Пересиливая страх, Никольский тоже посмотрел через дорогу. Он не замечал, что где-то потерял одну перчатку, что в рукава ему набился снег, он видел только немецкие танки. И когда один из них отделился от группы и пошел прямо к одиноко стоящему на шоссе мотоциклу, Никольского замутило. "Все... Боже мой! Все, смерть,- судорожно глотая слюну, думал он.- Дурак, дурак, дурак! Пошел в военное училище, прельстился красивой формой... Ремнями. Петлицами!.. Девчонки! Они интересуются не только военными... Ах, дурак! Отец говорил: "Продолжай мое дело, Аркаша, иди в медицинский". Работал бы сейчас в тылу, в госпитале, я бы устроился. Нет, пошел в пехотное... Ах, дурак! Теперь что? Один снаряд... Одна очередь... Или проще - прямо гусеницами, как козявку... Боже мой!"
Немецкий танк остановился около дороги. Крышка башенного люка поднялась, и в нем показался танкист. Он осмотрел дорогу, остановил взгляд на мотоцикле и вдруг крикнул:
- Рус, сдавайс! Шнапс угостю.
Услышав рядом с собой резкое движение и хруст снега, Никольский понял, что Улыбочка может не выдержать и дать по немцу очередь. Тогда они погибли наверняка.
- Отставить! - прошипел начальник штаба, обернувшись.- Он не видит нас, не видит...
Немец в люке танка чему-то рассмеялся и, наклонившись внутрь машины, сказал несколько слов. Почти тотчас же длинной очередью громыхнул лобовой пулемет "тигра", и над канавой, как раз в том месте, где лежали Никольский и Улыбочка, кроваво-красным сверкнули трассирующие пули.
- Рус, сдавайс! - снова крикнул немец.
Никольский на четвереньках вылез из кювета и, спотыкаясь, деревянной походкой вышел на середину шоссе. Немец захохотал.
Улыбочка растерялся. Что делать? Что задумал капитан, которого ему приказали отвезти в артдив? Но когда Никольский стал медленно поднимать руки, он понял все и, задрожав от гнева и от обиды, приложился к автомату.
Немецкий танкист, все еще торчавший в башне, наклонившись, отдал какую-то команду. Спустя секунду две очереди, одна из немецкого танка, другая, не трассирующая,- из автомата Ласточкина, скрестились на одинокой шатающейся фигуре с поднятыми руками. Прошитый ими с обеих сторон, Никольский вскрикнул, повернулся, упал на колени и ткнулся белым лицом в твердый, укатанный наст дороги.
Люк немецкого танка с грохотом захлопнулся, и "тигр" двинулся вдогонку ушедшей вперед колонне.
Улыбочка остался один.
Начало темнеть. Сверху медленно падали редкие снежинки. Было до странности тихо, и это сейчас пугало его больше всего.
Вчера утром ему тоже пришлось ездить в артдив. Теперь, внимательно осмотревшись, он понял, что ему нужно проехать еще километра три и взять вправо. Там, между полотном железной дороги и берегом озера Веленце, находились огневые позиции батарей. Но куда же будут артиллеристы отходить, если единственная дорога в тыл уже перерезана немцами? Ведь танки, которые были здесь, сейчас уже наверняка прошли в тылы бригады и держат это шоссе. Значит, обстановка такова: с трех сторон немцы, а с четвертой - озеро, покрытое тонким льдом. Настоящая западня!..
Улыбочка выбрался из кювета, попробовал завести мотоцикл и тихо засмеялся от радости, когда его мотор, несколько раз стрельнув, завелся, как новенький.
Он проехал километра два, осторожно, на малом газу, все время посматривая направо, чтобы не пропустить поворота. В густой синеве надвигающейся ночи впереди на шоссе возникло вдруг что-то темное, похожее и на грузовик и на бронетранспортер. Немцы? Или свои? На всякий случай Улыбочка свернул с дороги и, как тогда там, при встрече с вражескими танками, лег в кювет.
Машины приближались. Гусеничный бронетранспортер натужно тянул на буксире крытую полуторку с развороченным мотором - похоже, штабную или рацию. За ними, как конвой, шли броневичок "БД-04" и "виллис".
