Выбираясь из заваленных окопов и блиндажей, оставшиеся в живых после артобстрела офицеры советских частей бросались к неповрежденным рациям и работающим телефонам.
- Вижу двадцать немецких танков!..
- На участке полка - сорок пять вражеских танков!.,
- Бригаду атакуют около восьмидесяти танков!..
Спустя три часа севернее главного удара, на участке
Чор - Шаркерестеш, вступил в бой еще один танковый корпус противника.
Вечером, торжествуя, командующий немецкой группой армий "Юг" генерал от инфантерии Велер доложил в ставку, что его войска продвигаются вперед, а русские отступают.
Но он ошибался. Советские роты, батальоны, полки не отступали - они умирали, до последнего дыхания защищая свои позиции, и лишь тогда, когда в окопах и у разбитых орудий оставались только мертвые, эсэсовские танки могли двигаться дальше.
Пфеффер-Вильденбрух воспрянул духом. Газетка для солдат гарнизона, не без доли мрачного юмора названная "Известиями Будапештского котла", поспешила обрадовать своих читателей. "Согласно полученным последним сообщениям,- писала она в номере от 21 января,- продвижение войск, идущих на выручку Будапешта, после перегруппировки, вызванной стратегическими и климатическими причинами, снова протекает успешно. Как видно из всех поступающих донесений, в данном случае речь идет об операции особенно крупного масштаба..."
Прочитав шифрованную радиограмму из Ставки, маршал Толбухин устало сел в кресло, прикрыл ладонью глаза. Ныло сердце, тяжелая, непроходящая боль давила на печень, постреливало во всей правой стороне тела...
Эх, разведчики, разведчики! Обманул вас противник! Ударил там, где его удара почти не ждали и не были готовы его отразить. Обидно! Сколько крови и жизней стоило форсирование Дуная и окружение Будапешта! Сколько солдат полегло в тяжелых оборонительных боях у Эстергома, у Бичке, у Замоли! А теперь? Противник вышел к Дунаю, танковая разведка немцев доходит даже сюда, в Пакш, к штабу фронта. Южный фланг прорыва открыт. Пятьдесят седьмой армии, болгарской армии и одному корпусу Народно-освободительной армии Югославии угрожает окружение. Боеприпасы и горючее доставляются через Дунай под артобстрелом. Очень трудно. И в Ставке поняли это, предложили ему самому, командующему фронтом, решить: целесообразно ли удерживать дальше плацдарм западнее Дуная. Он волен сейчас решать сам - оставаться или уходить.
Оставаться! Да, только оставаться! Это лучше, чем уходить.
А если уходить? Оперативная карта фронта встала перед его закрытыми глазами. Вена стала казаться далекой - далекой. Будапештский гарнизон получит подкрепления. Надо будет снова форсировать Дунай, а это не так-то легко и не так-то быстро можно сделать. И в итоге? В итоге отодвигаются сроки окончания войны, каждый день которой стоит сотен и сотен человеческих жизней..,
Оставаться. Другого решения нет. И не может быть!..
Он поднялся. Боль в печени, казалось, утихла. Подошел к столу, на котором лежала оперативная карта. Что главное?
Не допустить противника к Будапешту. Усилить части на правом фланге вражеского прорыва. Жесткая оборона между Дунаем и озером Веленце с максимальным использованием уцелевших укреплений от бывшей "Линии Маргариты". Перебросить туда из резерва один стрелковый и один танковый корпус и все недавно прибывшие, еще не потрепанные самоходные полки. Можно даже отвести некоторые части из Секешфехервара. Главное - остановить, сначала остановить противника, а потом...
Он присел к столу, набросал ответ Ставке, свое решение и четверть часа спустя окрепшей быстрой походкой пошел на узел связи.
10
Части гурьяновского корпуса, снятые с прежних участков обороны, заняли заранее подготовленные позиции юго-восточнее озера Веленце, как раз на том направлении, которое непосредственно угрожало Будапешту, и вошли в соприкосновение с противником двадцать второго января на рассвете.
