- Отели ныне не те! Грязь, мат, отсутствие чистого белья, воровство, клопы, да и новые названия, говорят, им скоро дадут. И зваться они будут не отелями, а дома для приезжих людей! Красиво звучит?
- Восхитительно! - сказал Таганцев.
Через полчаса они сидели в глубоких уютных креслах, покрытых специальными шерстяными чехлами, которые Якубов сшил сам, и пили чай с крохотными, обсыпанными сладковатой душистой травкой сухариками - травку Якубов привозил из небольшого загородного дома в Крекшино, где жил летом.
Не угадал Таганцев. Запасливый друг Якубов израсходовал последнюю молоть настоящего чая - русского, батумского, от которого осталась нарядная жестяная коробка с цветным тиснением, - год назад.
- Теперь я держу в этой коробке копорский чай, - сказал Якубов грустно. - Знаешь, что такое копорский чай?
- Слышал, что поддельный, но пить никогда не пил.
- Копорка! Сухой иван-чай, или кипрей измельчённый. Сдобренный. Настоящие специалисты когда-то делали его так лихо и искусно, что невозможно было отличить от китайского. Продавали этот фальшивый чай пудами и имели большой барыш, - Якубов сощурился, виски украсились щепотями морщин. Друг-то, оказывается, постарел, только сейчас заметил Таганцев, сильно постарел. Взгляд у него сделался проницательным, острым, губы сочувственно сжались. - У тебя какие-нибудь неприятности?
- Нет, - покачал головой Таганцев. Удивился: - А что?
- Ничего. Просто вид очень озабоченный, и постарел ты, Владимир Николаевич, как бобёр.
Таганцев вздрогнул от попадания - только что он заметил, что постарел Якубов, подумав об этом, огорчился, а Якубов, выходит, огорчился в свою очередь. Когда встречаешься с человеком каждый день, все перемены происходят незаметно, они не засекаются глазом, а вот когда видишься раз в полтора года - ахаешь.
- Годы, годы! - Таганцев сделал рукой обречённый жест. - Идут годы. Мы же не женщины, чтобы так убиваться по прожитому.
- Для женщины важно прожитое, а для мужчины пережитое. Разница существенная.
- Есть другая формула. Женщина богата своим прошлым, а мужчина - будущим.
- Ну, какое у нас будущее, - Якубов неожиданно принял эту фразу на свой счёт, - в пятьдесят лет мы заворачиваем, как говорят французы, за угол дома, и всё - финита! - Якубов сосредоточенно поджал губы, раздумывая. - Ты думаешь, у нас есть будущее?
- Есть! - твёрдо ответил Таганцев.
- Дай Бог, дай Бог, - грустно проговорил Якубов. Болтовня, которой Таганцев не придавал значения, занимала Якубова - чувствовалось, что одиночество опостылело ему, как опостылела, приелась и наводила на невесёлые мысли эта старая ухоженная квартира, в ней прошла половина долгой жизни, квартира набила оскомину. - Знаешь, - движения Якубова сделались суетливыми, - я тут вам петроградские брошюрки купил. По части еды и питья. Почему-то у нас в Москве продавали, хотя они не для наших краёв.
- Анархия - мать порядка, - заметил Таганцев.
- Ты только взгляни, - Якубов из стопки тетрадок, бумаг, дешёвых книжек "массовой серии" взял серый газетный лист, сложенный вчетверо. Таганцев удивился: это и есть брошюра? - что тут преподнесено! "Малоизвестные съедобные грибы". Но ведь половина из них - опасные. Ядовитые. Не знаю, как там у вас, в Питере или где-нибудь в Гатчине, а у нас эти грибы - ядовитые.
- Может, не так страшен чёрт? - спросил Таганцев, разглядев штамп типографии Гинзбурга. - Не думаю, чтобы брошюра была написана специально для отравления людей!
- Ты не думаешь, а я думаю, - грубовато проговорил Якубов, - это сотни, это тысячи мёртвых с синими лицами и вздувшимися животами. Это отравленная Россия!
- Не преувеличивай! - произнёс Таганцев как можно мягче.
