Ни в одном из других государств, ни у одного народа ностальгии в списках болезней не числится, а в России она занимает одно из первых мест. Вполне возможно, что от неё народа страдает больше, чем от паралича, "антонова огня" и туберкулеза вместе взятых.
Умолкла Аня, а в ушах, в мозгу у неё продолжал звучать тихий горький романс. Это надо же такое диво сочинить! Кто сочинил музыку, Аня не знала, недавно ей попался на глаза сборник романсов, так насчёт музыки там ничего не было сказано, стоял прочерк, а слова, хватающие за душу, сочинил господин Чуевский.
Неожиданно за тонкой перегородкой, отделявшей костюмерную от сумрачного пространства, заваленного декорациями, послышались торопливые шаги. Люди это были чужие, ни у одного человека в театре не было такой бегущей и одновременно тяжёлой поступи. Аня насторожилась. Дверь в её каморку распахнулась с треском, на пороге появились двое - лица решительные, руки - на кобурах пистолетов, в глазах застыл мстительный свинцовый блеск.
- Вам кого? - не выдержав, поинтересовалась Аня.
- Вы Завьялова? - спросил один из пришедших, видать, старший, и, не дожидаясь ответа, шагнул в каморку.
- Да. Я Завьялова.
Пришедший сделал ещё два шага и ухватил Аню за локоть - сильно, цепко, Аня едва не вскрикнула от боли, - произнёс громко, едва не срываясь на фальцет:
- Вы арестованы!
- Как? - Аня попыталась освободить руку, но это ей не удалось. - За что?
- Проедемте с нами, следователь вам всё объяснит.
- Ничего не понимаю, - Аня не испугалась, вела себя достойно, но всё же противный холодок возник у неё внутри, обварил сердце. - Арестована? За что?
- Поехали в чека, там всё узнаете… Абсолютно всё!
Аня услышала внутри тихий хруст, будто в ней сломался некий стержень, позволявший держать тело в сборе, но вот сейчас что-то надломилось, лопнуло, и Аня почувствовала, что у нее начинают подгибаться ноги, а тело делается как бы чужим, не Аниным. Что с ней происходит?
Теперь её крепко держали под локоть оба мужика - старший и его напарник, проворно выдвинувшийся вперёд, с решительным выражением, прочно припечатавшимся к лицу, и угрожающе выпяченной вперёд нижней челюстью. В то, что арест этот настоящий, Аня не верила. Произошла обычная ошибка, скоро всё выяснится и её отпустят. Но холодок, возникший внутри, тем не менее не проходил, наоборот, он расширился, стал приносить ей боль.
Чекисты провели Аню мимо Марфы Марфовны, старушка, увидя такое дело, привстала на табуретке, клубок ниток, будто живой, вновь соскочил у неё с коленей и откатился в сторону, из открытого рта бабули выпростался большой прозрачный пузырь, лопнул.
- Э… э-э… - попыталась она что-то сказать, но язык, внезапно одеревеневший, не смог повернуться во рту. Марфа Марфовна онемела. - Э-э, э-э-э, - она всплеснула руками и, будто подсеченная серпом, опустилась на табуретку.
- Ничего, бабушка Марфа, всё уладится, - спокойным, хотя и внезапно истончившимся голосом, произнесла Аня. - Товарищи во всём разберутся и отпустят меня. Это ошибка, бабушка Марфа.
"Товарищи", не выпуская из рук Аниных локтей, быстро продёрнули её сквозь дверь и почти по воздуху потащили к машине.
Костюрин, как всегда, привёз с заставы цветы - большой букет редких синих колокольчиков. Колокольчики обычно бывают лиловые, иногда фиолетовые, с белёсым налётом, а это были синие, яркие, как васильки.
Нигде в иных местах Костюрин таких колокольчиков не видел, они водились только на берегу озера, примыкающего к заставе.
Чтобы капризный букет не увял раньше времени, Костюрин вёз его в город в крынке, прижимал к себе, чтобы из глиняной посудины наружу не выплеснулась вода, по дороге сдувал соринки - очень уж красивы были цветы. Костюрину они казались живыми существами, всё понимающими, только не способными говорить.
