Двинулись в путь. Решено было наказывать того, кто первый заведет разговор о еде. Шли молча, о голоде не говорили и даже не думали. Думали совсем о другом - о том, что с каждым шагом все ближе излучина Днепра, а там - свои. Встретят, развяжут кисеты, накормят…
- Накормят? Кто это бухнул, признавайся! Ты, что ли, Кастерин?
- Последний раз. Больше не буду.
- Дать ему два наряда вне очереди.
- Сбавить ему вдвое за честность…
Но постепенно шутки умолкли. Лесные скитальцы уже не шли, а тащились по топким комариным болотам, все больше теряли силы. У Слободкина нестерпимо болело ребро, не давая ему покоя ни днем ни ночью. У Кузи ныла нога. Инна пробовала хоть как-то облегчить страдания ребят, но ничего не могла сделать. И трофейные медикаменты не помогали. Ей оставалось только одно - утешать ребят. Опять был потерян счет времени, как после того, первого, ночного боя в лесу.
И вдруг… В какой день это случилось? В какой час? В какую минуту? Этого никто из них не мог потом припомнить.
В воздухе еще и не пахло Днепром, к излучине которого они так упорно продирались, еще гнилой запах бесконечных болот дурманил до тошноты и без того кружившиеся головы, когда в одной из чащоб отряд "Победа" набрел на взвод десантников. На целый взвод!
Увидев перед собой три десятка бородачей с голубыми петлицами, счастливые скитальцы кинулись навстречу однополчанам, чтобы скорее обнять их, расцеловать. И обняли и расцеловали. И только тогда поняли, что взвод-то это не какой-нибудь - их родной, собственный! Подраненный, обтрепавшийся, обросший бородами чуть не до самого пояса, но именно свой, долгожданный, кровный взвод! С оружием. С командиром во главе.
- Ребята! Гляньте! Кузя! Нет, вы только гляньте! И Слобода-борода в придачу! - неслось со всех сторон.
- Вы ли это, ребята?…
- А вы?
- И мы - мы.
- Ну, если так, зачисляю вас на довольствие, хотя никакого приварка не обещаю пока.
Это сказал уже не кто-нибудь - сам Брага! И, хозяйским глазом взглянув на Инну и Кастерина, строго спросил:
- А это что за народ? Какого полка люди?
- Нашего, товарищ старшина, - ответил Кузя. - Сейчас все объясним. Полк не полк, но лесной отряд перед вами, "Победа" называется. А вы живы-здоровы, товарищ старшина?
- Полагается, Кузнецов, здоровым быть и даже живым. Сколько не виделись? Месяц? Да, около того. Ну, хватит, кончаем лесную жизнь, к своим выходим. Подтянуть ремешки, и вообще вид, внешний вид мне дайте! Как чувствуете? Сапоги, я вижу, разбили.
Нет, месяц положительно маленький срок, чтобы люди изменились. Особенно такие, как Брага.
- Товарищ старшина, а дальше-то как? - спросил Кузя.
- Из штаба распоряжение - нажать на все педали. По пути в бои больше не ввязываться, только разведку вести, брать "языков".
И вдруг совершенно неожиданно достает Брага из вещмешка пару сапог.
- А ну-ка примерь.
И Кузя - самый счастливый человек на свете:
- Спасибо, товарищ старшина!
- Скажи спасибо господу богу.
- Ну, спасибо тебе, господь бог, если такое дело.
- Теперь береги. Других не будет до самого конца войны. Ты знаешь, на сколько одна пара дается?
- Знаю.
- Носи аккуратней. Здесь - с кочки на кочку, а в Берлине асфальт. Да и тут есть дороги хорошие…
Рад-радешенек Кузя, ходит от одного человека к другому, хвалится обновой. Встретил Инну, она поглядела на сапоги и говорит:
- Не особо, конечно, но…
- Но все-таки сапоги, - помогает ей Кузя.
- Вот именно. А нога ваша как? Болит еще?
- Сейчас почти не болит.
- Ах, сейчас? - делает Инна ударение на этом слове. - А говорили совсем не болит.
- Сейчас совсем не болит.
- Нечестно это.
- Честно - не болит уже.