Немецкий танковый клин, нацеленный на северо-восток, попытался с ходу прорвать оборону бригады гвардии полковника Мазникова на участке Гардонь-Гроф-господский двор Агг-Сеонтпетер и не смог. Его встретили противотанковыми гранатами и огнем истребительных батарей. Артиллерийские дивизионы точно били по скоплениям вражеских танков и пехоты. Штурмовая авиация все светлое время суток помогала обороняющимся, а ночью ей на смену приходили малоподвижные, незаметные и незаменимые трудяги - У-2.
Гурьянов перенес командный пункт в Мартон-Вашар и впервые изменил своему правилу мотаться на бронетранспортере из части в часть, большее время оставаясь в той, на участке которой противник наносил главный удар. Сейчас каждый участок был главным, и командир корпуса хотел видеть всё и всех. Штабные радиостанции работали с максимальной нагрузкой, принимая и отправляя шифрованные радиограммы. Приезжали и уезжали на своих юрких, изворотливых машинах офицеры связи из бригад и полков.
К середине ночи, получив необходимую информацию от соседей и из штаба армии, Гурьянов уже мог составить полное представление о сложившейся обстановке.
Четвертый танковый корпус немцев, усиленный пехотными, артиллерийскими и авиационными частями, нанес удар в двух направлениях: на восток - к Дунафельдвару и к Дунапентеле и на северо-восток - вдоль шоссе Барачка - Мартон-Вашар-Эрд. Наиболее опасным было первое. Над дунайскими переправами, коммуникациями и тылами советских частей нависала страшная угроза. Справа активизировали свои действия остальные силы шестой немецкой армии, в тылу был Будапешт и незамерзшая ширь Дуная. Войска на плацдарме сильно обескровлены, туго со снарядами и патронами, не хватает даже медикаментов...
Около двух приехал с передовой Дружинин.
- Чаю, голубчик, горячего чаю! - обернувшись на пороге, сказал он кому-то в коридоре. На воротнике его бекеши еще поблескивали искорки нерастаявшего снега, лицо было красным от мороза и ветра.- Худо, Иван Никитич,- продолжал Дружинин, прикрыв дверь.
- Давит?
- Кругом давит.
- Ты где был?
- Почти везде: у Горячева, у Мазникова, у самоходчиков, заскочил к Гоциридзе.- Дружинин снял папаху, швырнул ее на подоконник, разделся и, достав из кармана кителя обломок расчески, пригладил свои реденькие растрепанные волосы.- А в Барачке, уже на обратном пути, видел знакомого офицера связи из штаба армии. Вез в шестьдесят девятую дивизию приказ оставить Секешфехервар...
Пехота уже полчаса вела бой с противником, и полковник Гоциридзе, глядя из открытого башенного люка своей "тридцатьчетверки", стоявшей на окраине господского двора Петтэнд, слышал впереди глухие увесистые выстрелы танковых пушек, орудий ПТО, длинные, перекликающиеся, как эхо, пулеметные очереди. Черное небо у горизонта вспыхивало красными огненными отблесками, справа, то разгораясь, то угасая, колыхалось густое кровавое зарево.
- Тридцать два танка, в основном "тигры", - доложил ему майор Талащенко, командир стоявшего впереди мотострелкового батальона. - Пехоту мы отсечем, а танки... Боюсь, прорвутся...
У Гоциридзе было всего четыре машины: Мазникова, Овчаров а, Снегиря и его самого - "тридцатьчетверка" командира полка. Пусть пройдут даже двадцать "тигров" - и то на экипаж придется пять машин врага.
На горизонте возник вдруг жесткий железный грохот и, словно расширяясь и вырастая, дробясь на отдельные очаги, поплыл над землей незримой тяжелой волной лязга и грохота.
"Значит, прорвались. Прорвались и идут на меня".
Ему показалось, что он видит, как медленно, словно высматривая добычу, ползут по снегу немецкие танки, ползут прямо сюда, на пустые притихшие домики господского двора, и попробовал по шуму определить, сколько их.
- Рубцов, - вдруг тихо позвал Гоциридзе своего командира башни. - Бегом к Мазникову. Мое приказание всем: огня не открывать, с места не двигаться, раций не включать, а слушать мою. Противника пропустить. Следить за мной, делать, как я. Понял?
- Понял.
- Бегом!