Тут Костюрин невольно подумал о пограничных собаках. Про них тоже говорят, что они всё понимают, только ничего сказать не могут, человеческой речи ещё не обучились. Пограничных собак Костюрин считал наивысшими существами из всего животного мира, и сравнение с ними было в его понимании штукой весьма похвальной. Костюрин подносил букет к лицу, втягивал ноздрями тонкий сладковатый дух и улыбался блаженно, улыбку он никак не мог сдержать, знал: Аня будет колокольчикам очень рада.
Они договорились встретиться у решётки Летнего сада, справа от входа, метрах в двадцати примерно. Костюрин пришёл раньше времени. Цветы он вытащил из крынки, завернул в газету, сверху сбрызнул водой, чтобы колокольчики не засохли, низ газеты перехватил суровой ниткой - очень даже неплохо получилось. Костюрин не выдержал, снова растянул губы в улыбке.
Улыбка у него в последнее время всё чаще и чаще начала появляться беспричинно. Костюрин ловил себя на этом, сгонял улыбку с лица, но ничего поделать с собой не мог - через несколько мгновений глупая улыбка появлялась на его физиономии вновь. Поначалу Костюрин ругал себя за это, а потом перестал - наверное, так ведёт себя всякий влюблённый человек.
Он простоял у решётки Летнего сада полчаса и озабоченно посмотрел на часы; Ани что-то не было… Обычно она не опаздывала, не имела такой буржуйской привычки, а тут, как говорят, на старуху напала проруха или как там правильно будет?
Как правильно будет, Костюрин не знал и вновь безмятежно и глупо улыбнулся, ему очень хотелось увидеть Аню, и он понимал - скоро её увидит. Обязательно увидит.
Но Аня не пришла ни через сорок минут, ни через час, ни через полтора часа. Колокольчики, так удачно завёрнутые в мокрую газету и долго державшиеся, начали увядать - прямо на глазах делались пожухлыми, сморщенными, они теряли свою яркость и превращались в обычные неказистые цветики, лишались своей привлекательности. Лепестки на вялых зелёных ножках, и не более того. Костюрин подул на букет, будто рассчитывал оживить его тёплым дыханием, но нет, всё тщетно. Где Аня?
Снова глянул на часы - в последний раз, - и неожиданно сорвавшись с места, бегом понёсся прочь от Летнего сада… Он понял: с Аней что-то произошло. Но что, что могло произойти? Неужели напали какие-то петроградские гопстопники, ханурики, перьевщики? Костюрин с хрипом выдавил что-то из себя и лапнул рукой кобуру нагана:
- Застрелю!
Где искать Аню, где? Конечно же, в театре. Может, она забыла, что они договорились встретиться сегодня у решётки Летнего сада? Или, может, главный человек в их театре… как его величают? - а, режиссёр! - может, режиссёр выдал ей какое-нибудь срочное задание, и она не смогла уйти? Точно! Именно это случилось и ей пришлось остаться на работе, как только он об этом не подумал! Лицо Костюрина вновь осветилось улыбкой, день сделался светлее.
В театр он влетел на большой скорости, с шумом, как паровоз. В дверях не задержался, затопал громко сапогами, следуя дальше.
- Эй, командир, стой! - набравши побольше воздуха в слабую грудь, выпалила бабка Марфа Марфовна.
Костюрин окрик услышал, поспешно притормозил.
- Я к Ане Завьяловой, вы же знаете меня!
- Нету Ани Завьяловой, - скорбно поджала губы бабка.
- Как так? - ошеломлённо приподнялся на ногах Костюрин, словно хотел прыгнуть вверх, к потолку, вцепиться в рожки старой бронзовой люстры. - Не понял я что-то.
- Увели Аню, - губы Марфы Марфовны задрожали.
- Кто увёл? Зачем? - Костюрин почувствовал, что у него самого, как у бабки, также начинают дрожать губы.
- Пришли двое, в фуражках из сапожного материала, ухватили Аню под руки и увели.
- Когда это было?
- Часа два назад.
- А бумаги какие-нибудь они предъявили? Мандаты, удостоверения?
