Станция была большая, уже в огнях. В буфете было шумно и суетно, и захотелось уйти в тишину. Сушкин пошел было на платформу и увидал капитана. Тот стоял у прилавка, где продавали пряники в пестрых коробках, и разговаривал с продавщицей. Продавщица смеялась.
– Как же, как же… – суетливо говорил капитан, передергивая лицом. – Непременно обещал привезти… Обязательно, милая барышня, выходите замуж… и сами будете покупать тоже. А не будь их – и не купил бы у вас пять фунтов…
– Обязательно выйду! – смеялась продавщица.
"И ей, должно быть, все рассказал, – подумал Сушкин. – И как Лида ходит за его курами, и как Котик перевирает слова. Милый капитан!"
Продавщица обращала внимание. Это была высокая, плотная брюнетка с молочным лицом и полными яркими губами, явно накрашенными, были подведены и глаза, и тонкие, крутыми дужками брови, и от этого глаза играли томным фальшивым блеском; волосы были в локонах, как на картинке, и показывали синевато-белый пробор, словно напоминая, какое у нее белое тело. Жеманясь, то откидывая голову назад, то склоняя к плечу, она играла глазами и ярким ртом и все закидывала на плечо рыжий, пушистый хвост лисьего меха, раздражающе яркого. А хвост словно нарочно спадал, показывая, какая у нее соблазнительно-красивая шея в родинках.
Сушкин поймал заигрывающий взгляд продавщицы.
– Не желаете ли?.. – игриво сказала она ему, поведя глазами на пряники. – Ананасные, миндальные…
Ее полные губы играли, как и глаза, как и все откинувшееся от прилавка тело, и опять упал хвост и показал шею.
– И ананасные?! – сказал, усмехнувшись, Сушкин и вспомнил Шеметова: – "вот оно, мясо-то… красивое, черт возьми!" – И пошел на платформу.
Прошел в самый конец, где было безлюдно, только у груды ящиков стоял часовой с шашкой. Морозило в ветре. Ноябрьские звезды мигали в березах. Смутно темнела тяжелая башня водокачки. Звезды и башня напомнили Сушкину один случай.
В прошлом году в эту же пору ехал он с Жуковым из дивизиона лесом. Когда кончился лес, они увидели точно такую башню, только крыша ее была разбита снарядом. И вдруг кинулась с лаем к ним черная худая собака. Это их испугало и шарахнуло лошадей, а собака прыгала к лошадиным мордам, словно просила, чтобы взяли ее с собой. Это напомнило прошлое, милого Бретто, и Сушкину до тоски захотелось тогда домой. Собаку взяли на батарею, потом ее вскоре убило. И вот теперь, перед темной башней, опять поднялось томленье. Сушкин повернул к станции, и тут на него набежал Жуков.
– Два перегона осталось мне, ваше благородие!
– Ну, валяй. К жене?
– Так точно, ваше благородие! – так же ответил Жуков, как отвечал и там, и даже в тот день, когда пришло приказание вызвать артиллеристов-охотников резать у неприятеля проволоку, в помощь пехоте.
"И ты?" – тогда удивился Сушкин, зная опасность дела, и так же Жуков ответил: "Так точно, ваше благородие!"
– Рада будет жена? – и подумал, смотря на рябое курносое добродушное лицо: "вряд ли рада".
– А кто е знает… больше году не виделись… – застенчиво сказал Жуков и оглядел сапоги.
– Ну, поезжай… – повторил Сушкин, давая денщику пять рублей. – Приедешь за мной, как сказано.
Посмотрел, как побежал Жуков, и подумал: "хорошо, когда человек спокоен. А надо бы ему беспокоиться. Дуняшка его обманывает, и он это знает". Не раз читал он безграмотному Жукову женины письма и знал, что воротили Никифора, который Дуняшке нравился и которого избил Жуков, уходя на войну. В самый тот день, когда пришло письмо о Никифоре, и пошел Жуков резать проволоку. Вспомнив, Сушкин и укорил себя: зачем затревожил человека? Поглядел на звезды и вызвал сияющие глаза.
– Наташа! чудная, ясная моя…
Увидал в палисаднике за березами светящиеся окошки, вспомнил, что так же вот светятся окна их дома, если смотреть из сада, и опять поднялось томленье – скорей бы! Жадно глотнул морозного воздуха, слыша, как нежно пахнет мерзлой березой, и пошел купить пряников.