- Ну, вот-вот - уже! О чем я и говорю.
- Не сердись, так нужно. Ведь ваша профессия такая гуманная.
Они незаметно для себя перешли на "вы".
- Именно поэтому и сержусь. Такими вещами не шутят. Слушаться будете?
Кузя не успел ответить. Появился опять старшина:
- Довольно, хлопцы. Через десять минут выступаем.
Это его "хлопцы" относилось и к Кузе, и к Слободе, и к Инне - ко всем.
Самая тяжелая вещь в отделении - РПД, ручной пулемет Дегтярева. Сначала килограммов шесть или семь в нем, не больше. Потом, с каждым новым километром, он становится все тяжелей, ртутью наливается ствол до отказа, ртутью - диски, ртутью - трубочки сошников. Антапки и те по полпуда каждая! И вот на плече у тебя уже целое орудие вместе с лафетом. А сколько в тебе лошадиных сил? Нисколько. В тебе и самых обычных-то, человеческих, совсем не осталось. И у Прохватилова их больше нет, у знаменитого первого номера. "Достань воробушка" и в кости широк, а поди ж ты, выдохся. Кирза о кирзу шварк-шварк, вот-вот совсем остановится. Останавливается. Остановился уже.
- Больше не могу. Кто следующий? Слобода?
- Слобода.
РПД, кажется, лег ему прямо на кость несносной своей железякой, прямо на самую ключицу, и еще подпрыгивает. Ну почему, почему он подпрыгивает при каждом шаге и отдается болью в раненом боку? И - на ключицу, на ключицу самым острым своим углом. Поглядеть бы сейчас на этого конструктора товарища Дегтярева…
- Потерпи, Слобода, не ругайся. Вот влезем сейчас все-таки бой, тогда не будет ему цены, этому "Дегтяреву". Боевое охраненье уже залегло…
- Прохватилов! - Свободкин тащит РПД навстречу первому номеру.
А он уже тут как тут. Выбирает самое удобное место, как Брага его учил. Чуть в стороне и на взгорке. Очереди короткие. Прицельные. Только короткие и только прицельные. Патроны все на счету, каждый должен быть послан точно. Иначе, как говорят немцы, "капут гемахт"! Вон их сколько лезет. Пронюхали, выследили…
Сложный опять будет бой. Хоть и разреженный, а все же снова лес. Зенитками деревья стоят. Но ребята уже пообвыкли малость. Того, уж теперь не будет, что в первом лесном бою, когда десант на десант. И не ночь еще. А если бы даже и ночь? Теперь уже знают, что к чему.
Прохватилов позицию выбрал точно. И второй номер у него под бочком. И гранаты лететь будут правильно, если дело до них дойдет. Кажется, дойдет все-таки: левый фланг не оттянулся вовремя. Теперь терять и секунды нельзя. Давай, карманная артиллерия, выручай, столько раз ведь уже выручала. РПД тебя поддержит. А ну, Прохватилыч, вынеси-ка его вон туда, оттуда тебе и вовсе все видно будет. Короткими перебежками или ползком, по-пластунски. Все равно как, только скорей. Не тяжело тебе? Не тяжело. В руках игрушка, не пулемет. Слава товарищу Дегтяреву!
И Прохватилову спасибо: на самом пределе был, но успел. И второму номеру спасибо.
А вот о правом фланге забывать тоже нельзя, за правый тоже все головой отвечают. Вон что тут получилось: гранаты - на левый и РПД - на левый. А немец, он тоже не дурак, каждый промах твой видит, оплошность всякую.
И опять Прохватилов ползи, да живей, и чтоб диски твои не отстали. Не отстанут! Под вторым-то номером кто? Слобода под вторым. А ну-ка разряди! Разряди, Слобода, чтоб знали…
Прохватилов что-то очень плотно прижался к земле. Широко зашарил большой белой рукой по звенящим гильзам.
- Что с тобой, Прохватилыч?
Не ответил. Не расслышал, что ли? Но пулемет ведь затих.
- Прохватилов!.. Наконец отозвался:
- Разряди, Слобода, чтоб знали, гады! А я…
- А ты?
- Тяжело у меня на спине.
