- Матрос один у меня в группе есть. Сорока его фамилия.
- А в чём конкретно подозреваете? Доказательства имеются?
- Если бы были доказательства, я б его под шумок на первой же операции хлопнул. А так доказательств нет. Подозрения есть.
- Что за подозрения? - Шведов спрашивал отрывисто, слова произносил чётко, будто подавал команды, - он весь был сложен из команд, из желания двигаться, действовать, и огромный грубый боцман вновь поёжился, подумал невольно о том, что упаси господь оказаться когда-нибудь у этого джентльмена на револьверной мушке.
- Сегодня, например, в город отпрашивался. А кто у него, спрашивается, в этом городе может быть? Ну что общего может быть у него с Таганцевым?
- Это я проверю. Есть факты!
- Жмётся, укромничает, ведёт себя по-разному - либо в тень лезет, либо, наоборот, открыто начинает нагличать…
- Это не факты, а голые эмоции. На голых эмоциях обвинения не строятся. Факты, факты! - жёстким нетерпеливым голосом потребовал Шведов, и боцман, стрельнув взглядом в сторону - опасался смотреть в железные глаза Шведова, - втянул голову в плечи, бушлат горбом поднялся над ним. Усы у него обиженно дрогнули: это что же, выходит, Шведов не верит ему, издевается, слова какие-то чудные, непонятные произносит: "эмоции"? Что за каша такая, что за горох - эмоции? Если горох, то обязательно мочёный и с сольцой.
- Если бы были у меня эти самые, - Тамаев покрутил пальцами в воздухе, - я бы не пришёл к вам, я бы его вначале прихлопнул, а потом бы пришёл с соображениями, а то нет этих самых… ну, как вы говорите? Но эта вот хреновина, - он похлопал себя по груди, там, где было сердце, - всё чувствует, любое изменение регистрирует. Манометр, как у механизма на лодке, когда она под воду ныряет. Не наш он человек - Сорока! Проверять его надо. А если прикажете убрать - уберу.
- Хорошо, - холодно произнёс Шведов, - я займусь вашим подопечным, - поморщился, сухое, с пергаментной желтоватой кожей лицо его сделалось старым и ещё более жёстким. - Но чутьё - это ещё не всё. Главное - напраслину не возводить. У нас пока не хватает людей, каждый на счету, каждый дорог. Но если окажется предатель, то, - Шведов указательным пальцем провёл черту в воздухе, - не медлить!
- Всё ясно, - просипел боцман и поправил пальцами усы: своё дело он сделал. Главное - предупредить, а там пусть разные головастые дядьки типа Шведова решают. Если они не решат, то пусть за дело возьмётся он сам и тихо, без разных докладов, без этих самых… - он пошевелил пальцами, - без мудрёностей всяких решит вопрос. Никто ему не помешает. - Благодарю за то, что снизошли и приняли, - сказал Тамаев и поклонился.
Шведов молча пожал ему руку.
Возвращался боцман на квартиру медленным расслабленным шагом. Приятно было пройтись каменным бережком канала, подышать влажным, пропитанным духом трав и деревьев воздухом. Воздух тут был, как в деревне - да, действительно, как в деревне, иначе откуда взяться такому щемяще-трогательному аромату скошенной травы, нежно-приторному духу цветущей липы - и совсем не верилось, что рядом, слева, сзади, спереди, вокруг находится огромный шумный город, шумит голодный люд, гикают извозчики, тарахтят автомобили и маршируют красноармейцы, - звуки сделались глухими, далёкими, а запах травы и деревьев усилился. Лицо боцмана распустилось, ослабло, он шёл вдоль канала, вяло пошевеливал пальцами, словно бы покручивал какую-то наборную комбинацию к судовому сейфу, и ни о чём не думал.
Ему было хорошо: красота, лепота, тишь и благодать, во рту сладко, будто съел медовый пряник, всё радует глаз… Какие ещё шурупы-винтики нужны человеку для полного счастья? Наверное, уже никаких - есть весь набор. Надо было спешить.