– Сладкие?
– О-очень… – усмехнулась продавщица, играя ртом.
Сушкин дерзко взглянул в ее говорящие глаза, оглядел играющую белую шею в родинках.
– Сахар с патокой?
– Са-хар… – ответила в тон ему продавщица и поиграла шеей. – Ничего вредного нет.
– В самом деле, ничего?
– В самом деле, ничего.
– В полном смысле ничего?
– В полном смысле ничего… – смеясь, повторила продавщица, не поправляя хвоста.
– Всех награждаете пряниками… – сказал Сушкин, давая деньги. – И туда, и оттуда…
– Пряники любят все.
– Даже с патокой?
– Патока зато слаще! а сахар дорог… – опять в тон ему ответила продавщица и закинула хвост.
Сушкин пошел к вагону, но раздумал и походил еще, опять поднялось в нем неприятно тревожное, смутное. "Что такое?.. И почему такая неприятная станция?.. – спросил он себя. – Это все тот разговор…" Увидал темную башню и вернулся: как будто эта башня вызывала тревогу. Опять увидел огоньки в березах и вспомнил о матери: ждет теперь. И Наташу вызвал опять – светлую, в белом платье. "Она светлая, и от нее всегда радость… Где она – там всегда синее небо… Но отчего такая неприятная станция?"
Это все от разговора с Шеметовым: ведь до этого-то он был спокоен. Увидел в окно станции продавщицу, смеявшуюся с отвалившимся на прилавок толстым путейцем, который играл на ладони лисьим хвостом, и теперь понял, глядя на ее шею, что оставило в нем неприятно-тревожное…
Да, вот что. Это было весной на Висле, в голубом домике. Хозяйка полька приняла их очень радушно. Она была хороша собой, особенно голубые глаза с резко кинутыми бровями делали ее лицо вызывающе бойким. Даже угрюмый Крюков сказал: "номерок!" Стожин все потуплял глаза, а поручик Свобода был занят письмом к жене. Только он был захвачен очарованием молодого и свободного тела. Он хорошо заметил, что обращает внимание: это было видно и по ее играющей походке, и как она подавала ему кофе, и как смотрела. Полегли спать и храпели, как кузнечные мехи. Только он не мог спать. Он лежал в боковушке один. Хозяйка тихо ходила в своей комнате рядом. И вдруг посветлело в его боковушке: в стенке оказалось окошко, а хозяйка зажгла у себя лампу. Он глянул. Хозяйка сидела перед зеркалом и причесывалась на ночь. Он жадно смотрел на ее голубой лифчик и обнаженные руки, видел пышные светлые волосы, играющие под гребнем, белую шею и задорный профиль. И постучал тихо. Хозяйка поглядела к окошку, усмехнулась глазами, словно хотела сказать – так и знала! – и привернула огонь. Он услыхал шаги и намекающий стук в окошко…
Вспомнив теперь про это, Сушкин подумал: "что бы сказала Наташа!" Но сейчас же сорвал эту неприятную мысль: "Это не из той жизни и бесследно прошло, как сон. И вовсе не от этого неприятно".
Поезд пошел. Капитан укладывал в чемодан покупку.
– Купили пряников? – спросил Сушкин.
– Как же, как же… – показал капитан встревоженное лицо.
Он быстро щелкнул замком и с болью в лице пристально посмотрел на Сушкина.
– Но это ужасно, ужасно!
– Что такое?.. – встревоженно спросил Сушкин.
– Вот теперь и не знаю… – упавшим голосом сказал капитан и крепко потер над ухом. – Я понимаю, конечно… нервы… но почему же я не получил ответа на телеграмму? Я две послал… Конечно, такая даль… письма идут больше месяца… Последнее получил тридцать семь дней назад… Тридцать семь дней! Могло все случиться…
– Капитан!
