- Я его за то не люблю, что вы оказались рядом с ним.
- Не ревнуйте, Олег!
- Это не ревность. Это другое. Похуже ревности.
- Всё равно - ревность! Даже то, что похуже ревности - всё равно ревность, ревность! - Ольга, превращаясь в девчонку, капризно топнула ногой по полу.
Вот оно, полузабытое милое прошлое - оно возвращается. Олегу захотелось поцеловать её руку… Нет, не руку, поцеловать саму Ольгу. В голове даже звон возник, запела какая-то неведомая букашка, а может, не букашка - сверчок, лицо его посветлело, разгладилось, и он сделал шаг к Ольге.
Ольга, испугавшись чего-то, отшагнула от него в глубину прихожей. На лице Чуриллова ничего не изменилось, не дрогнуло, он наклонился к Ольгиной руке, взял её и прижал сухие тёплые губы к тонким, пахнущим чистотой пальцам.
- Извините меня, Ольга, я был очень невежлив. Я даже не поздоровался с вами. Здравствуйте, Ольга!
- Здравствуйте, Олег! - голос её был тёплый и по-прежнему нежный, но держалась она от него на расстоянии. Словно бы между ними что-то произошло.
Он подумал, что наверняка в этой квартире где-нибудь в тёмном закутке сидит Шведов и подслушивает их разговор, смеётся над Чурилловым, называя его про себя "манной кашей" или "гороховой шрапнелью", иначе зачем Ольге вести себя так? И Чуриллову сделалось горько. Он понял, что Ольгу ему уже не вернуть.
Коротко, экономя слова, Чуриллов рассказал, что видел в Кронштадте, перечислил названия кораблей, стоявших в порту, поделился соображениями об их готовности и откланялся. Даже не остался на чай.
- Олег, что произошло? - спросила на прощание Ольга.
- Ничего!
- Тогда почему такая перемена?
- Мне надо срочно возвращаться на службу. А потом… потом, вы не знаете, я ведь женат. У меня жена такая же дура, как и я, - пишет стихи.
- Мы с вами ещё увидимся, Олег? - Ольга то ли не расслышала, то ли специально пропустила сообщение насчёт жены.
- Да, - твёрдо сказал Чуриллов. Он знал, что ещё увидится с Ольгой, знал, как себя поведёт, знал, зачем ему это нужно.
В нём окончательно утвердилась мысль: во всей этой игре всё-таки не Шведов главный, а Ольга, наверное, главнее его.
Лицо его утяжелилось - всё произошло мгновенно. Чуриллов, как всякий поэт, обладал особенностью реагировать на малую боль и неприметную радость, на сладкое и горькое - стоило одного или другого добавить, в нём что-то моментально возникало, срабатывал заранее заложенный заряд. Чуриллов реагировал на всякий всплеск - и это не замедлило у него отразиться в лице, - подглазья набрякли водой, в висках забились ошпаренные чем-то нехорошим жилы: Чуриллов постарел в несколько секунд.
Но и Ольга тоже изменилась. Попрощавшись с Чурилловым, она ослабила в себе сцеп, позволявший ей быть юной, на лице снова возникли морщинки, целая сеть, и, видать, рано это сделала: Чуриллов ещё не ушёл, он молча стоял в прихожей. Собрать саму себя вновь Ольге не удалось, и она вдруг сделалась испуганной стареющей женщиной, слабой, не ведающей, что делает, и Чуриллов не сдержался, резким движением прижал её к себе, ощутил, какие у Ольги хрупкие и немощные лопатки, какая непрочная спина, как слабо бьётся её уставшее за годы сердце, - он услышал, а точнее, ощутил далёкий живой стук, и грудь его разорвало от жалости.
У каждого из нас есть одна женщина, которой мы принадлежим без остатка: у одного это жена, у другого любовница, у третьего просто гимназическая подруга, у четвёртого - недоступная, как богиня, соседка; верность этим женщинам мы храним все годы, поскольку именно эти женщины позволяют чувствовать и понимать нам, что мы - мужчины, личности, пусть даже примитивные - на то, чтобы носить брюки и драться, особого ума не надо. У Чуриллова такой женщиной, похоже, была Ольга. Чуриллов это понимал, но понимает ли сама Ольга?
