Открылись внутренности. Пора начинать промывку брюшины… "Вот она, печень… Я могу обмануть и девчонку, и всех! - молнией пронеслось в голове. - Стоит чуточку задеть печень скальпелем, и через несколько дней немец умрет страшной, мучительной смертью. Да, да, операция пройдет успешно, больной вначале почувствует себя лучше, а потом наступит резкое ухудшение, и только специалист сможет определить причину смерти".
От одной этой мысли ему стало жарко. Частые росинки пота выступили на лбу. Рука со скальпелем поднялась, чтобы ловко скользнуть вблизи печени…
- Вытрите у меня пот, - резко произнес Владислав и опустил руку.
Ориша взяла клочок марли и вытерла ему лоб и лицо.
- Что с вами? - спросила она тихо, и Владислав по тону голоса понял, что она догадывается о его намерении.
- Вытрите пот! - повторил он еще резче.
Но все было позади: рука не поднялась на явное убийство.
Оставалось лишь одно любопытство - где он раньше видел немца? Владислав подался в сторону и посмотрел на мертвенно-желтое лицо оперируемого. Видна была дряблая щека, словно вылепленный из светло-желтого пластилина нос и маленькие, черноватые бугорки на коже.
Владислав сделал шаг и глянул с другой стороны. Очертания лица будто изменились, но тупое безразличие оставалось прежним.
- Подождите, подождите!.. - прошептал Владислав белеющими губами.
Он вспомнил!..
Этот немец стоял недалеко, когда его, Владислава, чуть не убили на переправе…
Усталые после бессонной ночи, под дождем тянулись пленные по раскисшей дороге. Колонна растянулась в длинную, прерывающуюся местами цепь. На пути ее оказался шумный, мутноватый ручей. Передние свернули туда, где лежали белые мергельные камни, по которым можно было пройти и не промочить ноги. Следовавшие за ними приостановились. На низком, топком бережку сразу же образовалась сутолока. Кто-то обнаружил другие камни. Направились к ним. Колонна рассыпалась по низинке. Конвоиры заметались, послышались выстрелы, крики.
Владислав был среди самых слабых, еле передвигавших ноги раненых, больных, измученных голодом и побоями. Будто сквозь сон он услышал собачий лай. Невольно повернулся и увидел бегущую прямо на него овчарку, едва сдерживаемую тонким, прыщеватым конвоиром. Спасаясь, Владислав ступил в ручей. Холодная вода придала ему сил, и он выскочил на противоположный берег. Земля была скользкой - он упал. Тело дрожало. Во рту пересохло. Боль палила ногу. И вот над самой головой раздался выстрел…
Он медленно поднимался, уверенный, что стреляют в него, и желая лишь одного, если не убьют совсем, - не оставаться лежащим в грязи: жидкая, холодная грязь пугала больше смерти, потому что смерти своей он не представлял, а от грязи страдал. Поднимаясь боком, искоса посмотрел в сторону выстрела: в двух шагах от себя он увидел плотного, коренастого немца с дымящимся пистолетом в руке. Немец стоял к нему боком и не видел ничего, кроме сутолоки на противоположном берегу.
В точности так же, как теперь, увидел он мясистую щеку, мертвый, будто вылепленный из пластилина, нос и усыпанную черноватыми бугорками кожу на шее. Он! Он!..
Медленно тогда возвращалась способность мыслить. Владислав пополз, не упуская из виду стреляющего немца, все быстрее и быстрее, а потом поднялся и побежал, припадая на раненую ногу, под защиту людей, перебравшихся через ручей, и спрятался между ними. В ту минуту он не замечал, каким был жалким, он думал только о себе, о своем спасении, ему не было дела до тех, что падали под пулями на берегу мутного ручья.