– Ах, я же понимаю… но что я поделаю с мыслями! Там я не раз видел смерть, но это страшней… – Он придвинулся к Сушкину, с болью в запавших глазах, и сжал его руку, словно просил защиты. – Потерять счастье… маленькое счастье… единственное!.. Ведь теперь все теряют, все… и там, и там! – жутким шепотом говорил капитан, придавая особую выразительность слову – там. – Жизнь… так все непрочно в жизни… И странно, а я это замечал и знаю… больше "страдают маленькие, слабые и тихие люди… а мы жили так тихо… и мы не большие люди. Это жестоко! Ведь большие люди… они… широко, широко… – сделал рукой капитан, – им жизни не страшно, они хозяева жизни… и если в одном сорвется, так сколько еще всяких корней и утех! Они и жизнь подделывают… Они умеют… а маленькие люди от случайности упадут и не встанут. Как это жестоко, дорогой… Теперь маленьким людям плохо…
– Дорогой капитан… вы больны и потому так мрачно глядите. Телеграмма могла задержаться!.. У вас будет все хорошо… – сказал Сушкин, взволнованный растерянностью капитана. – Вы встретите своих и на радости… – ну, на пари давайте! – пришлете мне об этом письмо на фронт!
Это вдруг пришло в голову – успокоится капитан! И правда. Капитан весело поглядел и спросил:
– Да?! вы думаете?!
– Уверен! – решительно сказал Сушкин и подумал: как мало нужно, чтобы утешить человека. – Ну, идет?!
– Как же, как же… – торопливо сказал капитан и вынул карточку.
Сушкин взглянул: "Илларион Вадимович Грушка". И почему-то показалось ему, что с таким именем судьба не обидит человека. И даже не показалась странной пришедшая мысль, словно так именно и должно. Дал капитану и свою карточку.
– Павел Сергеевич… – прочитал капитан. – Павел Сергеич! – и грустно взглянул на Сушкина. – У меня был друг, тоже Павел Сергеич… застрелился в прошлом году…
– Застрелился?! – почему-то с удивлением спросил Сушкин.
– Да! – отрывисто сказал капитан. – Его положительно преследовала судьба. Но какой был человек! Жил в ссылке, все здоровье отдал… женился на моей племяннице… по любви… Через месяц жена умерла. И тут начинается полоса… как в картах бывает… О, как это жестоко все…
И он еще долго рассказывал. Сушкина одолевала усталость. Он извинился и полез на койку. Посмотрел на Шеметова. Тот лежал, отвернувшись к стене. И опять показалось Сушкину, что Шеметов все думает напряженно.
Лег и сейчас же уснул. Спал крепко, без снов.
– Москва, ваше благородие! – разбудил носильщик.
Капитан Грушка козырнул на прощанье из коридора – спешил куда-то, Шеметова не было. И не знал Сушкин, когда и где он сошел.
V
И здесь не было синего неба, а он как будто и ждал его. Может быть, видел в крепком вагонном сне. Когда сел на извозчика у вокзала, досадливо посмотрел на небо и вдруг вспомнил обрывок сна – высокие белые дома, страшно яркие, в солнце, за ними и над ними синюю свободную даль и чей-то веселый и звонкий голос: "а у нас всегда солнце, что вы болтаете пустяки!.." Голос был молодой и задорный, и от этого-то задорного голоса и осталось радостное, когда разбудил носильщик. А теперь опять стало смутно, – и здесь невеселая погода. Но он подавил в себе раздражение: "Еду к Наташе!" Извозчик был очень старый, и армяк его ветхий. Плоха была и лошадка.
– Плохая же у вас погода!
– Плохая, барин… – скучно сказал извозчик.
В Москве для Сушкина не было интереса: только покупки. И он решил тут же покончить с ними, чтобы быть свободным на будущее.
Побывал в синодальной лавке и купил самое маленькое Евангелие – четыре вершковых книжечки в красной коже в портфельчике. В лавке никого не было, – "это не в спросе", – подумал Сушкин, – но ему очень понравилось здесь: тишина, иконы на красных шкафах и тихие движения продавца. Он смотрел на книги в красных шкафах и думал: "вот великий опыт веков, добытый кровью… ведь об этом говорил Шеметов? в маленькой книжечке… а покупателей и не видно. Нет никому никакого дела до этого "опыта". Вон она, гремит жизнь…" И сейчас же забыл, какая интересная мысль напрашивалась, как только вышел на улицу: что-то о связи этой гремящей жизни с… чем? И не мог никак вспомнить. К чему тут помнить! Вон какие чудесные магазины.