- Да я и не преувеличиваю, - утишил пыл Якубов. Что-то болезненное отразилось у него на лице, взгляд у него стал, как у столетнего старца. Снизу на роговицы глаз наползала белёсая пелена, и Таганцева остро, будто ударом, встряхнула догадка: а не слепнет ли Якубов? - А вот эта брошюра уже ближе к истине, - Якубов извлёк из бумажной горки второй газетный лист, показал гостю.
- "О домашних способах приготовления пищи из овса", - вслух прочитал Таганцев, удивлённо поднял глаза. - Разве это съедобно - овёс?
- Ещё как!
- Голод - не тётка, понимаю, понимаю, - сочувственно пробормотал Таганцев. - Ядовитые грибы травят Россию, а пища из овса - пучит.
- Вот именно! - сердито подтвердил Якубов. - Но что делать, когда нечего есть? Я, например, ел овёс из рациона лошадей московского градоначальника. Умелые люди умудрялись из овса выпекать даже хлеб.
- Петроград через это тоже прошёл, - тихо сказал Таганцев, хотел выругаться: большевики ведь во всём виноваты, они, да ещё Ленин со своими комиссарами, но сдержался, всё-таки не видел Якубова полтора года, не знает, какой он. Бережённого, как известно, Бог бережёт. - Молю всевышнего, чтобы это никогда не вернулось.
- И я молю, - сказал Якубов. Взгляд у него сделался страдающим, будто он укололся острой рыбьей костью. Он взял со стола маленькую фигурку богини с кошачьей головой. - Самая странная в мире богиня. Непонятно, какая она. Смотришь в фас - мордочка добрая, уютная, стоит чуть перевернуть, в "три четверти" - такая злобная, что невольно начинаешь думать: а не укусит ли она?
- Все они такие, восточные боги! - Таганцев махнул рукой. Ему захотелось встряхнуться, поговорить о чём-нибудь весёлом, лёгком, но в голову ничего не шло. Он сгорбился, как тогда в поезде, увидев дохлую кобылу и несчастного крестьянина.
- Нет, не все, - возразил Якубов. - Чего, например, никогда не скажешь об Атоне - боге богов. А богиня Баст! - Он аккуратно поставил скульптурку на стол. - Что прошлое, когда неведомо настоящее! В прошлом я встречал тебя шустовским коньячком и шампанским мадам Клико, а сейчас - "копоркой".
- Не убивайся, старый друг! Прошлое ещё вернётся!
- Вернётся ли?
- Убеждён! - Таганцеву всегда было хорошо в этом доме - теплом, уютном, славящемся своим лёгким художническим беспорядком, египетской коллекцией хозяина, его чаями, редкими вкусными напитками и особым воздухом гостеприимства, согретостью, что ли. Так было раньше, но сейчас что-то надломилось: и дух в доме стал не тот, и хозяин постарел, в его голосе появились старческие нотки, в лице дряблость - всё-таки первое впечатление обмануло Таганцева. Войдя с освещённой улицы в полусумрак подъезда, он ослеп, а в затенённой квартире и вовсе стал слепым. Прошлое уплыло, вместе с ним ушёл и Якубов, ушёл и сам Таганцев - всё стало другим, и прежде всего они сами.
Якубов вздохнул:
- Сейчас - ни "Клико", ни шустовского.
- Разве это главное? - Таганцев ни словом, ни запятой, ни вздохом, ни взглядом не высказал своего сожаления. В конце концов, так оно и должно быть, не это главное, главное сейчас другое. Надо было пересидеть у Якубова неделю, посмотреть, чем живёт, чем дышит Москва, наладить кое-какие контакты и вернуться в родное лоно.
Не думал Таганцев, что сегодняшнее чаепитие окажется самым душевным и добрым, больше не удалось ни посидеть, ни поговорить о прошлом.
Дни полетели один за другим, забот было полно: и в СНК по Сапропелевому комитету и по подпольной организации. Таганцев был доволен собой, настроение выровнялось, в квартиру на Спиридоньевской он приходил поздно и говорил Якубову, тщетно пытающемуся заснуть под клетчатым толстым пледом:
- Привычка - вторая натура, что ни говори! Я привык к Питеру, там сейчас ночей нет, день длится почти до утра, время резиновое - тянется, тянется, тянется! В один день можно уложить очень много, а здесь - нет. Вроде бы день долог, вроде бы ничто не предвещает конца, а вдруг - на тебе, темнота! Конец. Как во всемирной истории. Потопа не хватает. И дела не сделаны, а досада гложет и ощущение неудовольства такое сильное, что охота снова отбыть в Питер. Я не обижаю тебя?