Собственно, а почему должно быть совмещение привязанностей у мужчины и женщины? То, что у Чуриллова этой единственной (хоть дари фотокарточку с надписью "Моей любезной, единственной, любимой") является Ольга, ещё не означает, что у Ольги таким мужчиной может быть Чуриллов: в жизни всегда есть место перекосам, на перекосах люди и живут. Есть же у неё Шведов…
Иначе бы что другое могло занести Чуриллова в полумифическую, совсем, как ему казалось, не представляющую угрозы для общества организацию, от названия которой попахивает баней или конторкой товарищества, выпускающего пуговицы для кальсон, - ПБО? В крайнем случае у человека, узнавшего о существовании такой организации, заболит живот, что вполне обычно для голодушных условий.
О Шведове не хотелось думать. Чуриллов теперь уже не верил, что таким единственным человеком у Ольги, отдушиной, спасением от всех бед, защитой может стать Шведов. Нет и ещё раз нет. Чуриллов резко откинулся назад, отрываясь от Ольги, повернулся на каблуках и сделал несколько чётких печатанных шагов к двери.
Ушёл он не оглядываясь. Ольга не поверила тому, что видела: Чуриллов никогда прежде не был таким.
Глава двенадцатая
По натуре своей младший Таганцев был человеком мягким, уравновешенным, лицо его обычно украшала тихая доброжелательная улыбка, про таких, как правило, говорят: муху не обидит… Не способен…
Он любил Петроград, очень любил, иногда, думая о том, что могла и может ещё сделать с его городом революция, прижимал к сердцу руку - ему было больно. И одновременно тревожно: он не знал, что будет с его городом, с ним самим завтра, послезавтра, через несколько месяцев, через несколько лет.
Особенно тревожно делалось в последнее время: два его напарника по штабу, Герман и Шведов, пугали слишком жёсткими прожектами: то хотели совершить нападение на всесильного Троцкого, то сжечь гостиницу "Европейская", в которой любили останавливаться приезжие комиссары из Москвы (останавливались они в основном из-за диковинного ресторана "Крыша", расположенного на крыше "Европейской", где, несмотря на голодное время, можно было полакомиться и лососиной, и чёрной икрой, и мясным балыком, и французскими редкими сырами), то взорвать железную дорогу, ведущую на Мурман, чтобы отрезать полуостров от глубинных территорий, то совершить ещё что-нибудь…
Всё это Таганцеву-младшему, мягко говоря, не нравилось. Всякая попытка совершить насилие оканчивалась жестоким откатом, действовала, как ствол современной пушки, отбиваемый выстрелом назад, легко сшибала буйные головы, а пороховые газы, те вообще валили людей сотнями. Впрочем, думать о ресторанах было куда приятнее, чем о насилии.
Были, конечно, и другие рестораны, где неплохо кормили, не только "Крыша", и Таганцев, если у него заводились деньги, иногда посещал их.
Особенно нравился ему ресторан, расположенный в цокольном этаже дома неподалёку от Исаакиевской площади - с хорошей кухней, интеллигентным оркестром, толстыми витражами на окнах и свечами в высоких граненых стаканах. Носил ресторан имя великого зодчего, построившего Санкт-Петербург, там всегда подавали что-нибудь вкусное, даже в голодном восемнадцатом году баловали постоянных клиентов заливными поросятами, тройной ухой, сваренной на курином бульоне и, печенью "фуа гра", привёзенной из Парижа.
Вообще, ресторанов, где "что-то было", имелось ныне в Петрограде немало, одни открывались, другие закрывались, хозяев расстреливали… В "Росси" часто подавали настоянные на квашенной капусте щи - лучшее средство после перепоя, любую головную боль щи снимали как рукой: взмах кистью, мелкое пошевеливание пальцами, невнятное бормотанье колдуна - и секущей головной боли нет; парную рыбу и расстегаи, и ещё - красное шампанское, но "Росси" просуществовал недолго. Говорят, хозяин жил на иностранный капитал и имел подпольный канал, по которому продукты и плыли к нему. И капитал придавили кирпичом, и канал перекрутили проволокой в самой горловине…
История потом не раз вспомнила недобрым тихим словом тысяча девятьсот двадцать первый год. У простых людей не было хлеба, не было картошки, о мясе и речи не шло, мясо, казалось, вообще не существовало в природе, - не было денег. В домах стоял холод, не было топлива. Работы, чтобы хоть как-то продержаться на бедном рабочем пайке, тоже не было.