Впрочем, на квартиру Ромейко он всегда успеет… есть у него ещё одно дело, надо повидаться с Саней Брином, старым-престарым дружком - по давней, ещё времён Великой войны поре. Они тогда вместе служили в минной дивизии капитана первого ранга Колчака. Два дня назад Тамаев встретил Брина совершенно случайно и едва рот не разинул от неожиданности - вот те, бабушка, и серенький козлик, обмазанный вишнёвым вареньем!
Обнялись, расцеловались, съели по вобле, которой была плотно набита деревянная кобура Саниного маузера.
- А сам маузер где? - спросил боцман.
- Сдал, когда списывался с флота.
Тамаев крякнул невольно, подумал, что такие боевые люди, как Саня Брин, очень нужны в его группе, их просто не хватает, - ни с Сорокой, ни с этим самым, откинувшим копыта… с Красковым Саню Брина не сравнить.
Брина он нашёл в большой деревянной будке, принадлежавшей сторожу судов-маломерок, запрудивших устье одного из каналов, в пятидесяти метрах от Невы, куда вливался канал.
Сторож - старый безногий шкипер (бывший, естественно) с одного из маломерных судов - его посудина, кстати, тоже скреблась бортами о толпу таких же ржавых, помятых железных коробок, находилась под рукой, - взял Брина к себе в помощники и выделил ему топчан в своей деревянной конуре. Здесь Брин пока и обитал.
- Пойдём, побродим немного, - сказал ему боцман, - обсудим кой-чего…
Брин охотно поднялся с топчана.
- Подышать свежим воздухом никогда не вредно, - сказал он, - том числе и для здоровья.
Боцман решил продолжить обработку старого дружка и обязательно втянуть его в свою группу. Тамаев разумел так: человек, состоящий в крепкой организации, - это человек, а вне организации он - обычная мошка, которую ничего не стоит придавить пальцем большой руки: тюх - и мошки нету.
- И не надоело тебе, Саня, жить в этой дощатой конуре? - боцман на ходу ткнул пальцем себе за спину, туда, где осталась приветливая сторожка, приютившая Брина. - В нормальную квартиру переехать не хочешь?
- Хочу. Но как это сделать?
- Я тебе в прошлый раз объяснял… вступай в мою группу, будем вместе бороться с краснюками, с властью этой недорезанной и переезжай ко мне на квартиру. Не пожалеешь, Санёк!
В прошлый раз, обуреваемый желанием помочь Брину, боцман рассказал ему о "Петроградской боевой организации", о матросских группах, беспрепятственно проходящих через окно в Россию, о планах своих и, как показалось боцману, Брин заколебался… Тамаев попробовал дожать его до конца, но не дожал - что-то в Брине заколодило, он упёрся, словно бык рогами в плетень, замахал руками протестующее:
- Погоди, Тамаич, не дави так сильно. Дай очухаться и обдумать всё.
- Ладно, - уступил Тамаев, - давай отложим разговор до следующего раза.
Брин озадаченно почесал пальцем затылок.
- Устал я воевать, Тамаич, - наконец, произнёс он, - не хочется больше.
- То, что будет - это уже не война, - сказал Тамаев. - Большая война осталась позади.
Не знал боцман, что после прошлой встречи его разлюбезный друг Саня Брин размышлял недолго, а отправился прямиком на Гороховую улицу в "чрезвычайку" к своему давнишнему знакомому Виктору Крестову (знакомы они были с четырнадцатого года), где подробно рассказал о встрече с боцманом и намёках, совсем непрозрачных, которые тот делал. Крестов всё занёс на бумагу, потом, подумав, написал наверху печатными буквами "Протокол", внизу поставил лихую размашистую загогулину - свою роспись.
- Спасибо, Саня, что пришёл, - сказал он, - молодец! Трудовой народ тебя не забудет. Распишись вот тут! - Крестов ткнул ногтем в низ бумаги.
- Служу революции! - громко отбарабанил Брин, сделал, что требовал Крестов, и покинул "чрезвычайку".
Если бы об этом знал боцман, то особо бы не старался, скорее наоборот - бежал бы от дружка, как заяц от охотника, только длинные уши цеплялись бы за ветки кустарника.
- Вспомни прошлое, когда мы были вместе, - продолжал уговаривать приятеля боцман, - последний сухарь делили пополам, последнюю щепоть соли, кружку воды - всё пополам.