- Нет! - шевелился под пледом Якубов, тёр мягкими руками глаза. - Всё правильно, всё - правда! Но, замечу, у москвичей, приезжающих в Питер, ощущение то же самое. Не обратное, а то же самое.
- Всё дело в том, что мы привыкли к нашим городам. И считаем их столицами. Даже крестьянин Кривопупенков свою захудалую деревню Нижний Лотошок считает столицей России.
Стараясь ступать как можно тише, Таганцев проходил в свою комнату, ложился под простынь. В окно смотрели мелкие городские звёзды, хоть и мелки они были и невзрачны, а в северном городе Петрограде звёзды ещё мельче, ещё невзрачнее - острые, колючие, разве что только не кусаются.
"Хорошо всё-таки у Якубова", - отмечал Таганцев и быстро засыпал. Бессонницей, как Якубов, он не мучился. Из Питера новостей не было никаких - на связь сам он не выходил, да и связываться было трудно, проще скатать на поезде и вернуться обратно.
Через несколько дней утром в квартиру номер четыре по Спиридоньевской улице, двенадцать, пришёл почтальон, - степенный чахоточный мужичок в пенсне, похожий на Чехова, с седеющей аккуратной бородкой и слезящимися глазами. Якубов открыл ему дверь, пропустил.
- Вы гражданин Таганцев? - спросил почтальон.
- Нет, я гражданин Якубов.
- А где гражданин Таганцев?
- Он… - Якубов замялся: Таганцев ему не рассказывал, где бывает, чем занимается, с кем встречается. Уходил Таганцев рано, приходил поздно. - У него - служба-с! А может, и просто прогуливается, воздухом дышит. Не знаю, право!
- Гражданину Таганцеву - телеграмма!
- Давайте, я за него распишусь!
- Только передайте её гражданину Таганцеву лично, телеграмма очень странная, - почтальон поверх пенсне подозрительно глянул на Якубова, запустил под стекляшки пальцы и вытер глаза. - В высшей степени!
- Не тревожьтесь, не беспокойтесь, - Якубов выпроводил почтальона на улицу, телеграмму бросил на стол и до прихода Таганцева забыл о ней.
В этот раз Таганцев появился в доме чуть раньше обычного.
- Совсем закрутили дела, - он нервно помял руки, - всем нужен хлеб, топливо, вода, керосин, нет в России такого человека, которому ничего бы не было нужно, - он снова помял руки, вроде бы озяб Таганцев, хотя на улице было тепло. - С каким удовольствием я выпил бы сейчас твоей роскошной копорки.
- Одну минуту, минуту… - заторопился Якубов, вспомнил про почтальона. - Тебе телеграмма! На столе, кажется, лежит. Или на книжной горке.
- Да-а? - Таганцев почувствовал, что внутри у него всё тупо сжалось, свернулось в комок, пальцы неожиданно затряслись.
Он так разволновался, что даже не смог прочитать телеграмму, - листок перед ним запрыгал, задёргался, дрожь в пальцах невозможно оказалось унять. Таганцев прочитал телеграмму лишь когда положил её на стол.
"Разыщите немедленно, передайте Володе Сапропельскому. Бабушка тяжело больна. В его квартире карантин. Папа, мама беспокоятся. Телеграфируйте день выезда. Встречу. Ваш Сланцев".
Сланцев - это Перфильев. Доверенный человек Борис Иванович Перфильев, которого мало кто знает в "Петроградской боевой организации". В квартире - "карантин". Карантин означает, что дома, на Литейном, - чекистская засада. Комок, возникший внутри, неожиданно оброс колючками, стал холодным. Руки продолжали дрожать, пальцы приплясывали. Таганцев взял телеграмму со стола, руки не смогли удержать её - телеграмма бумажным голубем выпорхнула из пальцев.
- Что же это такое делается? - потрясённо прошептал Таганцев.