Марфа Марфовна медленно покачала головой.
- Один был очень обходительный и это самое…
Костюрин почувствовал, как у него зашлось сердце - раньше никогда не ныло, а сейчас заныло, значит, есть в нём сердце, как у всякого другого человека. Напрасно он считал, что здоров как бык и сердца у него нет.
- Чего это самое, бабунь?
- Важный, - закончила фразу бабка.
- Откуда они были, не назвались?
- Ясно-ть, откуда. Оттуда, - Марфа Марфовна подняла кверху испуганные глаза.
- Чекисты, что ль?
Бабка не ответила, лишь подтверждающе кивнула и закрыла глаза. Ей, кажется, никого не хотелось ни видеть, ни слышать - никого и ничего. Костюрин растерянно глянул на букет колокольчиков, поднёс его к лицу. Смятый, увядший, букет продолжал сладко пахнуть, ну будто на лугу цвёл, среди других трав и растений, очень свежий был у колокольчиков запах. Боль в сердце усилилась, словно бы по нему кто-то полоснул ножом, к горлу подкатила тоска, закупорила его. Костюрин закашлялся. Кашлял долго, мучительно, обмокрив себе кулак.
Потом отдал старухе букет.
- На, бабунь, поставь в воду… Он - лесной, обязательно оживёт.
Бабка одной рукой приняла букет, другую пыталась старательно прижать к приплясывающим, совсем пустившимся вразнос губам.
- Она… Она… Аня… - наконец, выдавила из себя Марфа Марфовна. - Она…
- Что Аня? - в глазах Костюрина мелькнул лучик надежды. - Чего-то сказала?
- Да, - выдавила из себя бабка, - сказала, что это ошибка, и она скоро вернётся.
Костюрин кивнул обречённо: оттуда, куда увели Аню люди "в фуражках из сапожного материала", возвращаются редко, это начальник заставы знал хорошо. Чаще вообще не возвращаются.
Он поехал в "чрезвычайку". Поскольку чекисты в последнее время на заставе бывали часто, то Костюрин познакомился поближе с одним из них - с морячком, у которого иногда нервно подёргивалась контуженная щека, да из глаз, как слезы, капала боль. Но морячок боль терпел, не жаловался.
Знал Костюрин, что это такое, когда боль капает из глаз, и уважал морячка - терпением тот обладал завидным.
Надо было найти моряка во что бы то ни стало. Тот всё прояснит и разобъяснит, только бы найти его… Фамилия морячка-чекиста была Крестов, звали Виктором.
Страшновато было, конечно, Костюрину появляться в здании Петрогубчека, и лишний раз он сюда ни за что бы не пошёл, но выбора у него не было, он должен был спасти Аню.
У входа в "чрезвычайку" спросил у часового:
- Как мне найти Крестова?
Часовой, конопатый крестьянский паренёк, посоветовал:
- Иди в бюро, где пропуска выписывают, там тебе всё растолкуют.
Во, новшество новое, раньше всё можно было узнать у часового, без всяких бюрократий и прочих "бюро", без проволочек, а сейчас дело осложнилось: за угол надо идти, со специальным начальником объясняться. Тьфу!
Но делать было нечего. Костюрин вздохнул и направился в бюро пропусков, оно действительно находилось за углом, в подсобке, к двери которой была приколочена фанерка с нарисованной наверху звездой и неровными печатными буквами выведено "Бюро пропусков". Раньше этого тоже не было.
За столом сидел строгий командир в облегчённом по случаю хорошей летней погоды будённовском шлеме. На хлопанье двери командир поднял взгляд, враз построжевший:
- Чего изволите, товарищ? - голос, несмотря на строгие глаза, был участливым. Видать, на лице Костюрина было написано нечто такое, что заставило чекиста быть участливым.
- Мне Крестов нужен, - с трудом сдерживая себя, пояснил Костюрин, - Кре-стов.
- Может, я могу быть полезен вместо Крестова? - вежливо спросил дежурный.
- Нет, только Крестов. Позвоните и скажите ему, что с границы прибыл начальник заставы Костюрин.
