А раскопки меж тем продолжались. И каждый взмах лопаты приносил все новые и новые неожиданности. Из песка постепенно, камень за камнем, начали вставать перед нами какие-то древние сооружения. Сначала показалась приплюснутая луковка гофрированного купола, потом обозначился угол здания, сделанного все из того же желтого камня.
- Миража мы так и не дождались, но это похлеще всякого светопреставления будет. Это же город, хлопцы! - заволновался старшина.
На наших глазах из-под песков действительно стена за стеной подымался и расправлял плечи город - древний, давно умерший, но будто рождавшийся заново.
Это и в самом деле было его вторым рождением.
Радировали в Ташкент. Оттуда немедленно пришел ответ:
"Поздравляем открытием. Раскопки продолжайте. К вам направляется экспедиция Академии наук".
Колонна наша, к сожалению, не могла долго задерживаться - война есть война. Но командир все-таки распорядился оставить в том месте особый пост до прихода ученых.
- Назначаю вас комендантом города, - кивнул он в мою сторону. - А вот вам и гарнизон. - Он ткнул пальцем в грудь моего земляка киевлянина Сани Стебуна. - Два сапера и две саперных лопатки - это сила! До прихода академиков город должен быть приведен в образцовый порядок. Ясно?
- Ясно, - ответил за меня вверенный мне гарнизон.
Где-то там, за колеблющейся линией горизонта, грохотала война. Рушились, рассыпались в прах целые города и страны, а здесь, в этом раскаленном, дымящемся тигле, на забытой и проклятой богом земле, просыпалась жизнь! Можно ли было представить себе что-нибудь более прекрасное?
И хотя мы только откапывали то, что за много веков до нас было воздвигнуто другими, работа эта вдруг показалась нам великой стройкой.
- Зовсим як у нас в Киеве перед войной, - вздыхал Саня. - Як на самом Хрещатике. Не хватает только каштанов.
- Что верно, то верно, - соглашался я полушутя полусерьезно.
Мы работали как черти, без отдыха, камень за камнем отвоевывая у зыбучих песков.
Город сказка! Он уже задумчиво поглядывал на нас азиатскими, чуть раскосыми глазами узких окон, когда Саня, потрясая какой-то новой удивительной находкой, закричал на всю пустыню:
- Нашел! Нашел! Нашел!..
Я невольно выронил лопату, бросился к Сане:
- Где? Что? Рассказывай толком.
- Ма-ну-скррииипт! - исступленно ревел он, и голос его далеко летел с бархана на бархан.
Придя в себя, Саня дрожащими от волнения руками протянул мне предмет, от одного вида которого я тоже пришел в священный трепет: на ладонях его лежала старинная книга, обросшая со всех сторон песком!
Мы сразу поняли, что нашли чрезвычайно ценный для науки документ, с помощью которого ученые разгадают доселе незнаемое.
Бережно, боясь нарушить земляной покров, сковавший таинственные страницы, мы положили книгу на каменную плиту, накрыли своими гимнастерками и снова аккуратно присыпали песком. Возле холмика, под которым хранилась мудрость веков, мы проходили затаив дыхание. Решили даже по очереди не спать до прибытия ученых…
- Не дай бог, опять заметет…
Шли дни. Кончалась ржавая вода в канистре, иссякали и наши последние силы, а экспедиции академии все не было.
Когда же в одно прекрасное утро над нами все-таки закружил ташкентский самолет, мы сами подали ему сигнал, запрещавший посадку. Саня даже рявкнул, стараясь перекричать шум мотора:
- Куда ты, бисова голова! Тут садиться - только гробиться!
Позднее мы узнали, что летчик и не собирался приземляться. Он лишь выбирал место, куда половчее сбросить старика академика и грузовой парашют с провиантом.
Старик чуть не переломал все свои косточки, когда непогашенный купол поволок его по песку на отрытые нами стены.
Едва встав на ноги и выпутавшись из шелковых тенет, он закричал:
- Ну где он, ваш город? Показывайте!..
