на страницах районной газеты "Новая Калиновщина". Струшню интересовал Всеслав, но в данный момент его больше всего занимало то, что у юноши такое богатое фотохозяйство.
- Какой же ты кулак, приятель! Даже увеличитель отличный есть, а ведь я без него пропадаю. Надо к тебе присвататься, - показывая на этажерку, сказал Струшня Всеславу и в шутку добавил: - Без этого приданого и в партизаны не возьмем.
- А если я сверх того еще кое-что захвачу с собой? - улыбнулся Всеслав.
За несколько месяцев партизанской жизни Струшня сделал немало новых снимков, переснял целый ряд старых фотографий, которые по разным причинам попортились, Такие карточки нашлись и у него самого, и у Камлюка, и у Новикова, и еще кое у кого. У нёго было заснято несколько фотопленок, причем большинство из них он уже проявил в своей лесной лаборатории, только не мог отпечатать из-за отсутствия увеличителя. И вот вдруг попался увеличитель…
- Идем, Иван Пудович, поглядишь, как мы со Всеславом будем колдовать в боковушке, - предложил Струшня Новикову.
- С большим интересом посмотрю, - согласился Новиков, отходя от стола, где играли в домино. - Только прошу мой заказ выполнить первым, ведь мне надо скоро идти делать доклад.
- Учтем, не задержим долго. Несколько минут - и у тебя будет карточка твоей милой.
Фотолаборатория Всеслава помещалась в чуланчике. В ней были узенькие двери и маленькое с выдвижными светофильтрами оконце, выходившее во двор. Лаборатория была оборудована просто, но довольно удобно. В ней стояли два столика: один - для увеличителя, маленький, другой - для всего остального лабораторного хозяйства, просторный. У этого, как его называл Всеслав, рабочего стола была высокая спинка, на которой с одной стороны размещались полочки и двойной фонарь, а с другой - правой - цинковый бак для воды с плоским краником. Место под крышкой стола тоже не пустовало: тут были друг под другом два ящичка, три полочки, а внизу, под баком, - вмонтированная в стол раковина и жестяное ведро под ней. Все было размещено компактно и удобно. Интересной новинкой в лабораторном оборудовании были аккумуляторы с автомашин и присоединенные к ним лампочки от автомобильных фар. Аккумуляторы давали свет и для увеличителя и на рабочий стол.
- Да ведь у тебя же здесь, приятель, образцовая лаборатория! - удивился Струшня, когда вошел в подготовленный Всеславом к работе чуланчик. - Ишь ты, даже электрическое освещение есть. Ты где ж это машины раскулачил?
- В нивском лесу. Там раньше много валялось побитой немецкой техники. Я принес шесть аккумуляторов.
- Здорово! Это настоящее сокровище. Все надо будет забрать с собой в наш лесной лагерь. Два аккумулятора оставим себе для фотографических упражнений, а остальные четыре отдадим Давиду Гусаревичу в редакцию.
- Правильно, четыре аккумулятора - редактору для радиоприемника, - поддержал Новиков, разглядывая лабораторию, тускло освещенную красным фонариком. - Давид Моисеевич, когда узнает, прямо запляшет от радости. Сколько сводок Совинформбюро он примет!
Новиков начал было рассказывать, как Гусаревич недавно еще, отправляясь из Выгаров в лагерь, горевал, что у него мало батарей для радиоприемника, но вдруг умолк, заметив, что его почти не слушают. Струшня и Всеслав, увлекшись любимым делом, стали безразличны ко всему окружающему. Склонившись над столом, Струшня вставил пленку в кассету увеличителя, отыскал нужный кадр и отрегулировал резкость.
- Внимание, начинаем печатать, - сделав пробу, объявил Струшня и с некоторой торжественностью вынул листок фотобумаги из пачки, вложил его в рамку и прижал стеклом. - Раз, два, три…
Новиков молча стоял и с интересом следил за ловкими движениями Струшни. Интерес этот возрос, когда он увидел, как на листочке фотографической бумаги, погруженном в ванночку с проявителем, начали вырисовываться знакомые контуры одной из его карточек.
- Твои родители, - сказал Струшня, покачивая листок в растворе. Он вдруг оставил свое занятие, выпрямился и, взглянув на Новикова, удивленно спросил: - А почему это у твоего отца такое необыкновенное имя - Пуд?