Он зашел в лучший кондитерский магазин и выбрал пятифунтовую голубого шелка коробку, тонко гофрированную, со светловолосой, нежнолицей и стройной девушкой в белой шляпе на зеленом лугу в ромашках. Понравилось ему, что в этюде много света и неба.
– Только ананас в шоколаде и вишни в вине… пожалуйста!
Наташа любила ананас и вишни.
Выйдя из магазина, Сушкин увидел на углу, на той стороне, знакомое желтоватое, лицо. Шеметов?! Быстро перебежал, толкая прохожих, не думая, зачем ему нужен теперь Шеметов. Но это был офицер, грузин, напоминавший Шеметова. И стало опять досадно, что не простился.
…Да зачем, собственно, он мне нужен? Нет, с ним тяжело. Заставить бы Наташу его послушать…
И посравнил: Наташа и Шеметов! Та вся – светлое небо, а он… Но не мог подобрать сравнения. И забыл сейчас же.
До поезда оставалось около трех часов. Сушкин прошел по Кузнецкому мосту, с удовольствием звеня шпорами по асфальту, с удовольствием разглядывая свое красивое отражение в витринах, испытывая необычную радость, которая шла на него от зеркальных окон, от чистоты и комфорта, от всей этой жизни, которая казалась такой призрачной из ямы наблюдательного пункта. А она – вот она! А там… Он посмотрел на небо, чтобы представить себе, как там: окружающее было так непохоже. Так, бывало, глядел он в небо и там, чтобы вспомнить о здешнем. Небо было такое же. Но вызвать ясно не мог и подумал только: еще не кончено там.
Время было позавтракать, и Сушкин зашел в ресторан.
При виде зеркал, бронзы и хрусталя и особенно снежных, тяжело спадающих камчатными складками скатертей, его охватил детский восторг. Заходило перед глазами, и он с минуту стоял, радостно повторяя: как чудесно! Прелестны были цветы в зеленой корзине с золотом – гиацинты, сирень и ландыши. Ландыши! Он подошел и долго смотрел на них. Они были такие же, как и в том лесу, – хрупкие чашечки и бледные язычки. Он смотрел, с удовольствием слушая усыпляющий шелест, – тихий стеклянный звон, шепот и звяканье, – шепот первоклассного ресторана, давно неслышанный. Он даже сорвал цветок, не обращая внимания на присматривавшегося к нему лакея. И тот же запах… Этот запах вызвал в нем радостно-сладкое нетерпение видеть Наташу.
Он приказал подать завтрак и жадно съел все, что осторожно выспрашивал – не прикажете ли… – лакей. Закурил поданную сигару, хотя раньше никогда не курил сигар, и стал наблюдать.
…Хорошо наблюдать отсюда! – с усмешкой подумал он.
Против него сидели: лысый круглоголовый толстяк с выпуклыми глазами, и тонкая, с острыми в кружевах локотками, и очень высокой шеей дама в маленькой шляпке с эспри. Толстяк густо мазал зернистой икрой кусочки калачика и небрежно кидал в широко раскрытый рот, сладострастно выворачивая глаза. Выпятившаяся горбом тугая манишка как будто тоже жевала, жевал и галстук, и запонка-нагрудка, искрившая глазком изумруда. Жевал и сердито-жадно глядел на даму. Лица дамы Сушкин не видел. Она кушала деликатно, серебряной вилочкой, омарьи лапки: повертит на вилочке – и скушает.
"Жрут с толком, – подумал Сушкин. – Какой-нибудь банкир или поставщик, а в серебряном кувшине, конечно, вино. Интересно бы поглядеть его в яме или послать резать проволоку!"
Потом представил себе Шеметова, – в какую бы формулу уложил он этого толстяка и как бы связал с "крестом"? Все, на самом деле, гораздо проще и, пожалуй, страшней. А что бы сказал сухонький капитан? Попросил бы себе икорки… Нет, он бы Котика накормил… И ничего бы не сказал капитан. Есть деньги – и ест! Лишь бы его не трогали.
Но никак не мог представить капитана за этим столом, – серенького, с заплатанными локтями, с жалующимися на боль глазами.