Одна за другой были остановлены тридцать одна железная дорога. Для холодных топок паровозов не было угля. Иногда у остановившегося поезда лес оказывался рядом, под боком - иди и бери, и люди, которые пытались это сделать, натыкались на пулемётный огонь: в лесах хозяйничали разные "братья", "кумовья", "сваты", люди разные, но грабили поезда все они с большой охотой.
Лето было пороховым, выжженным, солнце палило во всю мощь, выжигало траву, деревья, торфяники. У Сапропелевого комитета, в котором работал Таганцев, забот прибавилось: меньше торфа - больше работы, а не наоборот - с юга на север ползла засуха.
Контрреволюция за рубежом хоть и распалась на два лагеря - монархистов и республиканцев, но легче от этого не стало. И монархисты, и республиканцы были жестокими, умными врагами, знающими Россию и психологию человека, живущего в ней, знали и щели: что ни дырка, то обязательно монархическая либо республиканская затычка.
Тут не до разносолов, не до ухи с расстегаями и рябчиков в винном соусе, тут выжить бы, себя в человеческом обличье сохранить.
Спутником любого голода всегда были крысы: они ели трупы.
Много крыс появилось и в Петрограде - длиннохвостые зверюги дрались ночью, вылезали из подвалов на проспекты полюбоваться "хозяевами", пищали, мочились и оставляли вонючий кал во всяком месте, где им удавалось побывать, вызывали страх и омерзение.
Домработница Таганцева Маша, которую редко кто из гостей видел - она была неслышима, не обладала материальной плотью, словно была сотворена из воздуха, - увидев в первый раз крысу, чуть не грохнулась в обморок, будто барыня какая, но себя преодолела и резво наткнулась на буфет, в котором стояла хрустальная посуда, села на него, свесила ноги.
Крыса изумилась такому поступку, остановилась, задумчиво поглядела на экономку, соображая, прикончить её сейчас и пустить на еду для всей своей гоп-компании, либо подождать, сходить посоветоваться со старейшиной племени, прийти завтра и уже окончательно решить вопрос с пугливой бабешкой, хлопнула голым хвостом по полу, словно кнутом, и отправилась всё-таки к старейшине за советом.
Едва крыса исчезла, Маша сползла с буфета, долго, с дёргающимися губами смотрела на дыру, откуда вылезла эта голотелая каракатица, потом достала из чулана старую хозяйскую бекешу, отодрала от неё рукав и зашила с одной стороны.
- Значит так, либо ты меня, либо я тебя, - обиженным, проржавевшим от нахлынувших слёз голоском произнесла она, - два либо только и есть, третьего либо не будет.
Она зажмурилась: не дай бог, эта крыса приснится ночью, либо, ещё хуже, прыгнет в постель. Крысы, говорят, по стенам ходят так же проворно и умело, как и по полу - единственное что с потолка срываются.
К дырке она прислонила рукав, расширила раструб и стала ждать.
- Что случилось, Маша? - выйдя на кухню, спросил Таганцев, раздосадованный тем, что время утреннего чая подошло и пора стоять на столе славному напитку, - сегодня морковному, другого нет, пора париться под блюдцем. Маша готовила морковный чай по-ленивому, насыпала "заварку" в стакан, накрывала блюдцем и давала немного выстояться, так получалось лучше, чем заварка по-обычному, в маленьком фарфоровом чайнике, поставленном на самовар. К чаю - кусок особого хрустящего пирога, который Маша научилась печь из сухарей.
Она перетирала сухари в муку, добавляла в них немного сахара - Таганцеву удалось добыть два килограмма сахара, настоящего, прочного, как камень, мраморно-синего, наверное, ещё довоенного, - а дальше всё зависело от ловкости рук. Пирог у неё получался вкусным. С пирогами из прошлого, конечно, не сравнить, но терпимо, есть было можно.