Новиков улыбнулся было, но затем, как бы спохватившись, стал серьезен, даже суров.
- Так поп записал в метрическую книгу, отомстил… Рассказывали мне, что этот поп одолжил моему деду весной тридцать фунтов муки, а осенью, при расчете, потребовал целый пуд. Дед не согласился и, говорят, отдал только тридцать пять фунтов. Поп разозлился и позднее, когда крестил моего отца, назвал его Пудом.
- Ишь, самодур! - возмущенно проговорил Струшня, снова взявшись за ванночку с раствором. - Хотел, чтоб не только твой дед, но и отец твой и дети его всегда помнили его, чтоб понимали, что бедняк от каждого зависит.
- Да-а, родители мои вдосталь хлебнули бедняцкого житья, - задумчиво произнес Новиков, глядя на фотографию, на которой рядышком сидели его отец и мать. - И нам, детям, довелось еще отведать его, правда недолго, на наше счастье, все пошло по-иному.
В памяти вдруг возникли картины минувшего. Припомнились дорогие сердцу приволжские просторы, родная деревня с ее широкими полями и лугами, отцовская изба, откуда виден был и дремучий лес, темной стеной тянувшийся вдали, и могучая, манящая своей ширью река.
Отец его смолоду испытал много горя. В поисках куска хлеба для себя и своей семьи он брался за любую работу: был и батраком, и лесорубом, и плотогоном, и рудокопом, и кочегаром на пароходе, отведал солдатского хлеба в окопах империалистической войны. Правда, эти тяжкие годы многому его научили, особенно годы фронта. Отец не раз с чувством гордости рассказывал потом, когда вернулся домой, как он работал в революционных солдатских комитетах, как стал коммунистом и как, служа в Минске, участвовал в завоевании советской власти в Белоруссии.
В родной деревне он, вернувшись с гражданской войны, стал энергичным строителем новой жизни. Враги упорствовали, не хотели мирно сдавать своих позиций. Они из-за угла стреляли в активистов, бросали в их дома гранаты, нападали с топорами и ножами… От кулацкой пули погиб и Пуд Новиков.
После смерти отца Иван, хоть и был еще мал, должен был стать в семье главным помощником матери, должен был зарабатывать хлеб. Он стал деревенским пастушком, а затем - батраком в кулацком хозяйстве: Коллективизация избавила его от батрачества. В колхозе их семья зажила в достатке. Спокойный за своих близких, Иван горячо потянулся к учебе. Он закончил сельскую школу, в которой начал учиться еще при отце, политпросветтехникум. После окончания техникума ушел в армию.
- Ты что, Иван Пудович, притих? - заметив задумчивость Новикова, спросил Струшня. Он вынул снимок из ванночки и стал любоваться им. - А ничего получилось. Чисто, отчетливо. Особенно лицо отца, - Струшня всмотрелся в карточку и, заметив на лице Пуда Новикова шрам, спросил: - Ранен был, что ли?
- Ранен. Во время уличных боев в Могилеве, когда громил царскую ставку.
- Вот оно что! - удивился Струшня и задумчиво продолжал: - Любопытно получается: отец помогал нам, белорусам, устанавливать советскую власть в республике, а сын его сейчас помогает защищать эту власть. Пример замечательный, стоит того, чтобы ты привел его сегодня в своем докладе.
Струшня передал карточку Всеславу, чтобы тот промыл ее в воде и положил сушить, а сам, вытерев руки, принялся печатать следующий кадр пленки.
Новый снимок тоже немало взволновал Новикова. Когда с отпечатка из-под руки Струшни глянули на него большие, задорно-веселые глаза, когда увидел он ласковую улыбку на белом девичьем личике и пышную охапку кудрявых волос, падающих из-под берета на гимнастерку, он почувствовал, как сердцу его становится тесно и жарко в груди. "Галина, милая Галина!" - чуть не крикнул он от радости.
Он познакомился с ней два года назад, когда она, молодой врач, приехала в медсанбат дивизии. Они сразу и крепко полюбили друг друга и жили бы уже сейчас вместе, если бы не война. Случилось так, что она поехала в Хабаровск, чтобы забрать к себе в Брест старушку мать, но в эти дни как раз и началась война. Они разлучились. И когда опять встретятся, когда? Через партизанских связных, которых Камлюк на днях послал с заданием в Москву, он передал письмо на имя Галининой матери в Хабаровск - пускай знают там, что он жив и здоров. А вот как ему узнать о Галине?
