- К сожалению, финны этого не понимают, - Герман придвинул к гостю тарелку с хлебом, следом - тарелку с малосольным лаксом. По слабосольной рыбе финны всегда были большими мастерами, делали это блюдо так вкусно, что за ушами только треск стоял, от тарелки можно было оттащить лишь буксиром. - И по-моему, не поймут никогда. - Герман поднял свою стопку.
Шведов поднял свою. Чокнулись. Выпили. Шведов вкусно пожевал губами, почмокал - водка была хороша, приподнял бутылку, чтобы разглядеть этикетку:
- Однако!
Этикетка, приклеенная к бутылке, невольно вызывала уважение - это была смирновская водка, знаменитая марка, лучшей марки для патриотических застолий не придумать. Шведов щёлкнул ногтём по фигуристой этикетке и повторил звучно, с нескрываемым восхищением:
- Однако!
Яркую воду залива из одного угла в другой пересекал шустрый чумазый катерок - видать, приписанный в порту к нефтеналивным танкам. Герман проследил за ним прищуренным взглядом, на щеках у него вздулись и опали желваки. Интересно было знать, о чём он сейчас думает.
- Давай теперь я за тобою поухаживаю, - предожил Герману Шведов, взялся за бутылку и, чмокнув её нежно в бочок, будто милую барыньку в щёку, поднес вначале к одной рюмке, потом к другой. - Чисто русское изобретение - водка, нигде в мире такого напитка больше нет. Есть виски, есть бренди, кальвадосы, шнапсы, саке, ханки и прочее, но водки нигде нет.
Герман вдруг улыбнулся, будто каннибал. Шведов невольно отметил, что приятель его такими зубами может любого двуногого перекусить, словно лакричную лепёшку, подумал, что не хотелось бы иметь во врагах такого человека, поднял стопку, повертел её в пальцах:
- Давай выпьем за Россию!
- За Россию, - эхом откликнулся Герман, - за неё, голубушку любимую нашу… - поднялся со стула и выпрямился с торжественным видом, будто стоял в офицерском строю перед государем.
Они чокнулись. Закусили лаксом-малосолом, Шведов вновь громко почмокал губами:
- Хар-рош продукт!
Согласно кивнув, Герман вилкой подцепил сочный розовый ломоть, пожевал со вкусом и произнёс неожиданно:
- В сумерках выдвигаемся на границу.
- С нами кто-нибудь ещё пойдёт?
- Нет, только мы двое.
- Без прикрытия?
- Тут прикрытие не нужно. А на той стороне нас встретят. Груз мы с тобой понесём всё-таки небольшой - только деньги, золотые червонцы. Остальное прибудет следом. Бог даст - завтра вечером в Петрограде мы уже также сможем выпить водки, - Герман лихо щёлкнул по бутылке. - За благополучное возвращение!
- Не кажи гоп, пока через плетень не перепрыгнешь, Юлий Петрович, - осторожно заметил Шведов.
На этот раз Герман ухватил бутылку "смирновской" за горлышко сам:
- Давай по третьему разу, по российской традиции три - число общественно значимое, - и на сегодня завязываем, - он налил стопку Шведову, стопку себе, втиснул в узкое горлышко бутылки пробку и повторил жёстким тоном: - Всё!
Границу они, новое окно, пересекли ночью, в светлой, наполненной шевелящимся, будто он был живым, туманом мге, под треньканье каких-то неведомых птичек.
- Хорошая штука - контролируемое окно, - довольно шепнул Герман напарнику, в руке он держал маузер, на всякий, как говорится, случай. - Теперь мы точно отправим господина-товарища Красина на тот свет, и вряд ли он довезёт золотишко красных до благословенного Лондона…
Недалеко от окна - они прошли со Шведовым примерно полкилометра, - на пустынной лесной дороге их встретила телега на лёгком ходу, предназначенная для скорых поездок. В телеге, на передке, небрежно свесив ноги в наштукатуренных вонючим дёгтем сапогах, сидел угрюмый чернобородый мужик в новом, с высоким околышем картузе.
Подхватив пассажиров, мужик поспешно стегнул кнутом по заднице сытого пятнистого коня:
- Но-о, проклятый!