- Понятно, что ничего не понятно, - произнёс дежурный и закрутил рукоятку телефона. - Не знаю только, на месте ли Крестов?
Лицо Костюрина напряжённо отвердело, очень хотелось, чтобы Крестов оказался на месте, - просто до стона, до слёз хотелось. Если нет, то хоть стреляйся из нагана. Крестов, слава Богу, оказался на месте.
Через десять минут Костюрин уже находился в его тёмном невзрачном кабинете. В кабинете имелось некое новшество, невольно бросавшееся в глаза - над головой Крестова висел портрет тонколицего интеллигентного человека с узкой бородкой, портрет был вставлен в роскошную раму, обвитую золотым виноградом.
- Кто это? - Костюрин ткнул пальцем в портрет.
- Тёмный лес ты, - укоризненно произнёс Крестов, - глушь, лишённая света, пограничная… Это - товарищ Дзержинский, председатель ВЧК.
- А-а-а… Никогда не видел.
- Ну, говори, зачем пришёл? Ведь не просто так, чтобы сжевать со мной по сухарю, пожаловал, не правда ли?
- Правда, Крестов, - Костюрин немо, вхолостую пожевал губами, сглотнул что-то жёсткое, образовавшееся во рту. - Беда у меня, Крестов, помоги, - с трудом выдавил из себя Костюрин, слишком тяжело доставались ему слова.
- Ну! - Крестов свёл брови вместе. - Излагай!
Костюрин всё изложил ему, как на духу, будто священнику на исповеди. И кто такая Аня Завьялова рассказал - бывшая елецкая мещанка, а ныне комсомолка, передовая труженица театрального производства, кем она ему доводится сегодня и кем будет завтра, и вообще… вообще это очень замечательный человек!
- Значит, свадьбу уже наметили сыграть? - хмуро спросил Крестов. - Дату обговорили?
- Обговорили. На начало августа.
- Мда-а, - щека у Крестова невольно дёрнулась, он почесал её ногтём и крякнул сдавленно: - Дуракам закон не писан. Боюсь, я этой твоей Ане Завьяловой ничем не смогу помочь.
- Как так? - Костюрин побледнел.
- А так! Ночью из Москвы прибыла группа следователей во главе с самим Аграновым. Ты знаешь, кто такой Агранов?
- Слышал.
- Беспощадный мужик. Группа будет расследовать деятельность "Петроградской боевой организации". Это крупная контрреволюционная банда. Самому Ленину о ней уже доложили… Твоя Аня, к слову, - в списках этой организации.
Костюрин побледнел ещё больше.
- Это ошибка, Крестов! Слышишь, это ошибка, - страшным свистящим шёпотом произнёс он, шёпот этот прозвучал громче крика. - Ошибка!
Крестов сжал челюсти.
- В нашем деле ошибок не бывает, Костюрин, - щека у него задёргалась. - А если и бывает, то, извини, это не ошибка, а исключение из правил.
- Что в лоб, что по лбу, Крестов!
- Не скажи! И давай не будем собачиться, Костюрин!
- Давай, - согласился с чекистом Костюрин. Слова доходили до него словно бы из далёкого далека, оглушённый бедой, он почти ничего не слышал, но тем не менее как-то - вторым дыханием, наверное, кожей своей, порами, - умудрялся понимать, что ему говорил Крестов.
- Этим делу не поможешь, - остывающим голосом произнёс чекист. - Пока не роняй голову, держись, а я узнаю, что для твоей зазнобы можно сделать. Договорились?
Сглотнув ещё один неудобный, твёрдый, как камень, и какой-то пыльный комок, возникший во рту, Костюрин выбил из себя, будто заряд дроби, очередную фразу, произнеся её прежним страшным шёпотом:
- Сколько тебе понадобится на это времени?
- Дай мне хотя бы три дня, Костюрин… А?
Было трудно дышать, Костюрин запустил палец под ворот гимнастёрки, ослабил его.
- А меньше… если меньше? Нельзя?
- Не дави! Дело деликатное, меньше нельзя. В меньший срок я могу не уложиться.
- Хорошо, - тяжело выдавил из себя Костюрин. - Пусть будет так…
- Только обещай одно - без меня ничего не предпринимать. Это обязательное условие.
