Помкомвзвода кое-как свернул самокрутку, прикурил, затянулся несколько раз, глубоко и жадно, и поднялся с соломенной подстилки.
- Спасибочко, сестрица, за вашу заботу и внимание! - как можно мягче улыбнулся он Славинской.- Мне уже пора.
Та даже порозовела от изумления,
- То есть как это пора?!
- Домой, сестрица, домой! В роту!
- А кто это вам разрешит?!
-А какое тут разрешение надо? Дело добровольное. Так что - до свиданьичка!
Козырнув оторопевшей Славинской, Авдошин круто повернулся и пошел вдоль оврага.
- Вы почему здесь? - спросил, увидев его, Махоркин,- Вас отпустили?
Авдошин встретился с его синими ясными глазами, понял, что соврать не может, и опустил голову.
- Сам я, товарищ гвардии лейтенант, себя отпустил. Что мне там, в санчасти, делать-то? Помру я в этих медсанбатах с тоски!..
- Идите обратно! - сухо сказал командир взвода. - Думаете, что без вас мы тут все пропадем?
- Не пропадете, товарищ гвардии лейтенант, это я знаю, - голос Авдошина звучал угрюмо и глухо. - Только никуда я из нашей роты не пойду!
- Вылечат вам руку - и вернетесь.
- Она и здесь вылечится, товарищ гвардии лейтенант! Ерунда же, левая! На мне как на собаке!..
- А я приказываю вам уйти в санчасть! - прикрикнул командир взвода. - И без документа об излечении я вас обратно не приму!
Помкомвзвода снова посмотрел в синие, похолодевшие глаза Махоркина и повторил:
- Никуда я из нашей роты не пойду!
Обиженный и разозленный, командир взвода куда-то ушел, а Авдошин вернулся к своему отделению. Но покоя для него уже не было. Начались, как потом говорил он сам, "терзания совести и души". Все можно было сделать проще, спокойней. Махоркин наверняка понял бы его. "И надо ж мне, дураку! Полез в бутылку! Объяснил бы по-человечески. А теперь вот, как по-научному говорится, конфликт. Очень гвардии лейтенант обиделся! "
В пустом орудийном окопе, где должно было состояться партсобрание, появились Краснов и старшина Добродеев. За ними, пригибаясь, шел Махоркин.
- Все? - спросил у Добродеева замполит.
- Все. Остальные больше никогда не придут, - хмуро ответил старшина.
Он расстегнул полевую сумку, достал из нее тетрадку, перелистал, потом вытащил еще какие-то бумаги.
- У нас на учете состояло семнадцать членов партии и два кандидата. На собрание пришли восемь человек. Командир роты гвардии старший лейтенант Бельский вызван в штаб батальона, шесть коммунистов погибли, четверо - ранены, сейчас в санчасти... Будем собрание открывать?
- Открывать!
Авдошин тайком взглянул на Махоркина, и желая и боясь встретиться с ним глазами. Тот сидел на земле, у стены окопа, обхватив колени руками и глядя прямо перед собой. Помкомвзвода вздохнул.
- На повестке дня,- сказал Добродеев,- один вопрос - прием в партию. У нас было подано пять заявлений. Три - принять в члены партии, два - в кандидаты. Разбирать будем только два. Сержант Ячменев, подавший заявление о приеме в партию, сегодня погиб в бою смертью героя. Кравченко и Максименя - ранены, находятся в санчасти. Будем разбирать Авдошина... гвардии сержанта Авдошина и красноармейца Садыкова. Товарища Авдошина рекомендуют в кандидаты партии гвардии лейтенант Волобуев, гвардии старшина Никандров и гвардии сержант Приходько... Товарищ Авдошин, расскажите свою биографию.
Настороженный официально-деловым тоном старшины, помкомвзвода встал, хотел даже снять ушанку.
- Можно сидеть, сержант,- сказал Краснов, прислушиваясь к возникшей на передовой перестрелке.- А то чем черт не шутит - начнет обстреливать...
Авдошин присел на корточки, рукой стряхнул со лба капли пота.
- Родился я, значит, в четырнадцатом году, отец был батрак, а мать ему помогала...