И опять тонко звякнули гильзы под белой рукой.
Стал Слободкин за первого. А вторым будет кто? Кузнецов? Этот может за любого сработать. Да и каждый сможет, только это уже не на стрельбище, тут команды могут не дать и скорее всего не дадут никакой команды.
- Не спеши! - Это уже Кузя возле самого уха Слободкина. - Бей короткими, слышишь, короткими, как Прохвати… - И замолк.
Слободкину некогда ни спросить, ни оглянуться.
- А ну-ка позволь. Я эту механику тоже знаю. - Это Кастерин.
Сколько длился этот бой? Час? Или день? Или два, может быть?
Ручной пулемет Дегтярева снова налился ртутью - и ствол, и диски, и сошники. Без Прохватилова стал он еще тяжелее. Таким тяжелым не был никогда. А тащить еще далеко. Где она, эта излучина? И что еще ждет там? Неизвестно. Может, правда, крылышки? Пора уже в бой настоящий, парашютный, когда действительно коршуном на врага. С малой высоты, пусть совсем малой, той, страшной. Теперь овладели ею. И "троллейбус" пусть пронесется под головами фашистов. Наделает шуму. Пора, пора…
Вчера пленного допрашивали. Наглец наглецом. Ждали - пощады запросит. И не подумал. Допросили чин чином, записали все.
- Штее ауф! Собирайся!
Встал, закурить захотел. Дали ему махорки. Задымил, сел на пенек нога на ногу.
- Можно спросить?
- Давай.
- Почему отступает русский?
- Что-что?!
- Отступает почему? Столько силы, столько кароших зольдат…
Кто-то не выдержал:
- В расход его - и все тут! Ишь какие разговоры ведет, подлюга!
- Нет, нет, пускай скажет. Очень даже интересно, что они думают.
- Почему отступаем, говоришь? Много солдат, техники много высмотрел. А договор у нас с кем? Ну, отвечай!..
Немец вдавил каблуком в траву недокуренную папиросу, и злая усмешка перекосила его и без того угловатое лицо.
- Договор… Мы и вы зольдат. Мы и вы…
С каждым словом все откровеннее, все циничнее. И вдруг перешел на чистейший русский:
- Летчики ваши отважные, а самолеты ваши были…
Тут ребят разобрало совсем:
- В расход его!
- Нечего церемониться!
Отвели в сторону. Одной пули хватило бы, не гляди, что верзила такой, но кто-то разрядил всю катушку. Чтобы на душе чуть полегчало.
Может, он и правду сказал, что в договор тот слишком верили? Может, верно насчет самолетов?… Отставить! Сейчас бы парашют за спину - и айда! По двадцать человек на каждую плоскость. Можно и по двадцать пять. И пошел! Теперь бы только глядеть на штурмана, глаз не спускать. Флажок! Потом другой! Хорошие были самолеты. Были? Почему были? Впрочем, конечно, были…
Ну и пленный попался на этот раз! Сколько брали уже - один на другого похожи, а этот перебудоражил сердца. Такого надо бы на развод оставить, не пленный, а находка. Сатанинская сила в ребятах проснулась.
К самолетам, скорей к самолетам!
- Плохие? Были, говоришь? Мы еще покажем тебе!
Шли ночью и днем. Только ветки по глазам. Только каждый день новая дырка на ремне. И подошвы от кирзы в болотах поотмокали.
* * *
"К Днепру, к Днепру, к Днепру!" - стучат сердца… Или это с голодухи в висках стучит?
Безлюдные кругом места. Ни своих, ни чужих. Когда своих нет, плохо. Когда немца нет, еще хуже: значит, в слишком глубоком тылу. Впрочем, свои кое-где еще попадаются. Вот это кто на поляну вышел, заросший, страшный?
- Свой?
- Братцы!
- Откуда такой?
- Из земли я, хлопцы, верно слово, из земли… - И засмеялся дико так, ошалело. Ноготь куснул - слышно было, как зуб на зуб пришелся.
Наскребли махорки.
- Да успокойся ты, Христа ради. Говори, откуда? Покурив, рассказал.
Отстал от своих. Отощал, в деревню зашел. А в деревне немцы. По-русски к нему:
"Командир?"