- Да, были времена…
- Давай и сейчас разделим!
- Да не готов я, Тамаич, понимаешь, не го-то-в! - громко, по слогам, с ударением на последней букве отчеканил Брин. - Хочешь, я тебя ещё воблой угощу? - он с треском распахнул кобуру маузера, подцепил пальцами за хвост воблу - последнюю, больше в кобуре не было, отдал боцману. - На! Цени мою доброту!
- Я ценю, ценю… А ты почему мою доброту не ценишь? Ведь я же хочу сделать как лучше, - Тамаев с досадой махнул рукой, покашлял недовольно в тяжёлый кулак и замолчал - не понимал он Брина, ну хоть убей, не понимал…
Протёр пальцами глаза, сощурился жёстко и нервно подёргал одним плечом, лицо его отреагировало на дёрганье, словно было связано с плечом некой верёвочкой, поползло в сторону, обвисло - боцман увидел что-то неприятное, или кого-то, кто заставил его физиономию так перекоситься.
Впереди, шагах в двадцати, под мостком, перекинутым через канал, укрывшись от света и дождя - от всего, что уготовила нервная Петроградская погода, стоял пацанёнок в широких штанах с отвисшими коленями и в длинном, с чужого плеча пиджаке, у которого были обрезаны рукава.
- Во враг! - произнёс Тамаев раздосадованно, сплюнул под ноги.
- Не враг, а оборванец - человек с ловкими руками. На расстоянии может у тебя, Тамаич, откусить пуговицы с бушлата, выдернуть револьвер из кармана, отстричь задники у ботинок, а у меня срезать кобуру вместе с воблой. Нам бы, Тамаич, с тобой такие руки…
- Да, цены бы нам не было, - согласился Тамаев.
Оборванец ловил рыбу. Удилище было ровным, тщательно вырезанным из черёмухи, тяжёлым - надо бы удилищу дать обвянуть, а потом ошкурить и высушить, трещины перетянуть кордом - цены бы не было такому удилищу! Леску оборванец свил из суровой нитки, вместо поплавка приспособил кусок коры.
- Хочешь, я тебе магазинный крючок подарю? - крикнул Брин оборванцу.
Тот оглянулся, но ничего не ответил - прекрасно понимал: какой же дурак за так отдаст магазинный крючок? У самого оборванца крючок сделан из горелого железного гвоздя, подобранного на старом кострище. Красноармейцы жгли костёр из ящиков, гвозди выбрали, но один, худой, чёрный, потерявший в пламени свою упругость, оставили в пепле. Оборванец отшлифовал его на камнях, довёл до блеска, заострил и куском напильника наметил бородку - постарался, чтобы было сделано всё, как на магазинном крючке.
- Ты что, боишься меня? - выкрикнул Брин и засмеялся.
Оборванец на сей раз даже не оглянулся - Брин и Тамаев для него не существовали; глаз у оборванца был острый, он сразу понял: эти люди не из тех, что вылавливают оборванцев, кормят-поят некоторое время, а потом помещают в некие лагеря, обнесённые колючей проволокой, именуемой коммунами, это обычные пришлые зеваки. Хотя вон тот сундук с усами оборванцу был знаком, где-то он встречал его раньше. Но где? Внутри у оборванца что-то нехорошо шевельнулось, он втянул сквозь зубы воздух и просипел тихо:
- Брысь!
По удилищу в руке пробежал ток, плавающий в воде кусок коры шевельнулся лениво, отплыл в сторону, будто его буксировал ветер, и оборванец легко, словно бы всю жизнь занимался только этим, подсёк рыбу, подёрнул удилище вверх и через несколько секунд выволок на берег тёмнобокую плотву.
- Ну и кар-рась! - захохотал Тамаев, похлопал себя по коленям ладонями, он, похоже, ощутил детский, давно забытый азарт, глаза его посветлели. Тамаев преобразился. - Ей-ей, кар-рась! Только чего это он у тебя такой чёрный, словно угля налопался? Чёрный, как ворона! А может, он не в воде, а в нефти плавает? Тут что, в канале-то, что налито? Нефть или вода?
- Вода, - ответил Брин, пытаясь найти в кобуре увязший магазинный крючок. Крючок у него был, и Брин хотел осчастливить оборванца, - чистейшая вода, которую, Тамаич, можно пить.