Махоркин улыбнулся.
- Всего нас было четыре брата и две сестры. Кончил в школе пять групп, потом коллективизация началась, в колхоз пошел, работал с отцом и с братьями. Поначалу коней пас, потом меня в кузню взяли. Действительную службу отслужил, женился, значит... Ну, а потом война. По мобилизации воюю. Призван двадцать пятого июня. Все время в этой части. Под Ельней сюда прибыл. Сперва, до ранения, в разведроте был, ну а теперь - сами знаете. Вот и все.
- Вопросы будут? - оглядел сидящих в окопе Добродеев.
- Какие, старшина, вопросы! Знаем как облупленного!
- Кто хочет выступить?
Поднялся Приходько, сказал, что знает Авдошина почти два года, воюет этот человек отважно, привел много "языков", он, Приходько, смело дал ему рекомендацию и сейчас предлагает принять.
Взял слово командир взвода.
- Знаю я товарища Авдошина еще мало, двух недель нет. Мне лично он по душе и как солдат, и как человек. Только вот насчет дисциплинки должен построже с себя требовать. А в партию Авдошина, по-моему, принять можно. Он достоин. А если какие ошибочки будут, поможем и потребуем.
- Поступило предложение принять,- заключил Добродеев.- Кто - за? Единогласно...
После обеда, вдоволь накурившись у себя в окопе, Авдошин пошел искать Махоркина.
На передовой стояла тишина. Были предвечерние синие сумерки. Начинало морозить. Кое-где изредка постреливали, в тылу батальона глухо рокотали танковые моторы. Над головой, невидимые, прошли на Будапешт немецкие транспортные самолеты.
Командир взвода сидел в окопчике, по-турецки поджав ноги, и ел гречневую кашу с тушенкой.
- Приятного аппетита, товарищ гвардии лейтенант! - сказал Авдошин.
- Спасибо. Вы обедали?
- Обедал, товарищ гвардии лейтенант.
Махоркин что-то промычал полным ртом и стал выскребать котелок.
- Товарищ гвардии лейтенант, разрешите сегодня ночью "языка" привести?
- Какого "языка"?
- Ну... немецкого.
- А-а! - Махоркин оставил пустой котелок и аккуратно вытер платком губы. - Понимаю. Но я никакого приказа на поиск не получал.
- Жалко! А то можно было бы "языка" доставить. У меня что-то, извините за выражение, руки чешутся.
- Да вы же ранены, Авдошин! О каком "языке" речь!
- Это - ранен? - помкомвзвода презрительно глянул на разрез в рукаве шинели, сквозь который белел туго намотанный бинт. - Чепуха, товарищ гвардии лейтенант! Детская царапина! Хоть бы рана как рана! А то так... Стыдно сказать. Только одни неприятности из-за нее. И с вами вот тоже... не поладили малость.
- Последний раз, конечно?
- Точно, товарищ гвардии лейтенант! Первый и последний! Уж вы поверьте моему слову.
- Ладно, поверю.
- Ну... Спасибочко вам!
Когда почти совсем стемнело, на переднем крае появились двое военных. Они вышли из бронетранспортера, остановившегося в лощинке на западной окраине Баклаша, и, спросив у одного из встреченных ими солдат, где штаб первого батальона, дальше пошли пешком.
Впереди шагал невысокий полный человек в бекеше и в папахе, чуть позади - подтянутый и стройный, пружинящим легким шагом шел второй в перехваченном ремнями полушубке.
У входа в землянку, прилепившуюся к длинному сгоревшему сараю, их остановил часовой:
- Стой! Кто идет?..
Оба остановились.
- Здесь Талащенко? - спросил перехваченный ремнями офицер.
В ответ на это часовой скомандовал "Кругом!" и щелкнул предохранителем автомата.
- Я Гурьянов,- сказал тот, что шел впереди.- А это мой адъютант старший лейтенант Ибрагимов.
- Никакой Гурьянов приказано не пускать. Ибрагимов тоже.
- Командира корпуса не пускать? - улыбнулся генерал.
- Кру-гом! Не разговаривай!