В принципе он готов был к провалу, много раз прокручивал эту ситуацию в мозгу, рассчитывал собственное поведение, но никогда не думал, что будет чувствовать себя так плохо, потерянно, раздрызганно, - ничего не собрать. Таганцев чувствовал, что он разваливается, и нет силы, что могла бы помочь ему.
- Ну, что там? - выкрикнул Якубов с кухни. - У тебя что, до сих пор жива бабушка?
- Да! - преодолев себя, сказал Таганцев.
- Не знал!
- Древнее создание, сотканное из воздуха, - голос Таганцева дрожал, он ничего не мог поделать с собой. - Дунь - рассыплется! И, естественно, свои принципы, свои заботы, своя жизнь.
- Мы отстали от того времени!
- Быть может, быть может…
- Ну как же, Володя! Ты посмотри, что творится за окном, ты посмотри на нашу жизнь! Разве это жизнь?
- Ты прав, - Таганцев пробовал справиться с собой, со своими руками, с голосом - всё безуспешно: то, что он когда-то пробовал представить себе в мыслях, прогнозировал, совсем не соответствовало тому, что было на самом деле. - Это не жизнь. Это даже не существование.
- Разброд, разруха, потеря идеалов, террор!
- Измельчание разума!
- Измельчание человека!
- Ты знаешь, мне надо ехать!
- К бабушке?
- Да! Я же говорю - древнее создание! Ни на минуту нельзя оставлять без присмотра!
- Представляю, сколько ей лет! - отозвался с кухни Якубов. - Бабушка - это настоящая бабушка или бабушка - это матушка?
Таганцев прикусил губу - ведь если это настоящая его бабушка, то ей должно быть не менее ста двадцати лет, если матушка, то Якубов явно знает, что с матушкой Владимира Николаевича, поэтому он ответил как можно небрежнее:
- Да не моя это бабушка, чудак-человек! Матушка моей жены. Приехала в Питер на несколько дней - у неё что-то с лёгкими, задыхаться у себя в деревне стала.
- Астма?
- Пока не знаю. Но раз тяжело больна, значит, что-то серьёзное. Я определил её к профессору Иевлеву.
- Знаю такого! - воскликнул Якубов.
Таганцев посмотрел на свои руки - пальцы продолжали трястись. Недовольно поморщившись, он снова взял телеграмму, пальцы опять не удержали лёгкого листка бумаги, телеграмма бессильно шлёпнулась на стол. Таганцев с тоской подумал, что в таком состоянии он даже собраться не сможет. Едва слышно застонал, прикусил стон зубами - собираться всё равно надо было. И чем быстрее - тем лучше. Немедленно! Чекисты - люди цепкие, может быть, они уже проследили путь телеграммы и теперь едут сюда, а Перфильев уже даёт показания где-нибудь в глубоких бетонных подвалах.
- Значит, Иевлев жив, - снова прокричал с кухни Якубов. - Очень рад этому обстоятельству! - Иногда Якубов был неуклюжим, получалось это у него случайно, но что делать: старость - не радость. Таганцев только сейчас понял, что Якубов стар, и сам он, профессор Таганцев, тоже безнадёжно стар. Открытие это настроения не прибавило - почувствовал он себя ещё хуже. Переборол неожиданную неприязнь, возникшую в нём, сжал одну руку другой, стараясь унять мандраж. - При случае - привет ему! - прокричал Якубов.
- Передам, обязательно передам! - Таганцев посмотрел загнанными тоскливыми глазами в окно, где в тополиных ветках громко галдели воробьи, позавидовал им - вольные птицы, куда хотят, туда и летят. Всей этой стае, горохом облепившей дерево, ничего не стоит подняться и исчезнуть. Так проворно и надёжно, что ни боги, ни духи их не найдут. Не то что чекисты.
Он с шумом втянул в себя воздух, задержал его, выдохнул, втянул ещё раз, задержал и опять выдохнул - великий российский режиссёр господин Станиславский разработал особую систему, которая даёт возможность всякому растерявшемуся, разволновавшемуся актёру привести себя в порядок - как бы ни было внутри всё расхристанно и разбито. Рецепт простой - частая смена дыханий, ритма за счёт вдохов-выдохов, - и из человека улетучивается вся квелость, вся робость, он обретает уверенность, а на сцену выходит уже в спокойном состоянии.