"Свои,-вздохнул Улыбочка.-Отходят... Может, это артдив? Только ведь на немцев идут... Прямо на немцев".
Он выскочил на середину шоссе и замахал обеими руками.
Бронетранспортер остановился, дверца открылась, и чужой недовольный голос спросил:
- В чем дело?
Улыбочка подошел ближе:
- Это артдив?
- Какой к черту артдив? В чем дело?
- Немцы там... Танки немецкие в тыл прошли, на Киш-Веленце. Семь "тигров".
- Это точно?
- Честное слово, точно!
- А ты сам что тут делаешь?
- Артдив ищу.- Улыбочке наконец удалось разглядеть погоны говорившего с ним человека.- Артдив нашей мехбригады, товарищ майор. Отходить ему приказано...
- Нам вот тоже отходить приказано.- Майор минуту подумал, потом обернулся внутрь бронетранспортера.- Что будем делать, старшина?
- Боюсь, не выдержит полковник, в медсанбат бы надо,- ответили ему.- Ехать нужно. Не здесь же стоять. Проскочим!
- Ехать надо, правильно! - Майор протянул Улыбочке руку.- Спасибо, солдат, что предупредил. Счастливо тебе найти свой артдив!..
- И вам счастливо!
Позади, около "виллиса", сверкнуло пламя и, тяжко тряхнув землю, грохнул снаряд.
- Засек все-таки, мат-ть его! - выругался майор.- Гони!
Бронетранспортер дернулся, медленно пополз вверх по шоссе. За ним потянулась на буксире дребезжащая полуторка, следом - броневичок и уцелевший "виллис".
Улыбочка кинулся к своему мотоциклу. Но успел пробежать только шагов пять. Новым разрывом его швырнуло в сторону от дороги. Даже сквозь зажмуренные веки он увидел яркую вспышку и, словно сразу ослепнув, полетел в какую-то ревущую, страшную черноту...
Командир бригадного артдива майор Подольский, прислушиваясь к доносившемуся со всех сторон орудийному гулу, пытался по карте разобраться в обстановке.
Начинались ранние январские сумерки. Снегопад почти прекратился, и в мягкой предвечерней синеве стали проясняться смутно очерченные дали. С севера, со стороны озера Веленце, безмолвно лежавшего подо льдом, подул ветер.
Почти двое суток дивизион поддерживал в обороне мотострелковые батальоны. Батареи вели огонь посменно: пока остывали одни орудия, стреляли другие. Но теперь артиллеристы молчали. Были выведены из строя семь пушек, погибло или ранено больше половины расчетов. Да и никто не знал, куда стрелять, где сейчас свои, где немцы. Наблюдательный пункт на вызовы не отвечал, два связиста, посланные один за другим на линию, обратно не вернулись, и последнее, что было известно Подольскому: пехота ведет уличный бой против немецкого танкового десанта в Гардони, в трех километрах от огневых позиций дивизиона. Об этом рассказал шофер бронетранспортера, вывозивший оттуда тяжело раненного полковника из штаба армии.
Разметавшись на узкой прибрежной полоске между озером и пустынной, развороченной снарядами насыпью железнодорожного полотна, дивизион ослеп и оглох. Автотягачи, забросанные для маскировки снегом, стояли на самом берегу, среди рыжих обледенелых тростников. Сюда же были свезены разбитые орудия и раненые солдаты. Лежа на насыпи между шпал, за шоссейной дорогой следили выделенные от батареи наблюдатели...
Огонь противника усилился. Несколько снарядов разорвались по эту сторону железнодорожной линии, там, где стояли тягачи.
- А ведь и нащупать может! - Подольский натянул перчатку, посмотрел вверх вдоль насыпи и вдруг замер. На рельсах, беспомощно скребя руками снег, лежал человек в полушубке, без ушанки, с автоматом на шее.
Вместе с телефонистом Подольский перенес его в укрытие. Под расстегнутым полушубком па гимнастерке раненого зеленели измятые погоны рядового с малиновой пехотной окантовкой.
- Видать, посыльный, - сказал телефонист.