Телега почти неслышно понеслась по мягкой лесной дороге.
Не знали, не ведали, не чуяли ни Герман, ни Шведов, ни чернобородый возница, что их "пасут", они находятся под пристальным присмотром чекистов, пограничников и даже красноармейцев - для оцепления большого района была привлечена войсковая часть. Гости находились в плотном кольце, прорвать которое можно было только случайно.
Через несколько секунд зазвучали выстрелы, неестественно громкие в сырой ночной бели, раздирающие туман на куски. Герман выхватил из-под пиджака один маузер, потом другой, ответил дуплетом на пальбу, легко соскользнул с телеги и нырнул в туман. Шведов - следом, прямо в грохот, разваливающий ватные пласты, в кислую пороховую вонь, так же, как и Герман, стреляя на ходу из маузера и одновременно ожесточённо крутя головой, будто в черепушку ему насыпали дроби.
Перестрелка длилась недолго, минут семь. В результате один из нарушителей был убит, второй исчез - исчез, не оставив ни одного следа, ну ни следочка просто, ни одного отпечатка, будто дух бестелесный, провалившийся сквозь землю.
- Ищите второго, - приказал Алексеев, командовавший операцией, - ищите тщательно, он где-то здесь. Не мог же он раствориться в воздухе, в конце концов!
Естественно, не мог.
Через пятнадцать минут запыхавшийся Крестов, - усталый, выжатый настолько, что тело его даже перестало выделять пот, с всосанными в подскулья щеками, с трудом выскребся из тумана и, вскинув ладонь к бескозырке, доложил начальнику:
- Нет второго… Нигде нет!
Алексеев растёр пальцами зудящие от бессонницы виски:
- Ищи, Крестов, - проговорил жёстко, - весь лес переверни, но найди. Ты за это отвечаешь… Лично! Башкой своей непутёвой. Понял?
- Понял, - уныло и зло проговорил Крестов и, со вздохом развалив пласт тумана, похожий на большую копну, исчез в нём.
Где-то в стороне прозвучали два выстрела. Алексеев с надеждой вскинул голову и, поскольку выстрелы больше не хлопали, тут же опустил её - понял, что его люди взяли чернобородого возницу. Как всякий куркуль, чернобородый пытался удрать вместе с лошадью и телегу хотел спасти, пожалел имущество, в одиночку в тумане, может быть, и удрал бы, а с телегой никогда. Не дано это: кольцо было слишком плотное. И второй нарушитель не мог уйти, он находится где-то здесь, - Алексеев раздражённо сплюнул себе под ноги, в мох, растёр плевок сапогом, - просто Крестов плохо ищет.
Он подошёл к убитому, лежавшему на спине с раскинутыми в обе стороны на манер креста руками. Этот человек и мёртвым не выпускал оружия - пальцы крепко сжимали рукоятки двух маузеров. Тот, который был стиснут правой рукой, был пуст, в магазине ни одного патрона, в левом маузере ещё оставались патроны, целых два.
- Кто же ты такой есть? - задумчиво проговорил Алексеев, снова потёр пальцами зудевшие виски. - А?
Копна тумана знакомо зашевелилась, разломилась беззвучно, сыро из прорехи вывалился Крестов, виновато развёл руки в стороны.
- Ладно, - с сожалением буркнул Алексеев, пнул носком сапога убитого. - А это кто такой, знаешь?
Крестов вгляделся в бледное, уже начавшее заостряться лицо, качнул головой отрицательно:
- Нет!
Отвернувшись от подчинённого, Алексеев поморщился недовольно и попросил:
- Позовите сюда матроса этого… Сердюка.
Когда Сердюк подошёл, он снова протёр стёклышки пенсне, спросил больным дребезжащим голосом - Алексеев понял, что эта ночь может его на пару недель уложить на больничную койку:
- Этот человек вам известен?
Сердюк ответил, не колеблясь:
- Да! - Он не раз встречал этого человека в Финляндии. - Его фамилия Герман!
- Та-а-ак, - задумчиво произнёс Алексеев, - значит, Герман, - приложил ладонь к горячему лбу, - а второй ушёл.