Мы привели его к месту наших раскопок. Он долго с молоточком и луной молча ползал на четвереньках возле желтых камней, рассматривал их с тщательностью часовщика. Потом поднялся и крепко пожал нам руки:
- Здорово! Благодарю, поздравляю вас, друзья мои!
Чтобы окончательно потрясти академика, мы раскопали заветный холмик и в торжественном безмолвии вручили старику манускрипт.
Старик даже зажмурился от волнения. Он снова опустился на корточки и, вооружившись лупой, опять стал похожим на часовых дел мастера.
Сознавая необычайную важность момента, почти священнодействуя, он осторожно запустил свой длинный ноготь куда-то в середину книги и, как окно в века, распахнул похрустывающие страницы.
Перед нашими глазами мелькнули какие-то иероглифы, схемы, рисунки…
Старик протер очки и… расхохотался.
Придя в себя, он уже без всяких предосторожностей отскоблил желтый песок с манускрипта и прочитал вслух так громко, что эхо прокатилось по желтым камням нашего города.
- "Развитие огородничества в Средней Азии. Издательство "Заря Востока". Ташкент. 1929 год…"
Так закончилась история находки драгоценного исторического документа, который должен был пролить свет на черный мрак азиатской древности.
Мы с Саней даже скисли и опять приумолкли. Поглядев на нас, старик снова рассмеялся:
- Да что вы, мальчики! Вы же самые настоящие герои!
Вечером, чтобы совсем нас успокоить, старик рассказал нам тут же сочиненную им легенду о том, как некий пастух-узбек, перегоняя овец, спрятался от ветра, плюющегося песком, в выкопанную им самим яму и забыл в той же яме ненужную ему книжку, ибо не собирался разводить в пустыне свеклу и брюкву. Горячий ветер занес книжку песком, насыпал над ней высокий бархан.
Легенда говорила и о том, как солдаты, возвращая жизнь городам - молодым и старым, - откопали книжку, как берегли ее до прихода ученых, как из Ташкента прилетел старик с длинным ногтем на правой руке, гораздо более древний, чем найденный в песках манускрипт…
- Одним словом, не огорчайтесь, - закончил академик. - Будь моя воля, я бы о таких городах, как вот этот, в сводках Совинформбюро на весь белый свет сообщал: так, мол, и так, наши взяли новый город.
Он помолчал, потом добавил совсем серьезно:
- А манускрипт мы еще отыщем! Это я вам говорю.
Не знаю, нашел ли старик еще что-нибудь среди желтых камней: на следующее утро мы расстались.
В моем вещмешке нашелся уголок для несостоявшегося манускрипта. Мне захотелось сохранить его просто так, на память о том, как в дни одной из самых разрушительных войн у нас на глазах поднялся из песков город, однажды исчезнувший с лица Земли, но не пропавший бесследно, город, разбуженный шагами новых людей.
А то, что книжка, найденная при его раскопках, оказалась не слишком древней, можно считать делом вполне поправимым. Ведь только на моем столе пролежала она уже десятки лет…
― МЕДАЛЬ ―
В тот день, когда Грибанова вызвали в военкомат, улицы Москвы с утра высвечивало весеннее солнце. Это вполне соответствовало настроению Грибанова. Ему в последние годы что-то не присылали повесток от военкома. Видно, старость подкралась, думал бывший пехотинец. И вдруг предписание - явиться! Грибанов повеселел. По телефону предупредил директора артели "Заря", где работал мастером, что задержится, и направился по. давно знакомой, давно нехоженой дороге.
"Стало быть, не совсем еще старье". При этой мысли Грибанов поймал свое отражение в бело-голубой, кудрявой от облаков луже, остановился и вгляделся внимательно. Даже все морщинки с лица будто сдуло весенним ветром!
В комнате, номер которой был указан в повестке, Грибанова встретил молодой лейтенант с рассеянным выражением лица. Мельком глянув на вошедшего, офицер взял у него повестку и сказал: "Садитесь", когда тот уже удобно расположился в клеенчатом кресле.
- Перерегистрация, товарищ Грибанов, ничего не поделаешь, оформим все записи заново. Время от времени полагается, мы с вами люди военные.