"Рядовой".
"Коммунист? Партизан? Комиссар? Признавайся".
"Солдат я".
"Комсомол?"
"И не комсомол".
"Врет он все! Расстрелять эту русскую сволочь!.."
Руки за спину. Повели. Далеко вести поленились. Метров триста самое большое. Лопату в руки.
"Копай".
"Зачем?"
"Сам себе могилу".
"Могилу?… Сам себе?!"
Поплевал на ладони и начал. А солнце в спину светит, покатает тенью, сколько ему, приговоренному, места нужно. Никогда думал, что такой высокий. В строю всегда на левом фланге стоял. Глядит на тень и все копает, копает. На один штык, на два штыка в землю ушел.
"Карашо, рус, очень карашо. Будет потом тебе сигарета".
А сами уже закурили. Недалеко конвоиры стояли, рядом совсем, дымок до него долетел. Тут голова и закружилась. Присел на край ямы. Живой еще, а ноги в могиле. И закипело внутри. "Нет, гады, нет, так просто не захороните!" Встал, опять поплевал на ладони - и еще на один штык. А сам все на немцев глаз. Покуривают, разговаривают, на русского внимания не обращают уже.
- И откуда только у меня храбрость взялась! Вынул из песка лопату, отряхнул и… по каске, по каске, по другой! И - в лес. В чащобу самую. Вот и все, хлопцы, весь сказ, верно слово… И опять засмеялся - тихо и жутко. Жутко стало на душе и у всех, кто слушал.
- Нутро надорвалось с того дня, - дотронулся он до груди. - Жгет и жгет днем и ночью. Старшина положил руку ему на плечо:
- Идти можешь? - Могу еще вроде.
- Тогда шагай помаленьку. Если с духу собьешься, мне скажи. Привалы у нас редко.
- Не собьюсь как-нибудь.
Тронулись дальше. Много людей, а дума у всех одна: о только что услышанном.
Кузя оттер Слободкина на ходу плечом в сторонку и говорит:
- Даже сердце занемело. И знаешь, что вспомнил?
- Ну?
- Флаг тот на посольстве в Леонтьевском.
- Опять? Флаг - это пустяки.
- Началось с небольшого вроде. Захотел немец, чтоб перед фашистской тряпкой головы мы склонили. Теперь он желает, чтобы мы в яму сошли на его глазах. Молча, безропотно. Да еще яму ту сами вырыли. До какой же степени озвереть надо, чтобы спектакли такие разыгрывать! - Кузя замолчал, чуть отстал от Слободкина, потом снова с ним поравнялся. - И еще знаешь, о чем подумалось?
- О чем?
- Надо было тогда, в Леонтьевском, не просто плюнуть и мимо пройти.
- А что ты мог один-то?
- Почему один? Нас много шло - улица, Москва целая!
- Все так, Кузя, но ведь договор у нас был, понимаешь, договор. Это же обязательства.
- Я так и знал! Месяц воюем, а не научились ничему еще. Ровным счетом ничему! Ну что ты мне про договор этот зудишь? Немец к Москве, говорят, рвется, а мы все о договорах вспоминаем.
- Во-первых, до Москвы его никто не допустит.
- Согласен.
- Во-вторых, ведь не мы нарушили договор. Мы свято его соблюдали.
- "Свято", "свято"! Ты солдат или Христос?!
- Мы советские люди.
- Опять началась политграмота! Да война же идет, война.
Кузя взволнован до такой степени, что спорить с ним невозможно. Слободкин и не спорит больше.
- Ну а насчет спектаклей ты прав. Спектакли он разыгрывать любит.
- Точно.
Кузя опять становится самим собой, к нему возвращается его обычное спокойствие. Вот и загнул вроде насчет договора, а все равно с таким человеком согласишься по любой трудной дороге шагать. По любой самой трудной, бесконечной дороге. Вроде этой вот, например, что к излучине Днепра ведет. Сколько дней уже, сколько ночей! И сколько еще осталось? Еще столько? Или полстолька?
- Четверть столечка нам топать еще, - смеется Кузя.
Смеется, сам еле стоит, а смеется так заразительно и легко, будто ноги не стерты в кровь, будто и в помине нет никакого ранения.