Генерал усмехнулся и пожал плечами. Ничего не поделаешь, часовой охранял свой пост. Но Ибрагимов уже закипал.
- Ну будет тебе!.. Ох, парень, влетит тебе! Где разводящий?
- Кругом, сказал!
Талащенко, проснувшийся от громких голосов у входа в землянку, спросонья не сообразил, что происходит. А когда до него дошло, просто ужаснулся. "Перестарался, Садыков! Перестарался, черт отчаянный!.."
- Кругом! Стрелять буду! - прикрикнул наверху Садыков.
Ему ответил окающий волжский говорок генерала:
- Понятно... Понятно...
Командир батальона бросился к двери.
- Отставить, Садыков! Пропустить!
- Есть пропускать, товарищ гвардии майор!
Гурьянов неторопливо прошел в землянку, сел на какой-то ящик возле стола с коптящей свечкой-плошкой, и его светлые глаза остановились на Талащенко.
- Хорошо, гвардии майор! Хвалю! И тебя хвалю, и твоего солдата... Ну-ка позови его!
Вызванный комбатом Садыков, сбежав по ступенькам, щелкнул каблуками, впился взглядом в генеральские погоны, тускло отсвечивающие большими звездами.
- Гвардии красноармеец С-садыков прибыл п-по вашему приказанию!
- Хорошо службу несешь, красноармеец Садыков.
- Служим Советскому Союзу!
- Ибрагимов! - повернулся генерал к своему адъютанту.- Благодарность в приказе и звание младшего сержанта. А ты, младший сержант, иди. Продолжай службу. До свиданья!
Козырнув, Садыков опять щелкнул каблуками, робко подержался за протянутую генералом руку и вылетел наружу.
- Ну, гвардии майор, еще сутки на своей двести четырнадцатой выдержишь? - суховато спросил командир корпуса.
- Выдержу, товарищ генерал.
- Честно? Или другое сказать боишься?
- Честно! Только прошу помочь артиллерией.
- Помогу. А теперь веди к своим, прямо на двести четырнадцатую. Кто у тебя там?
- Рота гвардии старшего лейтенанта Бельского.
- Знаю, знаю. Как раз видеть хотел.
Ибрагимов поднялся первым и широко распахнул дверь землянки. Из тьмы пахнуло морозным холодком. Где-то далеко встрепенулся и тотчас же смолк пулемет.
Солдаты на позиции спали где и как попало. На дне траншей, скрючившись в уголках стрелковых ячеек, на патронных ящиках. Кое-кто потягивал махорочные самокрутки. Не смыкали глаз только боевое охранение и дежурные наблюдатели во взводах.
Бельского нашли в ячейке управления. Талащенко предусмотрительно послал вперед Зеленина, и командир роты встретил генерала бодрым и четким докладом.
- Поздравляю, гвардии капитан, с высоким званием Героя Советского Союза! - протянул ему руку Гурьянов.- Сегодня Указ пришел.
- Спасибо, товарищ генерал! - растерянно, не по-устав-ному ответил Бельский.
- И тебе спасибо! Особо - за сегодняшний день.
- Служу Советскому Союзу!
- Ибрагимов! - позвал командир корпуса.- Вернемся, позвони Мазникову. Скажи, что я приказал представить старшего лейтенанта к очередному воинскому званию. А вы, гвардии майор,- повернулся он к Талащенко,- завтра же представляйте людей к наградам. И не скромничайте - они заслужили. Честно скажу, боялся я сегодня за вас, за эту двести четырнадцатую. Но завтра я буду спокоен...
Он пошел к брустверу, выглянул из окопа. Внизу, в пологой лощине между двумя высотами, до сих пор еще горели немецкие танки, и рыжие отблески огня трепетно метались по черному снегу.
- Как Соломатин? - негромко спросил Талащенко у появившегося в траншее Краснова.
- Умер. По дороге в санчасть.
- Жалко парня...
Гурьянов обернулся.
- Кто умер?
- Парторг третьей роты гвардии старшина Соломатин, товарищ генерал,- хмуро ответил замполит батальона.- Бросился с гранатами на "королевского тигра", подбил, но самого... из пулемета.