Но зато теперь он вспомнил о пролитой крови невинных и о своем позоре! Немец-зверь лежал на столе, и не было в его руках пистолета и той власти, которую дает оружие. Владислав снова подумал: "Я могу обмануть девчонку и всех…" Вот она, печень. Там где-то слабо пульсирует сердце. Развороченная брюшина. В комнате - тишина. Никого - один он и загадочная Ориша Гай. Санитары ушли. Возможно, они вовсе покинули дом. Никто не схватит его за руку. И власть теперь в одной его руке. Ориша не заметит и не поймет. Один лишь слабый порез. Ведь немец этот - зверь. Если он выздоровеет, он будет продолжать убивать. Лучше сейчас… сразу…
- Вам плохо? - услышал он слова, произнесенные отчетливо и медленно, как несколько минут тому назад.
Владислав поднял голову. Синие, потемневшие глаза, сузившись в щелки, строго глядели на него. "Она понимает, что я хочу убить!.. Неужели ей не хочется, чтобы я убивал?.. Кто же она такая, эта синеглазая Ориша Гай?.."
- Выпейте, здесь спирт. - Ориша протянула Владиславу маленькую мензурку. Голос ее стал низким, почти мужским.
Владислав взял мензурку и жадно выпил. Ориша была бледна. Мягкая синева глаз теперь казалась холодной и недоступной. Владислав посмотрел на нее и понял, что она хочет, чтобы он продолжал операцию, и что он не может идти против ее воли, боится совершить справедливую казнь, боится этой девушки…
Он подчинился. И теперь им овладело безразличие. Пусть все будет, как есть…
Владислав закончил операцию. На зов Ориши сразу же явились санитары, один - высокий с неестественно крупными чертами лица и щетинистыми седыми волосами, другой - низенький, верткий, с сильными жилистыми руками и впалыми глазами желудочного больного. "А ведь они стояли за дверью и ждали Оришиного зова. Хорошо, что я не возражал ей", - подумал Владислав и с облегчением вздохнул.
Санитары взяли носилки. Высокий сгорбился, вытянул руки, у низенького от напряжения появился легкий румянец на худых щеках. По тому, как они неловко брали носилки, Владислав определил, что это не профессиональные санитары.
- Ваши помощники? - спросил Владислав, когда они вышли.
- Да, они входят в персонал нашей больницы, - ответила Ориша усталым, с хрипотой голосом. - Вы можете в той же комнате вымыть руки и выпить стакан чаю.
Он медленно мыл руки, стараясь продлить еще на несколько минут пребывание в чистой комнате, а затем не спеша хлебал чуть подслащенный искусственным медом кипяток из жестяной кружки. Невеселые мысли сменяли одна другую. То и дело возвращался он к оправданию своих поступков. "Я - врач. Я не мог отказаться и не оперировать… Я - врач, я не могу покрывать свою профессию позором преднамеренного убийства. Врачи вынуждены спасать жизнь даже кровожадным… В другом случае я бы мог поступить иначе. В открытом бою рука моя не дрогнула бы…"
Как и все слабые, впечатлительные люди, он начал рисовать себе картины одну фантастичнее другой.
Раздумья прервала Ориша. Она вошла молча. На лице ее отражались усталость и равнодушие.
- Сейчас вас отведут в отдельную комнату, - сказала она и, не обращая внимания на то, как реагирует хирург на ее слова, продолжала: - Вам придется понаблюдать за состоянием больного…
Владислав втайне надеялся остаться в больничном доме. Теперь его надежды оправдывались. Ему было приятно и радостно: одна мысль о возвращении в лагерь пугала.
- Вы спасаете меня от лагерной грязи, как спасли своих мнимых санитаров… Мы ведь люди, у которых одна Родина… - произнес он тихо, понимая по-своему ее решение.
- Повторяю, - резко прервала его Ориша, - вас отведут в отдельную комнату. Постарайтесь лучше отдохнуть. Возможно, вам придется еще поработать… Допивайте чай и ждите, за вами придут… Прошу не возражать! - повысила она голос, хотя Владислав и не думал возражать и слушал с таким вниманием, на какое только был способен. - Не забывайте, время наше суровое, - сказала и вышла.
Владислав провожал ее долгим, недоуменным взглядом. Именно это суровое время приготовило ему такую встречу, свело его с человеком, которого он не в состоянии был понять.