Второй - бывший подполковник артиллерии Вячеслав Григорьевич Шведов - лежал неподалёку в глубокой берлоге, под пнём-выворотнем, прикрытой сверху корнями, мхом, травой и всё слышал, всё видел. Видел он и Сердюка. Прошептал брезгливо:
- Пр-редатель! Ну погоди, пуля на тебя уже отлита. Считай, ты её уже получил!
Шведов слов на ветер не бросал.
Спрятался он сейчас так надёжно, что найти его можно было, наверное, только с собаками.
- Значит, Герман, - задумчиво повторил Алексеев, глядя, как два чекиста обыскивают тело, - значит, Жоржик, значит, Голубь… Говорят, Герман очень нравился матросам, - он повернулся к Сердюку.
- Да, - подтвердил тот. - Герман был прост в обращении, весел, дружелюбен. Матросы любили его.
- Только я не знаю, кто он есть на самом деле, - виски у Алексеева ломило от боли и звона, лоб был потным, ноги, руки, плечи набрякли тяжестью, - тяжестью набрякло, похоже, всё тело, темноту простреливали красные полосы, похожие на ружейные вспышки. Он позвал Крестова.
- Виктор Ильич, где можно выпить чашку горячего чая? - встретив удивлённый взгляд Крестова, поправился: - Или хотя бы кипятка.
- Только на заставе, Сергей Сергеевич. Или в деревне, - Крестов в первый раз назвал Алексеева по имени-отчеству, смутился, поправил кобуру на боку, - если, конечно, в деревне остались люди.
- Что-то плохо мне, - пожаловался Алексеев, - кажется, я здорово простудился.
"Хорошо, что не тиф, простуду выбить можно, а вот тиф", - чуть не произнёс вслух Крестов, спохватился:
- Вы держитесь, товарищ Алексеев! Если нужна будет помощь - всегда поможем. Рассчитывайте! - не очень уклюже пытался он поддержать Алексеева.
Алексеев глянул недоверчиво на своего подчинённого, пробормотал сипло, в нос:
- Да уж, ты поможешь… копыта мне откинуть, - и, окорачивая сделавшего обиженное лицо Крестова, скомандовал: - Всё, операция закончена! Возвращаемся в Петроград. Здесь остаются два человека, старший - Остапчук. Ещё - отделение красноармейцев… На всякий случай, - добавил он, закашлялся. Простудился начальник действительно здорово, как бы не свалился.
Крестов глянул на него сочувственно и промолчал, ничего не сказал.
Шведов вылез из своей берлоги лишь через сутки, испачканный землёй, в мятой, словно бы лошадью изжёванной, одежде, серый от тревоги и злости - не ожидал такого итога, вляпался так вляпался, полуглухой - оглох от сырости и едкого тумана, с надсаженным организмом.
Двигаться было больно, похоже, сломал он себе внутри какую-то костяшку или порвал мышцу, но это - ничто по сравнению с тем, что не стало Германа. Шведов до сих пор не мог поверить, что Юлий убит, хотя сам, лично, видел его с задранным вверх, странно удлинившемся подбородком и крючковатым носом, похожем на клюв хищной птицы… А, может, это был не Герман, а кто-то другой? А?
И этот предатель - матрос… Как же его прошляпили, хотя и Шведов и Герман были опытные мужики в своём деле, профессора, не одну собаку съели, ан… В общем, матроса надо будет обязательно найти и отомстить за Юлия.
Иуде - Иудина доля, предатель не имеет права на жизнь.
Костюрин в операции не участвовал, хотя и знал о ней - предупредил начальник разведки, - да и не до боевых действий было Костюрину, честно говоря. Тошно было ему. Тоскливо. Внутри спеклась, сбилась в горячую лепёшку боль, мешала дышать, мешала двигаться - мешала жить, в конце концов!
Он посматривал на часы и ждал, когда пройдут три дня, которые попросил Крестов… На Крестова и была вся надежда - всё-таки на Гороховой он свой среди своих, Костюрин же был обычным чужаком.
Несколько раз к нему заходил Широков, с тревогой вглядывался в лицо командира, спрашивал чужим сиплым шёпотом - переживал:
- Может, помощь тебе какая-нибудь нужна, а? Мало ли что! Ты только скажи…
- Нет, - Костюрин резко мотал головой, закусывал зубами нижнюю губу. Держаться в ровном состоянии ему было трудно: шатало его, внутри, казалось, всё разваливалось.