Солдат был ранен в грудь и в левую ногу. Когда Подольский полез было к нему в нагрудный карман гимнастерки за документами, он открыл глаза, осмотрелся пустым помутневшим взглядом:
- Артдив надо...
- Какой артдив?
- Наш... Семнадцатой бригады...
Подольский стал около него на колени"
- Я командир артдива! Ты слышишь?
Казалось, солдат кивнул.
- Ты слышишь! Я командир артдива! - повторил Подольский.
- Ласточкин я, - вдруг заговорил солдат. - От Та... Талащенко, майора... Отходить вам приказано... Каполнаш-Ниек...
Гул артиллерийской стрельбы переместился левее. Стали явственнее слышны отдельные, очень близкие разрывы. Во тьме сверкнула вдруг желтая мгновенная вспышка света, и тотчас же послышался близкий выстрел пушки.
- Танк, - вздрогнув, сказал телефонист.
Там, где железнодорожное полотно надвое рассекало невысокий пологий холмик и насыпь была почти незаметной, они увидели неподвижный черный силуэт "тигра".
- Иди! - крикнул Подольский. - Передай: пусть отходят по льду, через озеро!.. Я солдата вынесу,
Телефонист поднялся.
- Ну, товарищ гвардии майор, не поминайте лихом...
Он скатился куда-то вниз и бросился налево, к стоящим на берегу батареям.
Опять громыхнула длинная пушка "тигра". Буравя воздух, с шелестом пролетел снаряд и разорвался около стоявших в камышах автомашин. Из башни танка взвилась вверх осветительная ракета, и ее холодный трепетный отблеск сверкнул во влажных, широко открытых глазах Улыбочки...
Окончательно обстановка прояснилась только в первом часу ночи, когда в господский двор Анна, где в винном подвале размещался штаб бригады, из всех батальонов поступили боевые донесения. По приказу корпуса бригада вышла из боя. Вышла с большими потерями. Но оборону в Каполнаш-Ниеке заняла организованно и быстро. Артиллерийский дивизион все-таки сумел перебраться через озеро, потеряв при этом только два тягача и три уже негодных орудия - все это ушло под лед.
Последним в штаб приехал офицер из танкового полка, с которым не было связи больше суток. Грязный, злой, с воспаленными красными глазами, продрогший и голодный, он рассказал, что все уцелевшие машины полка сведены в одну роту и заняли круговую оборону в господском дворе Петтэнд.
- Мы будем перебрасывать туда штаб, - хмуро заметил командир бригады. - Кто командует ротой?
- Ваш сын, товарищ гвардии полковник! А командир полка... Сгорел командир полка,
- Как сгорел?
- В своей машине. Механик его в штаб на руках принес. Еле живой был. Отвезли в медсанбат. На танковом тягаче. Обгорел сильно.
- Значит, он жив?
- Был жив.
- Вы можете провести нас в Петтэнд?
- Мне все равно ж надо возвращаться, товарищ гвардии подполковник.
- Поедете с нами. А пока идите вон туда. - Мазников показал в угол подвала. - Поешьте и отдохните.
- Это не к спеху. Лучше бы ехать. Немцы близко.
- То есть, как близко? - вскинул голову молча слушавший их Кравчук.
Офицер-танкист наклонился над лежавшей на столике картой.
- Вот здесь, возле этой высотки я их бронетранспортеры видел. С пехотой.
- Не ошибаетесь?
- Я ж не слепой!
Мазников тронул начальника штаба за плечо.
- Николай Артемыч, прикажите коменданту усилить охрану.. Собрать писарей, шоферов, кто без машин, связистов...
- Ясно!
- И доложите в штакор, что я перехожу на новое место. По маршруту вышлите разведку...
Кравчук, застегивая на ходу полушубок, побежал по темной крутой лестнице вверх.
- Свертывайтесь! - приказал Мазников всем, кто находился в подвале. - Лишние бумаги сжечь. Знамя - в мой бронетранспортер.
Когда Кравчук вернулся, в подвал уже явственно доносилась трескотня автоматно-пулеметных очередей. Начальник штаба был бледен и как-то странно улыбался, словно удивлялся чему-то совершенно невероятному.