- Как же, как же! Все понятно и так. Я вас слушаю.
- Воевали? - Лейтенант нацелился авторучкой в лежавшую перед ним бумагу.
- Как положено.
- Отлично. Так и зафиксируем: участник Великой Отечественной…
- Что верно, то верно, участник. Но лучше бы все но порядку, раз уж мы люди военные.
Лейтенант поправил ремни, широко раскрытыми глазами уставился на Грибанова.
- Финскую тоже обижать не будем, товарищ начальник. Какая-никакая, а война.
- Финскую?!
- Финскую.
Лейтенант запустил в свесившийся чуб пятерню вместе с авторучкой.
- Выходит, вы ветеран! О таких в газетах пишут. И ранены, наверно?
- И ранен, - прямо, как о само собой разумеющемся, ответил Грибанов.
- В каком месте?
- Вот в этом, - Грибанов дотронулся до левого плеча.
Едва заметная улыбка скользнула по лицу лейтенанта.
- Вы меня не совсем поняли. Я спрашиваю, где пуля вас догнала.
Теперь улыбнулся Грибанов:
- А! Пишите - под Выборгом.
- Значит, вы прошли почти всю кампанию?
- Какое там! - Грибанов махнул рукой. - Я из свежего пополнения, с марша прямо в бой. Тут меня и угораздило. Воевал минут шестьдесят, не больше.
- Тяжелое ранение?
- Легкое, пулевое. Очнулся я уже в медсанбате.
- Та-ак, - записывая, протянул лейтенант, - ранен под Выборгом. В Отечественной, говорите, тоже участвовали?
- По силе возможности.
- И еще ранения были?
- Так точно.
- Где и когда?
- Второе - там же, под Выборгом.
- Какое совпадение! В Финскую под Выборгом и в Отечественную?…
- Теперь вы меня не совсем поняли, - поправил лейтенанта Грибанов. - Вторая пуля, представьте, меня отыскала там же и в тот же день.
- Ничего не понимаю. Вы ведь были уже в медсанбате.
- Там и отыскала. Пришел я в сознание - гляжу на себя и в толк взять не могу: левое плечо перевязано, а из правого фонтаном хлещет. Пробую встать - ни черта не выходит. Тут санитар прибежал. "Это шальная, - говорит. - Вот и дырка в брезенте!"
- Так, так, та-ак. Значит, оба ранения получили на Финской?
- Не оба, а два. Это точнее будет.
Офицер был явно смущен своей неловкостью. Записав все, что сказал ему Грибанов, он дальше спрашивать уже не решался - боялся снова впросак попасть. Грибанов заметил это, но виду не подал. Он не спеша достал папиросу, попросил разрешения закурить…
- Конечно, конечно, курите, - обрадовался наступившей разрядке лейтенант. - Может, вам сигарету?
Нет, я больше насчет "Беломора".
Перекурив, вернулись к бумагам. Видя, что лейтенант еще испытывает стеснение, Грибанов пошел ему навстречу:
- На чем мы остановились? На втором ранении?
- На втором! - обрадованно подхватил лейтенант.
- Хорошо. Про контузию писать уже не будем, хоть, откровенно сказать, от нее до сих пор недослышу малость.
- Нет, нет, положено все писать, - сказал лейтенант. - Иные контузии хлеще всяких ран, это я по себе знаю.
- Неужто воевали? Вы ж молодой еще человек, - удивился Грибанов. - Думаю, в войну совсем мальчиком были?
- Совсем, - уже без всякого смущения кивнул Грибанову офицер. - Под Саратовом это было. Пошли мы с братишкой на Волгу гонобобель собирать - ягода такая есть в тех местах, от цинги помогает.
- Как же, знаем такую. И что же?
- А он, - лейтенант сделал на слове "он" такое ударение, какое всегда делают солдаты, когда раз говор о враге заходит, - а он как раз на мост навалился. Фугас за фугасом! Нефтянки разбил - вся Волга в огне…
- Это дело известное. - Грибанов участливо поглядел на лейтенанта. - Ну а дальше?