- Крысы появились, Владимир Николаич, - проговорила Маша, не сводя взгляда с рукава.
- Что за крысы? - не понял Таганцев.
- Да обыкновенно! Хвостатые, усатые…
- У нас в доме?
- У нас в доме, Владимир Николаич!
Таганцев передёрнул плечами "бр-р-р", по лицу у него пробежала дрожь, перешла на тело, прошлась под халатом: о крысах Таганцев знал, но никак не мог предположить, что они появятся в его доме - его доме! Он пожевал губами, соображая, большая это напасть или малая, пришёл к выводу, что бывает и больше - справедливый вывод, и произнёс примиряюще:
- Крысы сейчас во всём Петрограде, Маша. Куда ни глянь. Надо держаться!
- А мы и держимся, Владимир Николаич. Воюем, - Маша ткнула в мягкое голенище бекеши. - А это рукав вашего папаши, Владимир Николаич.
- Да? - Таганцеву сделалось неприятно, что рукав его почтенного родителя так используется, он поморщился и прижал руку к сердцу: - Чаю бы, Маша!
- Будет чай, сейчас будет, - Маша проворно, будто девчонка, вскочила, метнулась к небольшой изразцовой печке, на которой всегда готовили что-нибудь быстрое: приезжали внезапные гости, с солидным "жаревом-паревом" не успевали, потом ограничивались скорой едой, для неё и была сложена эта печка, но сейчас квартира Таганцева отапливалась, как и все квартиры Питера, буржуйкой, и еду готовили тоже на буржуйке, правда, раз в месяц Маша затапливала и печь. Это надо было, чтобы в квартире не заводилась плесень и не возникал запах сырости. - Извините, Владимир Николаич, я потеряла счёт времени, - сказала она.
- А для крысы я найду что-нибудь сладенькое, Маша, - хмуро проговорит Таганцев, - чтобы никогда больше в доме крысы не появлялись.
- Что именно, Владимир Николаич? - Машино лицо сделалось озабоченным.
- Таблетки какие-нибудь, порошок - есть разная отрава.
- Ой, не надо, Владимир Николаич!
- Почему же?
- Если крыса сдохнет в проёме, под полом - вони тогда не оберёмся. Она же преть будет.
- А ведь верно!
- Вы лучше мне доверьтесь, Владимир Николаич, я её изловлю деревенским методом, с помощью рукава вашего родителя!
- Что за рукав, Маша, ничего не пойму, - Таганцев нахмурился, - вы говорите, рукав, да рукав, а я слушаю, но ничего не понимаю. Рукав, да рукав…
- Да у вашего папаши была бекеша, он на охоту в ней ходил. А потом бекешу продырявила моль.
- Откуда ты знаешь, что отец на охоту ходил именно в бекеше? - удивился Таганцев. Он и сам этого не помнил, а Машин возраст - хоть и не положено придавать значение возрасту прислуги, - был куда более скромным, чем его. В ту пору, когда отец ходил на охоту, Маши не было на свете, а если и была, то размером не больше варежки.
- А мне сказывали, - расплывчато ответила Маша, и Таганцев одобрил этот ответ: прислуга должна знать не только родословную своих хозяев, но и родословную их одежды.
- Если понадобится, я бригаду моряков на помощь пришлю - всех крыс переловят, - пообещал Таганцев.
- Пришлите, Владимир Николаич, - Маша вздохнула. Таганцев ничего больше не сказал и ушёл к себе.
Днём крыса всё-таки влетела в рукав. Не понимая, в чём дело, проползла до самого конца, до зашитой через край проймы, почуяла, что это ловушка, шустро развернулась в тёмном душном нутре и с писком полезла обратно. Маша оказалась проворнее крысы, перекрыла ей выход.
Крыса забарахталась в рукаве, заметалась - рукав ходил, как живой, дёргался, полз по полу. Чтобы у крысы было меньше переживаний, Маша затянула и горловину, сам низ рукава, потом свернула рукав калачом и сшила концы.