…Тут все больше, которые широко умеют, которым нет никакого дела ни до каких там "ликов". Наел себе лик – и прав. И, может быть, даже по-шеметовскому "масштабу" очень нужен для каких-то там "выкладок" – для "мяса" и для "гвоздей". А пока воюет себе по-своему храбро и с толком. И он приедет сюда с Наташей… Вот Жуков никогда не приедет и Чирков…
Тут Сушкину вспомнился веселый Чирков, первый нумер, которому оторвало ноги и который все просил пристрелить. Толстяк теперь намазывал икру на кружочки свежего огурца и еще ловчей кидал в рот, запивая чем-то из чашечки. "Этому никогда не оторвут, а сам всем поотрывает", – желчно подумал Сушкин и встретился с толстяком взглядами.
…Рачьи глаза!
Толстяк даже нежно взглянул на Сушкина, подморгнул и – этого уж никак не ждал Сушкин – вежливо и будто в привет и даже заискивающе кивнул ему и будто даже чуть приподнялся. Как-то неопределенно вышло, и Сушкин не позволил себе принять привета. "Это он расчувствовался с икры и хотел бы поприветствовать армию", – подумал Сушкин и вспомнил лавочника Евсеева, которому покойный отец задолжал, и на расплату с которым Сушкин выслал за этот год около тысячи. Этот Евсеев, – как его не хватил удар! – когда отправляли солдат из города, громче других кричал – братцы родные! – и все бежал рядом и потрясал картузом: "Братцы-то – братцы, а со всех получить".
Но толстяк и на самом деле хотел что-то сделать и почему-то смутился. Это заметила и дама. Она обернулась и окинула Сушкина изучающим взглядом. Он тоже изучающе холодно посмотрел на ее тронутое искусством лицо, более тонко тронутое, чем у пряничной продавщицы, и сказал бы, если бы мог сказать: "пряничками торгуешь?" И поднялось раздражение. Не для этих же и он, и капитан Грушка, и Жуков, и милый Шеметов, и все, а они, пожалуй, думают, что за них.
…Конечно, за что-то безмерно большее… Или уж лучше за маленькие счастья… Пусть лучше за маленькие, как Грушка за своего Котика и за всех маленьких. Пусть там как-нибудь уравнивается, но только не для икры, не для… Нет, брат, не для тебя… Хоть ты, пожалуй, и воображаешь… – дерзко смотря на сияющее круглое лицо толстяка, подумал Сушкин. – Хоть ты и пристегнут очень удобно ко всему этому… Но только, голубчик, это распределится… и не на Великих Весах, а…
Толстяк схлебывал что-то с ложечки.
Сушкин положил ландыш в бумажник, расплатился и вышел. Увидал с подъезда красные и белые цветы за окном, подумал: "хороши они в солнечный день!" И хотя день был не солнечный, он его вызвал: вызвал куртину маков и махровой гвоздики в саду Петровых, белую Наташу, опутавшуюся цветным серпантином, в именины сестры, одиннадцатого июля, вызвал синее небо и белую ромашку с конфетной коробки. Вошел в магазин и отдал тридцать рублей за корзинку ландышей и деревцо белой сирени.
– Только получше укутайте, мне в дорогу.
VI
Темный был городок под темным небом, и хлестало из этой тьмы мокрыми хлопьями. Клетками частых окон светились в мути корпуса фабрик. За ними было черно. Гарью и кислотой понесло от химического завода. У моста, с чернеющими полыньями, запрудили дорогу высокие подводы с хлопком, и пришлось подождать, пока они проползали в криках.
Сушкин глядел на полопавшиеся с натуги кипы, – и не грязные кипы были перед глазами, а светлое Наташино платье. Голубые глаза Наташины – вот оно, небо-то! – глядели из этой тьмы. Будто только вчера водил он ее по узким железным лестницам корпусов и восторженно говорил, как из грязного хлопка, в когтях и тисках машин, рождается светлый батист, из которого сделано ее платье…
…Столько надо сказать, что за этот год пережито! И про Шеметова, и про милого капитана… А ему еще долго ехать!
На Мироносицкой улице Сушкин велел остановиться. Высокие окна особняка, с высокими елями в палисаднике, были освещены, и в одном из них он заметил знакомый облик. Даже зазвенело в пальцах.
– Здоровы?.. Наталья Ивановна? – спросил он отворившую горничную.
– Натальи Ивановны нет… – сказала горничная, не Паша. – Они в Ташкенте теперь…
– В Таш… кенте?! – не понял Сушкин.