- Ну а дальше как у вас под Выборгом - очнулся я уже у военных врачей. Определили контузию Я тогда и слова такого еще не знал. Пустяковая штука, а до сих пор не отпускает.
- Погоду чует?
- Барометр…
Два человека, молодой и старый, посмотрели друг другу в глаза, помолчали, одновременно, как по команде, вздохнули и опять закурили. И снова окно занавесилось на минуту-другую синей шторкою дыма.
Первым докурил Грибанов.
- Итак, на чем мы там остановились? На контузии?
- На контузии.
- Получил я ее в эшелоне.
- Когда вас везли в госпиталь? - приготовился записывать лейтенант.
- Нет, тут с Финской, считайте, закончено. Начинается Отечественная. В эшелоне он нас накрыл под Вязьмой. - Теперь Грибанов сделал ударение на слове "он".
- Тяжелая, говорите, была контузия?
- Контузия была поначалу так себе, ерунда, а дело было серьезное.
- Под Вязьмой то?
- Под Вязьмой. Запалил он нас с двух концов - с хвоста и с головы, стал еще посередке бить, а там у нас ящики снарядные, а на соседних с нами путях санитарный - человек тыща одних лежачих. Ну, тут про всякие контузии, конечно, забыть пришлось. Целый день и целую ночь с смертью в жмурки играли. Под утро слышу - голова не моя, руки не мои, ноги тоже чужие…
У Грибанова давно уже кончился "Беломор", он не заметил, как переключился на сигареты лейтенанта, а тот все писал и писал.
Когда добрались до конца анкеты, Грибанов и офицер были не просто хорошо знакомыми людьми - они невзначай перешли на "ты" и как будто даже породнились, какая-то неуловимая и в то же время нерасторжимая связь соединила этих двух утром еще совсем не знавших друг друга людей.
- А теперь награды запишем, - сказал лейтенант в заключение.
- Особых регалий нету, но одна висит.
- "За отвагу", конечно?
- За какую отвагу? Ты что? "За трудовую доблесть", известно. Прошлым летом по случаю юбилея нашей артели пожаловали. - Грибанов с гордостью отвернул борт бобрикового пальто. - Видал? В самом Кремле получена.
- Это, конечно, почетно, но я имею в виду боевые награды, военные, - не унимался лейтенант.
- Ну вот, заладил: боевые, военные… Ты ведь русский человек, все слышал, все записал, знаешь, как война для меня сложилась: одни ранения да контузии, контузии да ранения. Горе, а не война - и та, и другая…
Вечером, в конце работы, после длинного заседания, лейтенант пришел в кабинет к военкому, рассказал ему о Грибанове. Полковник внимательно выслушал подчиненного, снял с полки толстую книгу, почему-то долго листал ее, наконец спросил:
- Медаль "За трудовую доблесть", говорите?
- За трудовую, товарищ полковник. В артели у них, видите ли, юбилей был, а артели этой днем с огнем не разглядишь!
Полковник улыбнулся, опять полистал толстую книгу, постучал ногтем по настольному стеклу.
- Документы у Грибанова вашего все в порядке?
- В полнейшем, товарищ полковник. Иначе не стал бы вас беспокоить. Вот, посмотрите…
Долго в этот вечер длился разговор двух военных. Дата за датой, шаг за шагом проследили они весь славный боевой путь бывшего пехотинца, состоявший, по его словам, из одних госпиталей.
- А ведь вы правы - герой из героев! - сказал лейтенанту полковник. - Я бы на вашем месте взял бы и рапорт написал. Так, мол, и так.
- Мне написать? - удивился лейтенант. - Как написать? Да я же…
- Именно вам. Так и пишите, как рассказываете. У вас должно хорошо получиться.
Полковник встал из-за стола, поглядел на часы, но, перед тем как отпустить подчиненного, посоветовал:
- Только не сегодня, а завтра, с утра, чтобы на свежую голову. Это надо очень хорошо написать, понимаете, очень!
- Понимаю, товарищ полковник.