Подумала, что крыса очень скоро задохнётся без воздуха, её можно будет вытряхнуть в ведро и отнести в отхожее место, но крыса не думала подыхать: жизнь без кислорода ей была так же привычна, как жизнь с кислородом. Выбрасывать вместе с крысой рукав было жаль - бекеша ещё могла пригодиться.
Таганцев сдержал слово: в прихожей раздался звонок.
- Сейчас, сейчас, подождите минуту! - выкрикнула она в прихожую, поскольку звонок работал, не переставая, закопалась в ключах, в запорах, а звонок всё продолжал бренчать.
На пороге стоял моряк, подтянутый, гибкий, с серыми весёлыми глазами. В бескозырке. На гвардейской георгиевской ленте - вытертая бронзовая надпись: название корабля, на котором он служил. Что за корабль это был - не разобрать.
Бравый человек с серыми дождистыми глазами вскинул руку к бескозырке:
- Сэр Гей!
- Кто-кто? - Маша смутилась, этого ещё не хватало. - Сэр?
- Сергей Сорока. Специальность - срочные спасательные работы.
- Вас Владимир Николаич прислал, хозяин?
- Так точно, хозяин, - Сорока усмехнулся одними только глазами. Маша усмешку засекла и поняла: для этого бравого матросика никаких хозяев не существует, и это ей понравилось. - Так что случилось, мадемуазель?
- Крыса!
- Ясно, - Сорока мгновенно оценил обстановку. - Где у вас свалка? - говорил матрос быстро, пулемётно, но слова не глотал, каждое слово выговаривал, ничего не коверкал - всё у него было чисто, никакого жаргона, никаких всплесков, вскриков, залпов, которыми любят оглушать в Летнем саду молодых служанок дюжие ребята с костистыми задами, обтянутыми чёрной форменной тканью. - Свалочка, спрашиваю, где? - Сорока определил уже, где крыса, нашёл её и стоял в прихожей с дёргающимся рукавом.
- Лучше с чёрного хода, во двор. Только это вот, - Маша боязливо дотронулась пальцем до рукава, - это мне нужно, это от бекеши.
- Вас понял! Рукав ещё справный - годится деталь к машине, через несколько минут верну. - И действительно вернул через несколько минут. Показал: - Я его даже вывернул. Чтоб чище был.
- А крыса где? Никак убежала?
- Странный вопрос. Для того чтобы крыса смылась, не обязательно было вызывать доблестный Балтийский флот. Крыса приказала долго жить.
- Пойдёмте, я вас чаем напою.
- Буду премного благодарен.
- Вы моряк? Плаваете?
- Плавсостав. Раньше плавал, а сейчас нет. Временно.
- А плавсостав - это что, разве это не моряки?
- Самые что ни есть моряки. Только, милая барышня, тут существует кое-какое деление, которое, может быть, тем, кто находится на земле, не очень-то и понятно, - Сорока сделал глубокомысленное лицо и округлил глаза, он и раньше был не прочь пройтись петухом перед какой-нибудь девушкой, а перед Машей ему сам Бог велел пройтись, - таганцевская служанка понравилась ему с первого взгляда. Главное, втянуть её в игру "вопрос-ответ, вопрос-ответ", там звенцо зацепится за звенцо, образуется снизка, а за снизкой он вытянет всю нитку.
Ему было симпатично простенькое Машино лицо, белая кожа с редкими трогательными конопушинами, крупными, как распаренное гречишное зерно, глаза с летним фиолетовым оттенком - такие глаза способны были пробить насквозь. Он не ожидал, что бодрый голос его так скоро сядет, покроется трещинками, но произошло именно то, чего Сорока не ожидал, он смутился и прикрыл рот ладонью.
- Что же за деление, если это не военная тайна? - Маша шла точно по курсу, который ей проложил штурман Сорока, втягивалась в игру "спрашивай побольше, барышня, мы будем отвечать".
- Никакой тайны, милая барышня! Есть моряки и есть плавсостав. Моряки - это те, которые сидят в пароходе, занимают удобные каюты, курят сигары, а плавсостав - те, кто плавают.
- Это раньше, при царе, так было или уже сейчас?