- У вас батальон героев, гвардии майор,- после минутного молчания сказал командир корпуса.-Благодарю вас всех!.,
- Радио от командующего обороной Будапешта.
Бальк недовольно обернулся на голос. У порога кабинета стоял майор с узла связи армии.
- Давайте.
На ходу раскрывая папку, майор подошел к столу, положил перед генералом бланк радиограммы.
Читать ее Бальку не хотелось. Он знал, что сообщает Пфеффер-Вильденбрух. Опять - скрытые упреки, жалобы, требования.
Сегодня - четырнадцатое января. А вчера, тринадцатого, Бальк обещал ему быть в Будапеште... И это обещание осталось пустым звуком. Казалось, было учтено все: и силы русских на плацдарме, и растянутость их тылов, ограниченную возможность маневра, и даже ледоход на Дунае, который должен был значительно затруднить подброску резервов, боеприпасов, продовольствия. Меняя направления ударов, танковыми клиньями врубаясь в позиции советских войск то у Эстергома, то у Бичке, то у Замоли и Секешфехервара, Бальк пытался измотать русских, расшатать их оборону. Но везде, грубо говоря, он получал в морду, и единственное, чего он достиг ценою сотен потерянных танков и тысяч убитых солдат за десять дней непрерывных боев - Эстергом...
- Вы свободны, майор.
Бальк взял листок радиограммы. Он все-таки должен был прочитать ее: через час очередной ежедневный доклад фюреру о положении дел в Венгрии.
Радиограмма Вильденбруха была длинной. Командующий обороной Будапешта сообщал, что русские овладели в Пеште казармами Пальфи и Андраши, машиностроительным заводом "Ганц Данубия", оружейным и нефтеочистительным заводами, полностью заняли на Дунае остров Чепель и ведут бои в самом центре Пешта. Все мосты через Дунай подготовлены к взрыву. Продовольственное положение войск и населения тяжелое. Каждый день дезертируют десятки немецких и сотни венгерских солдат. Силы окруженных истощаются. Нужны срочные и решительные меры.
"Срочные и решительные меры!" - поморщился Бальк. Он прекрасно знал это сам. Он уже принимал такие меры. А к чему они привели?
В четыре часа командующий 6-й немецкой армией говорил по прямому проводу с Гитлером. В четыре часа пятнадцать минут, вернувшись в кабинет, он вызвал адъютанта.
- Немедленно свяжитесь с командиром четвертого танкового корпуса СС бригаденфюрером Гилле и пригласите его ко мне,
Вечером пятнадцатого января в разведотдел штаба армии привезли группу венгерских солдат-перебежчиков. Все они в один голос заявили, что не хотят больше воевать на стороне немцев, а хотят защищать от фашистов свою родину и просили помочь им вступить в армию нового венгерского правительства.
Перебежчиков допросили. Они отвечали охотно и искренне, хотя и не сообщили ничего нового. За исключением того, что они сами днем, примерно около тринадцати часов, видели большое количество немецких танков, автомашин с пехотой и бронетранспортеров, передвигавшихся из города Тата в направлении на Комарно. Судя по опознавательным знакам и разговорам немецких солдат, все это обилие боевой техники принадлежало танковой дивизии СС "Викинг".
На другой день радиоразведка запеленговала передвижение частей 4-го танкового корпуса СС на запад и северо-запад.
В разведотделе задумались: что это - действительный отказ противника от дальнейших попыток деблокировать Будапешт или хитрость, какой-то тактический маневр?
Воспользовавшись летной погодой, два дня подряд вели авиаразведку вражеских тылов. Тишина, никакого оживления, никакого заметного передвижения немецких частей к переднему краю.
Напрашивался единственный вывод: противник смирился с потерей Будапештского "котла", понял, что не в силах пробиться к окруженным войскам Пфеффер-Вильденбруха. Обо всем этом было немедленно доложено командующему фронтом.