- Ну, товарищи, - прикуривая от пламени лампы-гильзы, нервно сказал он, - чуть было я не того... Пришлось бы вам, Иван Трофимыч, похоронное извещение подписывать. На трех немцев сейчас налетел.
- Где?
- Рядом. Метров сто. Разведка их, что ли, черт их поймет! Иду с радиостанции и вдруг вижу, какой-то солдат сидит на корточках и телефонный провод разглядывает. Спрашиваю: "Ну что - наладил? " Он ка-ак подскочит! Крикнул что-то и - в снег. Я в другую сторону, в воронку, и за пистолет... Одного, кажись, угробил. А второй, откуда он, скотина, появился, из автомата по мне. Метров пятьдесят пришлось на пузе...
- Все готовы? - спросил командир бригады.
- Готовы.
- Выходить по одному! К штабной машине!
Он погасил свет и первым стал подниматься по не видимым в темноте каменным ступеням к мутно серевшему вверху проему двери.
У крытой штабной машины уже ждал комендант. Узнав Мазникова, он шагнул ему навстречу, негромко доложил:
- Товарищ гвардии полковник, дорога занята противником. Танки.
Подошел Кравчук.
- Впереди немецкие тапки,- взглянул на него командир бригады.- Рацию снять! Документы, знамя с часовым, всех раненых - в бронетранспортер. Пойдем в Петтэнд по азимуту. Остальные - пешком! Здесь не больше четырех километров...
Они пошли к бронетранспортеру. В стороне Веленце по черному небу металось зарево.
- Каполнаш-Ниек горит,- сказал Кравчук.
Они оба сели рядом с водителем. Бронетранспортер тронулся, тяжело пробивая себе дорогу в глубоком снегу. Позади, едва видимые во тьме безлунной ночи, ползли два крытых штабных грузовика. Со всех сторон слышались выстрелы, короткие автоматные очереди. Но командир бригады, казалось, не замечал ничего..,
13
В ночь на двадцать пятое января командующий 6-й немецкой армией генерал Бальк вызвал к прямому проводу бригаденфюрера Гилле. Бальк был раздражен медлительностью командира 4-го танкового корпуса СС и его самовольным решением направить 3-ю танковую дивизию не на Дунафельдвар, а на Дунапентеле. В принципе Бальк не возражал против такого решения. Оно способствовало концентрации сил на главном направлении и увеличивало шансы на успех прорыва к Будапешту. Но он не терпел всегда возмущавшей его самоуверенной дерзости Гилле, особенно непростительной сейчас, в операции, план которой утвердил лично фюрер и о которой он, фюрер, требовал ежедневной подробной информации. А Гилле, словно не понимая ничего этого, действует недостаточно энергично, и его танковый корпус, этот стальной всесокрушающий кулак, вторые сутки беспомощно топчется на месте.
В ожидании разговора Бальк нервно прохаживался по гулкой полупустой комнате в подвальном этаже своей штаб-квартиры. У аппарата возился сухой желтолицый обер-лейтенант в тяжелых выпуклых очках. Его редкие волосы растрепались и свисли на лоб. Наконец, сверкнув стеклами очков, обер-лейтенант поднял голову:
- Бригаденфюрер Гилле у аппарата.
Бальк быстрыми шагами подошел к столу.
- Запросите обстановку в полосе наступления корпуса.
Длинные пальцы обер-лейтенанта быстро забегали по клавиатуре. Послышалось монотонное щелканье и гуденье. Передав приказанное, телеграфист командующего переключился на прием, и почти тотчас же, изгибаясь, как бесконечная змея, из аппарата медленно поползла бумажная лента.
Бальк не садясь прочитал текст ответной телеграммы.
"Четвертый танковый корпус,- сообщал Гилле,- продолжает наступательные операции на прежнем направлении, имея в резерве одну танковую дивизию для развития успеха при решении главной задачи. Противник оказывает упорное сопротивление, местами контратакует. В данное время корпус ощущает серьезную нехватку людей и танков..."
Бальк бросил ленту и, секунду подумав, сказал:
- Передайте: ясна ли вам задача?