- Еще столько вот, полстолечка, четверть столечка еще!..
Это слышит и подхватывает Брага. Он вообще всегда все слышит и видит, что творится вокруг, на все мгновенно реагирует, а пропустить мимо ушей острое слово просто не в состоянии.
- Одним словом, ногой поддать, хлопцы. А чтобы еще короче было, запевай любимую.
Только про себя и не все сразу. Шутка передается из уст в уста, докатывается до каждого самого отставшего, еле плетущегося в хвосте. Колонна двигается быстрей - дотягивает до следующего привала.
Вот он, привал. Как подкошенные рухнули бойцы, где застала их команда. Даже Брага глубоко впечатался в высокую траву. Комара и то отогнать не может. Десять минут полнейшей тишины. Но как только поднялись, зашагали, Брага опять за свое:
- Так где же любимая, хлопцы? Или уши мне в болоте поил заложило?
- Не заложило, товарищ старшина, - в тон ему отвечает Кузя.
- А шо ж тоди?
- Поем, как приказано, про себя и не все сразу.
- Но про махорочку?
- Про нее, конечно.
- Больше вопросов нет.
- А где бы, товарищ старшина, в самом деле махорочки?
- Это там, хлопцы, там! Все будет - и самосад, и крылышки, и бой настоящий, наш, прямо с неба в самую кашу!
- Вашими устами да мед бы пить!
- Почему моими? Мед можно любыми устами. Но я сейчас не о меде думаю простой ключевой бы отведать, а то все кофе да кофе, - старшина занес надо ртом мятую-перемятую баклажку с черной болотной жижей, - харч невеселый. Но я знаю, кому жалобу писать.
- Кому?
- Мне и пишите: я старшина, за все в ответе.
Улыбнулся солдат, а улыбнулся - легче стало солдату, бойчее ноженьки зашагали.
Даже Слободкин мрачные мысли свои, кажется, отогнал. Не совсем, конечно, куда от них денешься? Хоть бегом беги - на пятки наступят. Все о том - где его Ина сейчас? Где она? Что с ней? Сердце стучит все тревожнее. То письма, письма, письма с каждой почтой - и вдруг сразу ни строки целый месяц. Это пострашнее всякой болотной жижи. Жижу долго тянуть можно, а такое вот сколько выдержишь? Еще месяц? Два? Страшно подумать даже. Лучше не думать совсем. И Слободкин шагает, шагает, шагает - не думает больше об Ине. Чего ему о ней думать сейчас? Легче станет? Не станет. Сколько ни думай, ничего не изменишь.
…Может, уехала в деревню? К родным? Наверняка уехала. Сейчас она в безопасности. Ходит в ночное небось. Она человек трудовой, все умеет. Не пропадет. А может, в госпитале? Медсестрой? Или на завод пошла? Учеником токаря или слесаря. Стоит у станка, рассчитывает шестеренки, резьбу резать приспосабливается. Ну уж, так сразу и резьбу! Сначала будет гайки гнать, учиться резцы затачивать, до резьбы когда еще дело дойдет! Резьба - самая сложная штука. Ничего трудней не придумаешь. Или чугун точить - адова работенка! Резцы садятся один за другим. Не женское это дело. У Ины руки нежные, узкие, кожа на них белая, тонкая, чуть заденет, бывало, в саду, за малейшую веточку зацепится - уже кровь. Сразу царапинку ко рту. Лизнет языком, совсем как ребенок. Нет, с такими руками чугун не поточишь. Чугунные чушки тяжелые, попробуй-ка подыми…
Идет Слободкин по лесу. Думу думает - о том о сем…
Ну вот о лесе, например. В лесу всегда хорошо. Даже сейчас, в эти дни. Идешь - от палящего солнца скрыт и от самолетов тоже. Даже теперь уютно и покойно в лесу. Будто и нет никакой войны, будто и не было. Просто шли ребята в поход. Идут, любуются - березы вокруг стоят красивые. Тонколистые, нежнорукие, белокожие…
Какие, какие? Нежнорукие? Белокожие? Нет, о лесе тоже нельзя. Лучше еще о чем-нибудь…