На железнодорожной станции Комарно танки и мотопехота немцев погрузились в эшелоны, которые один за другим всю ночь шли на Дьер - почти за сто километров от переднего края. Здесь изрядно потрепанные у Эстергома, Бичке и Замоли эсэсовские дивизии получили людей и технику до полного штатного состава и в течение двух ближайших ночей были переброшены обратно на юго-восток, в Веспрем, а оттуда ночью, под прикрытием снегопада двинулись к фронту. Не вспыхнула ни одна фара, не включилась в сеть ни одна радиостанция. Солдатам не говорили, куда и зачем их везут.
Семнадцатого января генерал войск СС Гилле подписал приказ № 37/45, который гласил:
"... 4-й танковый корпус СС 18. 1 прорывает позиции противника между озером Балатон и Чор и наносит удар в северо-восточном направлении до реки Дунай с задачей установить связь с войсками, окруженными в Будапеште. Последующая задача 6-й армии будет состоять в том, чтобы уничтожить противника, находящегося в районе западнее и северо-западнее Будапешта..."
Одновременно с этим приказом в части поступили листовки, тоже подписанные Гилле: "Надо во что бы то ни стало прорваться в Будапешт и спасти окруженных там товарищей!.."
С солдат брали письменную клятву умереть или прорваться к окруженным. Специальная радиошифровка предписывала: чтобы не обременять наступающие немецкие войска, советских солдат и офицеров в плен но брать, а расстреливать тут же, на поле боя.
В распоряжении Гилле кроме танковых дивизий "Викинг" и "Тотенкопф" на участке прорыва находились еще три танковых и одна пехотная дивизии, четыре отдельные бригады, дивизион "королевских тигров", бригада штурмовых орудий, другими словами - тридцать бронеединиц на километр фронта главного удара. На исходных позициях ждали команды шестьсот танков. Тысяча двести орудий, задрав черные жерла, в любую минуту были готовы открыть огонь...
Ночью в этом районе над передним краем висела тяжелая тишина. С черного низкого неба, кружась в безветрии, тихо и мирно падали снежинки. Пристально вглядывались во тьму солдаты боевых охранений, не смыкали глаз наблюдатели, изредка, проверяя связь, прозванивали линии телефонисты.
Бои шли далеко отсюда - в окруженной венгерской столице. Над ней, как и вчера, как и неделю назад, недвижно стояло багрово-дымное зарево пожаров. На улицах и в переулках не умолкала трескотня автоматов, били минометы, орудия, поворотливые и точные пушки "тридцатьчетверок".
Перед самым рассветом восемнадцатого января остатки немецких войск были оттеснены к Дунаю - к зданию парламента и главного полицейского управления, на набережные Сечени и Франца-Иосифа. Враг еще огрызался, еще цеплялся за углы домов и перегородившие улицы баррикады, когда у него за спиной, в тылу, один за другим тяжко громыхнуло несколько взрывов. Надломившись, рухнули в холодную черную воду все дунайские мосты. Немцами в Пеште - а их было около двадцати тысяч - овладел ужас: им даже некуда было теперь отступать. Бросая оружие, вражеские солдаты кидались в Дунай с гранитных парапетов набережной. Но до Буды добирались немногие. Русские пулеметы длинными очередями секли по реке с обоих флангов, прошивая синеву наступающего утра смертными строчками трассирующих пуль.
И Бальк, и Гилле, и Пфеффер-Вильденбрух, не раздумывая, пошли на этот шаг: двадцать тысяч смертников прикрыли отход из Петита двух дивизий, которые должны были заменить в обороне Буды две другие-13-ю танковую и дивизию СС "Фельдхеррнхалле", предназначенные для нанесения удара из Будапешта на восток, навстречу частям 4-го танкового корпуса СС.
В восемь часов тридцать минут восемнадцатого января на внешнем фронте окружения перед боевыми охранениями советских войск, выдержавших получасовой артиллерийско-минометный обстрел, появились "королевские тигры" эсэсовских дивизий прорыва. Они шли тяжело, плотным строем, зарываясь широкими гусеницами в розовый от вспышек выстрелов и разрывов снег. За ними - второй стальной волной - двигались средние танки, "фердинанды" и штурмовые орудия. По проселкам и шоссе, прикрытая их броней, на бронетранспортерах и вездеходах выходила к рубежам развертывания немецкая мотопехота.