- А чего тогда карась такой чёрный?
- Не карась, а плотва, - поправил Брин.
- Всё равно!
Оборванец бросил на Тамаева колкий быстрый взгляд. Тамаев этого взгляда не заметил, Брин заметил.
- Плотва в смеси с севрюгой обретает чёрный цвет. Внешность у чёрной плотвы, как видишь, не фонтан, но вкус изумительный - имей это в виду, Тамаич! - Брин, наконец, нашёл крючок, отцепил его от тряпицы, посмотрел на боцмана и сделался серьёзным. - Рот, Тамаич, широко не открывай, пролётная галка накласть может, - сделал короткое движение, смыкая могучую нижнюю челюсть боцмана с верхней. - Вот так держи! Хорошо, если только галка, а вдруг буревестник с Маркизовой лужи прилетит? Да у него утроба, как у коровы.
Быстрыми точными движениями сняв плотву с крючка, оборванец хотел сунуть её в холщовый мешок, висевший на бечёвке, но вдруг засуетился, задрожал, маленькое бледное личико его сделалось морщинистым, старческим, он перекинул рыбёшку из ладони в ладонь, словно горячую картофелину, подул на неё, будто она была обжигающе-горячей, только что из костра, затем ногтем, который, видать, был у него острым, как ножик, вспорол плотвице брюхо, вытряхнул кишки с пузырём, присолил её малость - завёрнутую в обрывок газеты крупную соль он достал из мешка - и впился зубами в сырую рыбью мякоть.
Боцмана чуть в сторону не повело: сырую рыбу - бр-р-р!
А Брин похвалил оборванца:
- Правильно делаешь, парень! До ста лет жить будешь и никакая кондрашка не хватит: я, когда на севере плавал, тоже трескал сырую рыбу. От цинги, между прочим, единственное средство. Там, на севере, выбора нет, - сказал он Тамаеву, - не будешь есть сырую рыбу - подохнешь. В лучшем случае останешься без зубов, но это, друг, редкость. Большинство из нас подыхало, - Брин подождал, когда оборванец доест плотвицу, подошёл к мосту и протянул вниз крючок: - На, держи!
На этот раз оборванец поверил Брину, стремительно вознёсся по каменной стенке вверх, перемахнул через решётку, и не успел Брин отдать ему магазинную редкость, как Тамаев присел, словно бы для прыжка, и охнул:
- Парень, а ведь я тебя знаю, - поймал острый колючий взгляд оборванца и окончательно уверовал в то, что знает его. - Ты, парень, из Финляндии, верно?
Оборванец сделал несколько шагов назад, проговорил простуженно, гнусаво:
- Ошибаешься, дядя!
- Не-а, не ошибаюсь! Тебя Мишкой зовут?
Ничто не изменилось в лице беспризорника, только глаза стремительно сузились, обратились в недоверчивые чёрные щелки, и оборванец отрицательно мотнул головой:
- Нет, дядя, не Мишкой. Ошибаешься! - отступил ещё на несколько шагов.
- Ну, как же, как же! - боцман сделал шаг к оборванцу, протянул к нему руку, но не достал. - Тебя ещё мы угольной яме нашли. Было дело? А Красков над тобою опекунство взял, усыновил, помнишь? Было дело?
- Не было, не было, не было, - оборванец быстро-быстро замотал головой, сгорбился, худенькое некормленое тело его тряхнуло, будто от удара током, он развернулся и побежал по набережной прочь.
- К-куда? Стой! - закричал боцман, кинулся было вслед за оборванцем, но оскользнулся и еле-еле устоял на ногах. - Тьфу, малахольный! Понимаешь, пацана в бункерной яме нашли, усыновили, обогрели, одели, обули, накормили, а когда сюда уходили - под присмотром оставили. А он, видать, дёру из Финляндии дал.
- Дёру?
- Да, - перегнувшись через перила, боцман глянул под мост. - И удочку свою малахольный оставил.
- Перепугался. Здорово перепугался, - тихо, словно бы прислушиваясь к чему-то, произнёс Брин. - Удочка - самая главная его ценность. Бросил удочку. И крючок не взял. Ты прав, Тамаич, есть в нём что-то малахольное.