Через несколько минут Таганцев привёл себя в чувство, поспешно покидал в баул свои вещи, умял кулаком, с трудом застегнул замок. Всегда аккуратный Таганцев прежде не позволял себе этого, но тут он боялся, что раскиснет, руки опять затрясутся, запляшут, внутри всё перевернётся от холода, от страха и омерзения, и он не сможет справиться с собой.
- Я уезжаю! - сказал он, но Якубов, громыхавший кастрюльками, не услышал его, и Таганцев прошёл на кухню, остановился, прислонившись плечом к косяку, почувствовал, как внутри у него в холодной пустоте больно шевельнулось, смещаясь с места, сердце, чуть пригнулся, стараясь не упустить его, накрыл грудной клеткой. Посеревшие губы Таганцева растянулись в слабой улыбке.
- Тебе плохо? - встревожился Якубов.
- Нет, - Таганцев с грустью посмотрел на своего друга: кто знает, когда они теперь увидятся? - Просто… - он покрутил пальцами в воздухе. - Знаешь, места себе не нахожу. Надо срочно ехать!
- Понимаю тебя, очень хорошо понимаю, - покивал Якубов, - болезнь близкого человека - это много хуже, чем собственная болезнь. Только ты рано собираешься. Поезд на Петроград будет только вечером. Утренний уже ушёл, - он заглянул в коридорчик, ведущий в кухню, где стояли высокие напольные часы, - у тебя как минимум ещё четыре часа в запасе.
- У меня осталась ещё пара служебных дел, не решив их, я не могу уехать, а потом сразу на вокзал. Ну! - Таганцев выпрямился, прислушался к себе - боялся, что сердце всё-таки вынырнет из-под него, ошпарит резкой болью, но нет, пронесло, сердце не дрогнуло, и Таганцев шагнул к Якубову.
- Береги себя!
- И ты береги! Время сейчас смутное, что будет завтра - никому не ведомо, так что здоровье нам ещё понадобится.
- Лишь бы конца света не было!
Растроганный Таганцев смахнул с уголков глаз несколько слезинок и ушёл.
Он вовремя покинул квартиру Якубова. Через сорок минут на Спиридоньевскую приехали московские чекисты.
Не оказалось Таганцева и по служебным адресам, где представитель Сапропелевого комитета мог быть, не оказалось и на вокзале. Не нашли его и в ночном поезде, идущем в Петроград. Чекисты проверили все вагоны, перевернули все спальные и сидячие места, все купе. Пусто. Таганцев как сквозь землю провалился.
- А ведь он мог метнуться куда угодно, - сказал на совещании в Петроградской чека Алексеев, - мог уйти в Сибирь, мог податься на запад, в Белоруссию, к польской границе, мог уйти на север, чтобы затеряться… Впрочем, - Алексеев устало усмехнулся, - на север мимо нас он никак не мог пройти. Надо проверить все адреса, по которым он имеет возможность схорониться. Видите, что написано в телеграмме: бабушка больна! А ведь у него вполне может быть какая-нибудь тётушка, свекровь, да и бабушка тоже - божий одуванчик, свояченица, ещё кто-нибудь по этой части, близкие люди, которые могут его спрятать. У Таганцева - сотня щелей, в которые он при случае готов спрятаться. Надо вычислить, где он находится, - Алексеев вытащил из стола лист бумаги в мелкую клеточку.
- Вы думаете, это легко сделать? - сказал Крестов.
- А разве есть другой выход?
- В Москве он не мог застрять? - спросил молодой чекист в вытертом рубчиковом пиджаке. По виду рабочий, он действительно недавно пришёл из рабочих - новый сотрудник Михеенко.
- Почему не мог? Ёще как мог! Один квадрат мы отдадим Москве, - Алексеев обвёл тоненьким пером "рондо" ровный прямоугольник и написал: "Москва", проговорил задумчиво: - Очень даже мог. И меньше всего вероятность того, что он появится в Питере.
- Почему? - спросил Михеенко.
- Побоится. В Питере ему появиться страшно.