- А Грибанова вызовите-ка ко мне. Хочется на него одним глазом глянуть. Был у нас в дивизии один солдат - точная копия этого. Награды - за ним, он - от них. Где, вы говорите, он еще воевал-то?
- Да он почти везде воевал, товарищ полковник. Где только не воевал! Вы же видели.
- И под Керчью был?
- Вот только что под Керчью не был.
- А под Майкопом?
- И под Майкопом не довелось.
- А я как раз именно там лиха хлебнул - у Керчи и Майкопа. Но я же ясно помню - был у нас такой. Одним словом, вызовите.
Полковник и лейтенант погасили свет, вышли, распрощались и направились в разные стороны. Полковник жил поблизости и минут через десять был дома. Несмотря на усталость, он нескоро уснул в ту ночь.
А лейтенант, не дождавшись трамвая, долго еще вышагивал по ночной Москве в сторону Тимирязевки и тоже был переполнен впечатлениями минувшего дня. Тонкий ледок хрустел под его каблуками звонко, как только может хрустеть последний ледок апреля.
― ЧЕРНЫЕ БУРКИ ―
Старшина Топорков появился на пороге землянки в обнимку с парой черных бурок. Нес он их торжественно, как великую драгоценность. Бурки и в самом деле были отменными - даже в полумраке видно было, как поблескивали они новыми желтыми подметками и хромовыми союзками.
Старшина всегда теперь тащил новые бурки тому из парашютистов, чья очередь собираться на задание.
- Твой черед, Сыровегин. Подъем! - Топорков с грохотом, как охапку дров, уронил тяжелые бурки.
Сыровегин поднялся, сел на край нар, нашарил ногами сперва одну бурку, потом вторую. Старшина терпеливо стоял рядом, пока тот не намотал портянки и не обулся, потом спросил:
- В аккурат ли?
- В самый.
Позднее Сыровегин горько пожалел об этом, но в тот миг что мог он ответить еще? Ведь прекрасно знал, что бурок у Топоркова, особенно новых, кот наплакал, и спрашивал он про "аккурат" только для порядка. Можно и нужно было заикнуться насчет лишней пары портянок, а то и двух, но Сыровегин смолчал.
Он стоял перед Топорковым по команде "смирно" в несуразно больших и глубоких, до самого паха, бурках, злился на ни в чем не повинного старшину, на то, что не успел отдохнуть после операции со смешным названием "Робинзон", на то, что так быстро свалилась на него новая морока, и, судя по тому, что бурок опять всего одна пара, снова предстояло куда то лететь в одиночку.
Позабыв скомандовать "вольно", Топорков исчез так же неожиданно, как появился, а через несколько минут снова возник на пороге землянки - и прямиком к Сыровегину. Получай, говорит, энзе.
Развязал парашютист увесистый вещмешок и тут уж приуныл не на шутку: чего только не было там - и сгущенка, и шоколад, и галеты, и курево…
- Ясно? - задал ненужный вопрос Топорков.
- Я от рождения смекалистый, товарищ старшина. Что хочешь скумекать могу.
- Все правильно, Сыровегин, - путь дальний, дело сложное…
- Вы дадите поспать или нет?! - рявкнул кто-то из глубины землянки. - Креста на вас нет!
Старшина чуть было не вспылил, но сдержался. Более того - осторожно, на одних носках, направился к выходу. У самой двери обернулся, погрозил пальцем. Это должно было обозначать: "Энзе есть энзе, не вздумайте потрошить раньше времени".
Это был единственный приказ, который частенько нарушался в роте. Даже особую формулу под это состряпали: энзе - это, дескать, "не забудь поде литься с товарищем".
Сгущенку и филичевый табак трогать не стали, а шоколад и галеты пошли по рукам сразу же, как захлопнулась дверь за Топорковым. Сыровегин пытался пустить в ход и курево, но ребята воспротивились категорически:
- Ты что, сдурел? Без шоколада можно как-нибудь перебиться недельку-другую, без галет и подавно. А без цигарки? Дня не выдюжишь. Ну а сгущенка тебе для веса нужна - без нее парашют не раскроется. В тебе же одна кожа да кости!