- И я говорю - малахольный! Тьфу! - боцман растёр плевок ногой, подкрутил усы, давая понять, что пора прощаться, старый дружок понял его точно так же. - Саня, встречаемся в четверг! Пароль запомнил? Приходи, о деле поговорим, о хорошем деле! - Тамаев хлопнул Брина ладонью по плечу, тот чуть не присел, и не оглядываясь, двинулся вдоль канала.
Удочка оборванца осталась сиротливо лежать на камнях. Брин аккуратно смотал её, оглядел крючок-самоделку, зацепил остриём за мякоть черёмухового удилища, пристроил так, чтобы удочку с набережной не было видно. Оборванца было жаль. Посмотрев Тамаеву вслед, произнёс коротко:
- Ну и с-сука же ты!
Тамаев долго соображал, сказать своим, что видал красковского паренька, или не говорить - что-то удерживало его, вызывало неприятное ощущение, потом решил: надо всё-таки сказать. И дело было не в том, что Тамаев боялся покойника Краскова - плевать, какого мнения тот будет о нём, не в том, что Сорока, которому Красков завещал своего огольца, станет кривить рот - на это вдвойне плевать: а вдруг молчание заденет других?
- Ты это… ты это, - сказал он, подозвав к себе Сороку, - не знаю, точно или нет, но мне кажется, я видел красковского оборвыша.
- Мишку?
- Он отрицал, что его зовут Мишкой. Я и так выпытывал, и эдак… Паренёк-кремень, что ни спрашивай у него - ни на что ответа нет.
- Где видел Мишку, боцман?
- Я не утверждаю, что это он, я говорю - больно похож.
- Скажи, где видел его, боцман? Сердюк-то ушёл в Финляндию, он обязательно постарается, ведь должен привести его. Придёт ни с чем.
- Когда придёт, узнаем, что ни с чем, тогда и займёшься поисками. А пока сиди, не рыпайся. Оборвыш - это иголка в скирде сена, как найти?
- И всё равно, боцман, найти его надо.
- И засыпаться! Це-це-це-це!
- Постараюсь, чтобы этого не было.
Сердюк пришёл ни с чем - притащил листовки, инструкции, письма от "друзей", деньги, а Мишку не привёл. Едва он отдышался, как Сорока подсел к нему с вопросом:
- Сэр Дюк, а что с Мишкой?
- Если бы я знал. Нет его. Исчез без следов, словно бы сквозь землю провалился. Вначале был на виду. Матросы его привечали, подкармливали, всё вроде бы тип-топ было, а потом Мишки не стало. То ли финские власти изловили, посчитав его беспризорником, то ли в неприятность попал - не знаю. Нет его - единственное, что могу тебе сообщить.
- Тамаев его видел три дня назад. Здесь, в Питере.
- Значит, утёк, - Сердюк улыбнулся, - а то уж мне совсем неловко было бы перед Красковым. Утёк - значит, жив. В парне - наша душа.
- Душа бродяги и моремана!
- А какая ещё может быть душа? Комок сала, прилепившийся к желудку, как у нашего Тамаева? Извини-подвинься! Ай да Мишель!
- Надо искать его.
- Надо. И найти надо!
Утром Сердюк вновь отправился в Финляндию - его сделали настоящим связным, а Сорока ушёл искать Мишку. Чуть ли не граблями проскрёб камни канала, на котором Тамаев видел оборванца, во все щели, что попались ему, заглянул, обследовал подвалы ближайших домов, но Мишку не нашёл - пусто было.
У боцмана на этот счёт тоже было своё мнение.
- Надо ли искать? - спросил он у Сороки. - Воришка, карманник этот твой Мишка! Помести его на корабль - он половину корабля уволокёт. По железке, по болту, по колёсику - в кармане, в желудке на берег вынесет!
- Слишком резко, боцман.
- А где ты собираешься его держать? Здесь, в квартире, под койкой?
- Да, в квартире под койкой.
- Ну ищи, ищи дырку от бублика. Только когда найдёшь - не отрабатывай задний ход.
Через четыре дня Сорока нашёл Мишку. Это был действительно тот оборванец, что ловил рыбу в канале.