Через три дня, ранним утром, недобро доглядывая в низкое оконце, забитое туманом, будто ватой, Костюрин разбудил Широкова, лишь полтора часа назад вернувшегося с обхода, сказал ему:
- Петя, я снова в Петроград!
- Понял, - сквозь сон проговорил Широков.
- Останешься вместо меня.
- И это понял, - вздохнул, не выходя из сна, замбой. - Есть остаться вместо тебя на заставе.
- Я в Петрочека, ежели что…
Это заставило Широкова открыть глаза, мутные от сонной одури, какие-то ошалелые, мигом наполнившиеся тревогой.
- Ты чего, Иван? Туда что, очень надо?
- Очень, - не стал скрывать начальник заставы.
- Ну храни тебя… - с трудом шевельнул вялым ртом Широков, до конца не договорил, в ту пору это было принято, перевернулся на другой бок, - и ты сам себя храни!
- Ладно, - пообещал Костюрин, вышел во двор заставы. Почти всё тут было налажено, изготовлено, доведено до ума его руками, почти всё сделано при нём. Когда он приехал сюда, здесь было лишь два шалаша, погреб, в котором хранили патроны и гранаты, да новенькая наблюдательная вышка, на скорую руку сколоченная прежним начальником заставы - переделывать её Костюрин не стал. Больше ничего не было. А сейчас застава приобрела вид настоящей заставы. - Ладно, - ещё раз повторил Костюрин, сделал это запоздало, глянул на небо.
Небо не предвещало ничего хорошего - низкое, серое, с пороховым налётом, сырое. Таким небо часто бывало на войне. Костюрину захотелось перекреститься, рука уже сама потянулась ко лбу, но увидел бойца, маячившего с винтовкой на вышке и засунул руку в карман.
Пора в Петроград, к Крестову.
Крестов сидел злой, невыспавшийся, с опухшими глазами и иронично косился на портрет Дзержинского: дескать, хорошо дяде с острой бородкой сидеть в Москве в большом светлом кабинете, трескать сухарики с крепким китайским чаем и решать мировые проблемы, а каково тут, на месте, бороться с "Петроградской боевой организацией", "Национальным центром" и прочими контрреволюционными структурами, выполняя "волю народа", высасывать из пальца обвинительные заключения, гоняться по чердакам за белыми офицерами и устраивать засады на сырой грязной границе, мёрзнуть в кустах и бывших медвежьих берлогах… Тьфу! Правая щека у Крестова контуженно задёргалась.
Когда он увидел Костюрина, у него задёргалась и левая щека. У Костюрина невольно сдавило горло - вид чекиста не обещал ничего хорошего, он отёр кулаком глаза - показалось, что заслезились. Крестов ткнул пальцем в стул:
- Садись!
Костюрин аккуратно присел на краешек стула, стянул с головы фуражку.
- Правильно сделал, что снял картуз, - зловеще произнёс Крестов, приложил ладонь к щеке: - Чего она, собственно, дёргается? К дождю, что ли?
- Ну? - глухо проговорил Костюрин, глядя на Крестова исподлобья.
- Плохо дело, Костюрин, не удастся мне помочь твоей зазнобе…
- Ну?
- Да не нукай, я не конь, - Крестов помассировал пальцами вначале одну щёку, потом вторую. - Чего они, окаянные, не унимаются? На лошадь свою нукай!
- Ну?
- Агранов в это дело вцепился мёртво, землю роет, как шахтёр с кайлом, только комья в разные стороны летят. Подступиться к Агранову невозможно - подходов нет никаких. Ни одного. Если только по родственным каналам… Ты, Костюрин, случайно не знаешь кого-нибудь из родственников Якова Сауловича Агранова?
- Нет, - хмуро ответил Костюрин.
- И я не знаю, - Крестов вздохнул, откинул одну руку в сторону, словно бы перекрывал начальнику заставы дорогу к портрету Дзержинского, второй рукой продолжал ожесточённо скрести щёку, - к сожалению… Хотя евреев я не люблю.