- Полюбуйся, Иван Пудович, какой хороший снимок, - промолвил Струшня, бережно вынимая из ванночки отпечаток. - Славная у тебя знакомка!
Новиков ничего не сказал, только улыбнулся в ответ… Снимок… Знакомка… "Эх Пилип Гордеевич, - мысленно обратился он к Струшне, - не следует скупиться на ласковое слово, ведь и сам ты был когда-то молод и влюблен. Надо бы сказать: не хороший снимок, а ясное ласковое солнышко, не знакомка, а дружок, любимая…"
Струшня отдал Всеславу для промывки карточку Галины и взялся за новую.
Снимки стали появляться из-под его рук один за другим. Новикову знакомы были объекты почти всех этих снимков, поэтому он не проявлял к ним особого интереса, а вот Всеслав хотел все увидеть как можно скорее. Новикова даже смех разбирал, когда он смотрел, как Всеслав при проявлении каждой новой карточки с любопытством заглядывал под руку Струшни или тянулся на цыпочках, чтобы лучше разглядеть снимок. Заметив это, Струшня старался во время работы поменьше загораживать собою ванночку с карточками и стал давать пояснения чуть ли не к каждому снимку.
- Командир отряда Максим Гарнак и начальник штаба Семен Столяренко за разработкой очередной боевой операции.
Всеслав видел худощавого и узколицего Гарнака, который, разложив на широком пне свой планшет, сгорбившись, толстым карандашом что-то выводил на бумаге. Рядом на корточках пристроился Столяренко. Своими узкими, как две щелки, глазами он внимательно смотрел на карту. Его лысина, маленький приплюснутый нос, полные щеки освещены были солнцем и лоснились.
Разговаривая, перекидываясь шутками, Всеслав и Струшня печатали один кадр пленки за другим. Было уже изготовлено больше десятка разных снимков, когда к ним в боковушку постучался связной и сообщил Новикову:
- Товарищ комиссар, все в сборе, можно начинать собрание.
- Иди, Иван Пудович, - сказал Струшня и, подумав, перевел взгляд на Малявку. - И ты, Всеслав, можешь идти.
- А здесь моя помощь больше не нужна?
- Спасибо. Иди. Я сейчас кончаю и тоже приду.
Оставшись один, Струшня занялся своими личными карточками. Во время одной из переправ через Сож они подмокли, и потому их пришлось переснять.
Тут были карточки разных лет.
На одних, еще дореволюционных, Струшня выступал юношей: то он сидел со своим отцом, опытным слесарем, кузнецом, шорником, плотником - мастером на все руки, то он стоял в группе товарищей, молодых рабочих небольшого частного лесопильного завода в Ка линовке. А вот он - красногвардеец, защитник социалистического Петрограда. Из послеоктябрьских времен были только две карточки. На одной из них Струшня запечатлен в глубоком кресле, в его руке какая-то толстая книга - снимок двадцать пятого года, Струшня тогда учился в Могилевской совпартшколе. Другой снимок был сделан и подарен когда-то одним минским фотокорреспондентом. Окруженный стариками и молодежью, Струшня сидел за столом и что-то рассказывал: это было во время выборов в Верховный Совет БССР, когда он, избранник народа, встречался со своими избирателями.
Струшня с удовольствием печатал свои старые фотографии. Они будили дорогие воспоминания, порождали чувство гордости за честно прожитые годы. У него было хорошее, веселое настроение. Но вдруг, когда на бумагу легли контуры нового снимка, он нахмурился и посуровел. Вспомнился жаркий июльский день, страшный день войны, когда фашистские бомбардировщики беспрерывно налетали на Калиновку. Во время налета Струшня находился у себя на работе, в райисполкоме. После бомбежки, которую он переждал в блиндаже, ему позвонила соседка по квартире и не своим голосом прокричала что-то невнятное о его жене. Он побежал домой и, перешагнув порог калитки, отшатнулся: возле побитого осколками крыльца неподвижно лежала его жена. На лице ее, бескровном и почерневшем, застыло страдальческое, скорбное выражение. Выражение это, запечатленное позднее, когда покойница лежала уже в гробу, навсегда осталось в памяти Струшни и каждый раз заново отзывалось в душе острой болью.