Когда Рубцов вернулся, "тигры" были уже недалеко, и теперь Гоциридзе мог разглядеть их черные силуэты. Противник не стрелял. Значит, он ничего не видел.
"Очень хорошо! "
Один немецкий танк, повалив низенький заборчик возле соседнего дома, прогрохотал метрах в пятидесяти от машины командира полка. На башне "тигра" был хорошо виден обведенный белым крест и опознавательный знак "Тотенкопфа". По следу первого так же медленно, на малом газу, прошли еще три "тигра". "Это только здесь? А всего? Пятнадцать? Двадцать? Двадцать пять? И все крадутся в тылы бригады!.. "
Гоциридзе закрыл люк и передал по ТПУ своему механику:
- Заводи! И разворачивай на сто восемьдесят.
"Тридцатьчетверка", стряхивая с себя солому и снег, развернулась и двинулась вслед прошедшим мимо "тиграм". Такой же несложный маневр, подчиняясь приказу командира полка, проделали и все остальные экипажи.
Гоциридзе подключился к рации.
- Всем включить свет!
Голубоватые, сильные, как у прожекторов, лучи танковых фар рассекли черноту безлунной январской ночи, обнажив метрах в двухстах впереди немецкие танки. Ничего не подозревая, "тигры" медленно перебирали гусеницами. В свете фар они несколько секунд шли прежним курсом и вдруг заметались, пытаясь развернуться и уйти в темь.
- Огонь!
Выстрел чьей-то пушки опередил выстрел Гоциридзе, уже нащупавшего кнопку электроспуска. Синевато-желтый разрыв бронебойного снаряда брызнул у кормы "тигра", шедшего слева вторым.
Пока противник разобрался в чем дело, пока "тигры" развернулись, а разворачиваясь, они неизбежно подставляли свои борта под снаряды "тридцатьчетверок", четыре машины уже полыхали на снегу, озаряя холмистое поле вокруг себя багровым блуждающим светом.
- Фары гасить! - скомандовал по радио Гоциридзе. - Не увлекаться. Использовать маски. Следить за соседом. Помогать соседу!..
Тяжелый удар тряхнул, словно приподнял и бросил обратно машину Овчарова. Но "тридцатьчетверка", судорожно дернувшись, продолжала идти, и это успокоило его. Только шла она теперь как-то странно, виляя с борта на борт.
- Бурлак! - позвал механика командир машины.
В наушниках потрескивала тишина..
- В чем дело, Бурлак?
- Глаза, - сдавленным голосом ответил механик. - В люк попал, сволочь!.. Н-не вижу...
Овчаров сразу понял все: бронебойный снаряд "тигра" ударил в лоб машины, попал в люк и брызги раскаленного металла ослепили механика-водителя.
- Стой!
- 3-зачем? - хрипло спросил Бурлак.
- Поднимайся сюда. Я сяду.
- "Тигр" слева! - крикнул командир башни, досылая снаряд и запирая пушку.
- Бурлак! Короткая!
Овчаров нажал кнопку. Башня стала разворачиваться влево.
"Тигр" уходил, отстреливаясь. В рыжих отсветах пламени Горящей неподалеку машины Овчаров увидел его тяжелую приземистую громадину, летящий из выхлопных труб дымок и длинный ствол орудия, сверкнувшего в этот миг острым огненным языком.
Командир танка зажмурился, ожидая удара. Машину качнуло. Болванка скользнула но башне и рикошетом ушла в сторону, в черноту ночи.
Еле видимый в дыму отработанных газов, "тигр" еще маячил в треснутой линзе прицела. Овчаров чуть довернул рукоятку горизонтальной паводки и надавил педаль. Пушка выстрелила. Над кормой немецкого танка, у самого основания башни, сверкнули голубые термитные искры.
"Башню наверняка заклинило. Но упускать! Добить!"
В наушниках зашумело, послышался голос Бурлака:
- Товарищ гвардии лейтенант! Вы приказывайте... Куда вести, приказывайте... Я как-нибудь. Только говорите, куда - направо, налево... Или ногой толкните...
Овчаров стиснул зубы, сглотнул подкативший к горлу приторный комок, секунду переждал. Потом тихо сказал:
- Давай вперед, Серега... Вперед.