Телеграфист передал.
"Мне все ясно",- ответил Гилле.
- Вы должны справиться с этой задачей,- снова начал диктовать командующий армией.- Теперь это имеет решающее значение. Мы должны пробиться здесь! Это решает все, иначе... Иначе мы погибнем.
На это Гилле ответил:
"Тотенкопф" накануне вступления в бой. Положение в Будапеште требует ускорения действий".
"Еще бы! - зло усмехнулся про себя Бальк.- Это прекрасно понимают все, от фюрера до последнего солдата".
- Передавайте,- сказал он вслух.- Над этим фюрер уже ломал себе голову...
Телеграфист удивленно посмотрел на него: такие слова о самом фюрере!
- Передавайте же! - прикрикнул Бальк.- ...ломал себе голову и затем так приказал. Вы знаете наше решение. Поэтому необходимо действовать именно так! Как далеко еще осталось? Фюрер может принимать новые решения в зависимости от того, как ему докладывают.
"По нашим подсчетам, четырнадцать километров",- ответил Гилле.
Командующий армией что-то прикинул в уме. Это уже неплохо! Вышли к Дунаю, держим под огнем все переправы. До Будапешта с юга - четырнадцать километров. Это, действительно, не так уж плохо!
- Отвечайте: решающее значение имеет то, чтобы мы теперь здесь пробились. Я делаю все, что требует фюрер, все, чтобы мы вначале покончили с этим делом здесь.
"Если у нас будут танки и солдаты, то мы все сделаем",- прочитал он минуту спустя на ответной ленте.
- Так мы и должны поступать!
Обер-лейтенант едва успевал передавать продиктованное, ловя каждое слово, сказанное Бальком, и тут же отстукивая его на клавишах аппарата. Командующий армией теперь уже не стоял у него за спиной. Он ходил по комнате и говорил быстро и жестко:
- Мы эту драму доведем до счастливого конца! Главное - разбить сначала эти силы. Тогда мы достигнем всего остального.
Бальку уже виделось беспорядочное бегство советских войск за Дунай. Его фантазия уже строила по правому берегу этой реки мощную оборонительную линию "Дунайский вал", который надежно прикроет и Австрию, и южную Германию. Генерал уже снимал отсюда одну за другой пехотные и танковые дивизии и перебрасывал их в Чехословакию, в Польшу, в Восточную Пруссию...
Ответ Гилле остудил его.
"Но мы становимся все слабее",- телеграфировал командир 4-го танкового корпуса СС.
Командующий армией не сразу нашел основательный довод для возражения против этой истины, вернувшей его к сегодняшней обстановке за Дунаем. Уже уходя, на пороге узла связи он остановился, резко обернулся к следившему за ним обер-лейтенанту, язвительно сказал:
- Передайте бригаденфюреру Гилле, что от потасовки никто не становится красивее,
14
Костя Казачков лежал в медсанбате третью неделю. Сначала, казалось, все шло хорошо. Но потом возникло какое-то осложнение. Казачков во время каждого обхода с тревогой прислушивался к разговору Стрижанского с главным хирургом медсанбата Саркисовым. Они перебрасывались отдельными латинскими фразами, в которых Казачков был ни бум-бум, но по выражению лиц и того и другого он чувствовал, что что-то идет не так.
"Неужели отрежут? Ведь обе ноги! Обе! Одна - черт с ней, согласен. Но две?! Кому я тогда буду нужен?!."
Казачков стал хмурым и неразговорчивым, и если в палату просто так или по делу заходила Никитина, отворачивался к стене. О ребятах из "девятки" он не знал ничего. Воюют. Контратакуют, иногда отходят, вот и все, что удавалось ему понять из нервных рассказов поступавших в медсанбат раненых. И лишь когда он услышал, что с передовой привезли обгоревшего Гоциридзе, он понял, как тяжело было все эти дни его товарищам.
Вместе с веселостью у Казачкова пропал аппетит. Когда Аллочка, иногда приносившая в палату завтрак, обед или ужин, возвращалась за посудой и видела, что он почти ничего не съел, ему было трудно выдерживать ее жалостливый, туманно-скорбный взгляд.