Костюрин молча кивнул и вновь запустил палец за воротник гимнастёрки, потом не выдержал, выдрал один крючок - слишком он давил на горло. С шумом втянул в себя воздух, также с шумом выдохнул, просипел едва протискивая слова сквозь зубы:
- Извиняй меня, Крестов!
Глава двадцать третья
Шведов исчез из Петрограда внезапно, как "человек из синема" (тогда модно было крутить ленты "синема", где человеки двигались, будто живые, вызывали серьёзную задумчивость у детей и детский восторг у взрослых): только что навестил Николаевский вокзал, потёрся в толпе, пообедал в малоприметном ресторане "Стеклянный гусар", имевшем два чёрных выхода… Был, в общем, Шведов, и не стало его. Исчез.
Через окно он ушёл в Финляндию: понимал, что убийство Красина, человека, о котором он с таким восхищением рассказывал случайному незнакомцу, остановившись у газетной витрины, в одиночку совершить не удастся, и тем более не удастся взять драгоценный груз, который будет при нём, в поезде, - нужен напарник. Лучше всего, если это будет Герман.
Герман Юлий Петрович принадлежал к категории людей, которые долго собираться не умели и не любили, всего нескольких минут ему хватало, чтобы отправиться в любую дорогу (хоть на край света); выслушав Шведова, он стремительно вынесся из-за стола и одёрнул на себе френч:
- Я готов!
Жёсткое лицо Шведова засияло, как начищенная медь.
Но одно дело, когда готов сам Шведов, и совсем другое - груз, который должен проследовать вместе с ним через окно в Россию. Это письма, деньги, листовки, зарубежные газеты, эмигрантские брошюры и так далее.
- Побыстрее собрать груз не удастся? - спросил Шведов у Германа. - Подогнать кого-нибудь… Иначе мы застрянем, и Красин увернётся от возмездия.
- Удастся, - сказал Герман, - я сейчас же займусь этим. А ты будь готов в любую минуту выйти. Договорились?
Об арестах, что чекисты произвели в Петрограде, Шведов не стал рассказывать - Герман всё узнает на месте сам.
Над Финляндией плыли безмятежные кочевые облака, лёгкие, как пух, стремительные, рождающие внутри ощущение музыки - и действительно, в груди будто бы совершенно самостоятельно, независимо от человека, рождалась музыка и торжественно звучала в голове, в душе, в висках, в ушах, в конце концов, это была музыка победы.
- Сложности при переходе через границу были? - час спустя спросил Герман у своего приятеля.
- Никаких, всё прошло без сучка, без задоринки. Хорошую мы всё-таки дырку на границе организовали, - не удержался от похвалы в свой адрес Шведов, ткнул себя кулаком в грудь. - Я это сделал, я!
- Одного окна мало, нужно ещё одно такое, - задумчиво проговорил Герман.
- Зачем?
- Часто пользоваться одним окном опасно, можно завалить его. Необходимо иметь разгрузочное окно, обязательно надо. Этим уже начали заниматься… Делаю это я… Я! Вот через него мы пойдём на этот раз.
Поразмышляв немного, Шведов качнул головой понимающе, действительно нужно второе окно - хорошо смазанная дыра в границе… Они сидели в небольшой квартире, которую снимал Герман, в оконных стеклах отражалась синева небольшого залива, испятнанного белыми кляксами ленивых, неторопливо передвигающихся по воде чаек. Невдалеке от берега застыло небольшое судно - ну словно бы навсегда впаялось в залив, стало частью морской плоти. На палубе судна - ни одного человека…
- Хорошо тут, - сказал Шведов, - никакой суеты.
- Да, финны живут в покое и достатке и в ус не дуют, - согласился с ним Герман, налил водки в высокие, из чистого хрусталя рюмки, придвинул к Шведову плоскую изящную тарелку, украшенную ровно порезанной зернистой колбасой и пучками укропа. - Ни о чём не беспокоятся.
- В конце концов, Юлий Петрович, от большевистских преобразований может заплакать весь мир, всем достанется на орехи…