С полным светом преследуя подбитого "тигра", Овчаров не видел ничего, кроме тускло поблескивающих, мелькающих звеньев его гусениц и безжизненно сникшей пушки. "Значит, действительно заклинило, стрелять по мне он не может..."
- Готово! - доложил командир башни.
Звук выстрела слился со скрежетом и грохотом на левом борту. Овчарова швырнуло к стенке башни, в глазах на мгновение потемнело. "Подкараулил все-таки... Другой какой-то подкараулил..."
Нужно было развернуться, чтобы убрать из-под огня борт.
- Налево, Серега!
Бурлак сбросил газ, машину стало заносить правым бортом, и в ту же секунду ее остановил новый удар. Погасло внутреннее освещение. Зазвенев, покатились куда-то стреляные гильзы. Мотор заглох.
- Амба! - проговорил во тьме командир башни.
- Амба! - зло передразнил его Овчаров.- Бурлак! Серега!
Механик не отвечал.
- Фонарь! - Овчаров на ощупь взял поданный ему башнером фонарик, скользнул со своего сиденья вниз. Посветив, увидел Бурлака. Механик-водитель был неподвижен. Всем телом навалившись на рычаги, он, казалось, и в последние минуты жизни все еще пытался вести подбитую "тридцатьчетверку". Его промасленная ватная куртка дымилась.
Овчаров погасил фонарик, сунул в карман. Потом взял отяжелевшее тело Бурлака под мышки и осторожно подвинул в сторону, чтобы освободить сиденье. Надо было попробовать завести мотор. Если гусеницы целы, тогда удастся убрать машину из-под огня.
Он нажал стартер. Послышался бессильный сдавленный клекот - и только.
"Еще раз! "
Над головой грохнуло. Казалось, что танк зашатался.
Мотор не заводился. Стартер стонал, хрипел, задыхался и был бессилен. "Тридцатьчетверка" больше не могла двигаться.
Подсвечивая фонариком, Овчаров полез обратно в башню - там было орудие, которое, наверно, могло еще стрелять.
Внутри танка едко пахло дымом. Лейтенант вытер со лба пот, закашлялся. Его протянутая вперед рука наткнулась на голенище кирзового сапога. Нога, обутая в этот сапог, не пошевелилась.
"Значит, и командира башни!.. "
Овчаров остался в неподвижной машине один. Один с двумя убитыми товарищами.
Снаряд, угодивший в танк несколько минут назад, когда Овчаров пытался завести двигатель, сорвал крышку люка. Вышли из строя прицел и смотровые приборы. Овчаров подключился к рации. Тишина.
"Теперь, кажется, действительно амба! " Нельзя было даже стрелять, хотя пушка цела и в боеукладке еще не кончились снаряды.
"Вынести ребят - и уходить".
По башне ударил еще один снаряд. Брызнуло холодное синее пламя, и спустя миг на все вокруг обрушились тьма и тишина...
Очнулся Овчаров сам не зная отчего: то ли от душной жары, накалившей броню башни, то ли от боли, которая разламывала все тело. Ноги не слушались, голова отяжелела, а перед закрытыми глазами метались желтые, синие, розовые, зеленые, белые расплывчатые пятна. Они бесшумно гонялись друг за другом, выписывали зигзаги, кружились, мелькая, как тарелки в руках невидимого жонглера.
Овчаров медленно открыл глаза. Над головой в дыре люка трепетно поблескивала одинокая звездочка. Где-то далеко слышалась стрельба. Где-то рокотал мотор танка. Где-то тяжело и раскатисто рвались снаряды.
Стиснув зубы, волоча непослушную, словно не свою ногу, он высунулся из башни и сразу захлебнулся горячим воздухом. Танк горел.
- Н-не пойдет! Эт-то дело н-не пойдет! - прохрипел Овчаров, цепляясь за обрез люка окровавленными руками.
Грязный, мокрый от пота, без шлема, с растрепанными волосами, он вылезал из башни, окруженный со всех сторон огнем. Наконец, застонав от боли, вывалился на узкую горячую ленту надкрылка. Кобура с пистолетом глухо ударилась о металл.