- А разве Агранов - еврей?
- Ну ясно, что не эфиоп. Человек с именем-отчеством Яков Саулович не может быть неевреем.
Костюрин опустил голову: показалось, что пол под стулом начал ползти в сторону, - он засипел протестующе - не-ет!
- Но ещё не всё потеряно, Костюрин, - издалека долетел до него голос хозяина кабинета, - пока идёт следствие… А всякое следствие, Костюрин, - это бабушка надвое сказала: и нашим может быть, и вашим. Никто не знает, как ляжет карта. Так что крепись, Костюрин, крепись. И… молись.
- Я молюсь, Крестов. Знаешь, как молюсь!
- Правда, православные молитвы на Агранова впечатления не производят, я сам убедился, но… Но всё может быть. Очень уж он тёртый, собака, но всякой собакой иногда может крутить хвост. Не собака хвостом, а хвост собакой. У еврейцев-красноармейцев такое случается чаще обычного.
- А разве Агранов красноармеец?
- Наверняка служил где-нибудь у Тухачевского или Корка. Последняя его должность - секретарь Малого Совнаркома. На такие должности люди непроверенные, со стороны, не приходят.
Костюрин тяжело покачал головой: верно говорит чекист.
- Так что, Костюрин, у нас одна путя-дорога: ждать и надеяться.
- Если бы ты знал, Крестов, как это трудно - ждать… Да ещё и надеяться, - Костюрин пересилил самого себя, взял в руки вожжи, чтобы можно было управлять собою - он сделал это, ему удалось, усмехнулся: - Вот тебе, Крестов, и путя…
Чекист отнял от лица руку, в свою очередь также усмехнулся:
- Тебе, Костюрин, я вижу, не всё нравится в советской власти.
- А тебе, Крестов, всё нравится?
Крестов резко дёрнул головой и, сжав зубы, с сипеньем выдавил сквозь них воздух.
- Ты, Костюрин, играй, но не заигрывайся, - наконец произнёс он. - Понял?
- Понял, чем дятел дятла донял.
- Давай, Костюрин, иди, - сникая на глазах, проговорил Крестов. - Устал я, - повесил голову и добавил тихо, совершенно бесцветно: - Мне ещё сегодня работать и работать… Вечер весь, всю ночь, до следующего утра. Понял ты хоть это, а?
Шведов ходил по знакомым петроградским улицам, и ему казалось, что видит он их впервые. Всё знакомое было незнакомым: он не узнавал ни Лиговку, ни стрелку Васильевского острова, ни монументального Исаакия, ни Невского проспекта с Казанским собором - всё стало для него чужим, неведомым, словно бы никогда и не виденным, вот ведь как. Что-то со Шведовым произошло, что-то сдвинулось у него внутри…
Провал в окне на границе не был случайным, это Шведов понимал хорошо, - идти им надо было, конечно же, проверенным путём, через старую дыру… Но нет, Герману захотелось иметь собственный вариант, запасной. Вот он и заимел - лежит теперь в лесу, носом воздух чертит, подошвы сапог сушит. И уже никогда с той сырой лесной поляны не поднимется. Впрочем, его давно уже увезли оттуда.
Квартиры, в которых Шведов скрывался, пока находился в Петрограде, было три. Ни в одну из них без проверки идти было нельзя…
Он подошёл к одному из "своих" домов, поспешно нырнул во двор, расположенный на противоположной стороне улицы, забрался под дерево с низкими висячими ветками и стал наблюдать за окнами квартиры, в которой прожил последние две недели перед Финляндией. Лицо и руки его не замедлили облепить мелкие синеватые мухи, Шведов поморщился: "Трупные", - но мух отгонять не стал… Простоял целый час, - невидимый, неслышимый, никем не замеченный, потом, уже в сумраке, вышел из двора, неспешно двинулся по улице.
Увидев мальчишку-оборванца в странном головном уборе - немецкой каске, обтянутой драной телячьей кожей, с обломленным под репку шишаком, - Шведов огляделся и позвал его шёпотом, почему шёпотом, он и сам не знал:
- Эй, джентельмен!
"Джентельмен" шёпот услышал, оглянулся с насупленным видом:
- Чиво?