"Вниз... В снег... "
Сжавшись, чувствуя, что вот-вот вспыхнет на нем промасленный комбинезон, Овчаров перевернулся и упал вниз на исполосованный гусеницами, красный от полыхающего огня снег.
Здесь он несколько секунд отдохнул, зачерпнул горсть грязно-холодной кашицы, сунул в рот и пополз прочь от машины, оставляя за собой черный прерывистый след.
Неподалеку горела еще одна "тридцатьчетверка". Пламя спокойно и деловито лизало сталь башни, трепыхалось по решеткам жалюзи над двигателем. Люки машины были закрыты.
"Кто? - уставившись в этот страшный костер, спросил себя Овчаров. - Кто? Мазников? Снегирь? Или... Или полковник? "
Он прополз еще несколько метров, надеясь разглядеть на башне номер. Но пламя уже сожрало краску, и танк был похож на раскаленную глыбу металла.
"Кто? " - хотел закричать Овчаров во весь голос. Но он только пошевелил черными спекшимися губами и уронил голову в снег,
На другой день, двадцать третьего января, "Известия Будапештского котла" оповестили окруженных:
"... Продвижение наших войск развивается планомерно. По военным соображениям нет возможности сообщать все подробности и даже не всегда могут быть названы те или иные освобожденные пункты. Однако немецкие и венгерские войска с каждым днем приближаются к нам. Скоро мы будем освобождены!.. "
11
Маленькими неторопливыми глотками потягивая из фляжки воду, Бельский приказал связным пойти по взводам и передать их командирам, чтобы они немедленно доложили ему о потерях и о наличии боеприпасов.
- Вас к телефону, товарищ гвардии старший лейтенант, - позвал его дежурный телефонист.
- Кто?
- Комбат.
Не вставая, Бельский взял трубку.
- Боря, жив? - спросил Талащенко.
- Помирать нам рановато!..
- Дело вот какое...
- Слушаю.
- Там перед твоей ротой домишко есть на винограднике. Посмотри, может, туда можно пулеметчиков выдвинуть. Добре?
- Добре, погляжу.
Поеживаясь от предрассветного холода, Бельский пошел в окоп боевого охранения. На ничьей земле саперы устанавливали противотанковые мины. С правого фланга изредка постреливал пулемет.
- Слушай, сержант,- позвал командир роты начальника боевого охранения,- есть в той халупе немцы, не заметил?
- Где, товарищ гвардии капитан? - поднялся на цыпочки сержант.
- А вон, в домишке.- Бельский показал на одинокое, полуразвалившееся строеньице метрах в трехстах от окопа, ближе к левому флангу. Это была, по-видимому, сторожка. Вокруг расстилались молчавшие под снегом виноградники.
- Как будто нет, товарищ гвардии капитан. Мы тут наблюдаем. Пока ничего не обнаружено.
Бельский поплотнее надвинул ушанку и, не говоря больше ни слова, скрылся в узкой черной траншее хода сообщения.
Минут через двадцать в окопе боевого охранения прерывисто и настойчиво зажужжал зуммер полевого телефона. Командир роты предупреждал, что скоро через передний край на ничью землю пройдут три человека со станковым пулеметом. Старший группы - сержант Приходько.
Домик был пуст. Одну из его стен и покатую черепичную крышу разворотило снарядом. Возле потрескавшейся, с вывалившимися кирпичами печурки, скрючившись, лежал убитый немец - босой, без каски. Как он сюда попал, трудно было понять.
- Выбросьте эту падаль, хлопцы,- гася фонарик, поморщился Приходько.
Пулемет поставили у пролома стены стволом на запад: противник может атаковать роту только с юга, значит, можно будет бить ему во фланг губительным кинжальным огнем.
- Ну так,-сказал Гелашвили, присаживаясь рядом с пулеметом на кучу досок и штукатурки.- Окопались. Что будем делать дальше, дорогой?
- Ждать будем,- угрюмо ответил Приходько.
Откинувшись к стене, он поджал колени, обхватил их руками, устало закрыл глаза и словно заснул. Потом, не поднимая век, позвал Садыкова:
- Усман! Наблюдай.