III
Он оказался в полутемной комнате, скорее напоминающей тюремную камеру, чем больничное помещение. Огражденное решеткой, высоко расположенное оконце, тяжелая дверь из толстой дубовой доски, возле стенки - скамья с одеялом и подушкой и покрытый простыней маленький столик. Владислав потрогал дверь и решетку - из комнаты не уйти. "Тюрьма…" - прошептал он и, почувствовав невероятную усталость, опустился на скамью, лег и закрыл глаза. Тошнота подступила к горлу. И тогда, превозмогая боль и усталость, Владислав резко поднялся. В душе вдруг пробудился протест.
- Немецкая потаскушка… - бормотал он, не прислушиваясь к своим словам. - Гадина… Какого парня загубила!.. И моими руками спасла жизнь палачу!.. Какой ужас!.. Я противен, противен себе!..
Владислав вскочил, но тут же упал на скамью от нестерпимой боли в колене.
Боль успокоила, но не прогнала чувства гадливости к самому себе. Одна за другой вставали в памяти картины пребывания в плену. Вот он идет в колонне, растянувшейся на добрый километр по ровной степной дороге. Рядом едва передвигает ноги худой, измученный, заросший густой щетиной человек, о котором он знает лишь одно, что это политрук роты. Человек молчит. Он знает так же, как и Владислав, что на первом же привале появится эсэсовец и скомандует: "Коммунисты и комиссары - два шага вперед!" - и тех, кто сделает эти два роковых шага, немедленно поведут на расстрел. У Владислава нет жалости к этому человеку. Он не хочет его смерти, но и не понимает, почему человек, идет; почему до сих пор он не совершил ни единой попытки к бегству. "Ему нельзя идти дальше! А мне?.. Мне - что, я не политрук, я - врач, меня никто не станет расстреливать…"
И вот - привал. Ферма с огорожей для скота. Команда: "Построиться!.." Три немца в зеленых мундирах с черными нашивками. Политрук бледнеет. Черная щетина на щеках теперь кажется синей. Тобильский замечает рядом с ним низенького, большеголового солдата с серыми навыкате глазами. Раньше Владислав не видел этого солдата, и потому взгляд его невольно тянется к браво вытягивающемуся маленькому большеголовому уродцу. "Последствия рахита", - думает Владислав.
- Сейчас, он меня выдаст… - слышит он, как шепчет политрук.
"Предатель!.." - от этой мысли по телу Владислава пробегает холод. Глаза его бегают, руки бессильно опускаются, он хочет что-то сказать и не находит нужного слова.
К большеголовому плотнее придвигаются другие. Он испуганно водит глазами. Владислав слышит;
- Только попробуй, гад…
Большеголовый молчит. А политрук трет грязными пальцами заросшие щеки и нервно покашливает.
Небо к вечеру затянулось серыми тучами. В темноте брызнул мелкий, сеющий дождь. Одежда быстро влажнеет. Становится тоскливо от одной мысли, что под этим слабеньким и нудным дождем придется пробыть всю ночь. Прошлое кажется далеким и недостижимым раем. Харьков… Отшлифованная брусчатка на площади Дзержинского, такой же мелкий дождь, зонт над головой и теплая, уютная квартира впереди. Книги о мире и красоте человеческой жизни. Мягкие домашние туфли, хрустящие, свежие простыни, гренки, кофе…
Все это, кажется, было, но так давно, что вспоминалось, как сказка. И, должно быть, потому, что сейчас угнетали неизвестность, грязь, бесправие, память вызывала к жизни картины свободы, чистоты и уюта, неистощимой радости, беспечного детства и каких-то смешных детских волнений. Что стоили они по сравнению с теперешним его положением? - спрашивал себя Владислав.
Теперь - иное…
Теперь скотская загородка, бесконечная ночь и неизвестность.
Владислав попробовал сгрести слежавшуюся в уголке загородки старую солому, чтобы подмостить под себя, н сразу же поранил пальцы. Он с завистью посмотрел на коренастого солдата, который делал это куда ловче. "У меня слишком нежные руки", - с грустью подумал он и отполз в сторону, на маленький бугорок, где было сравнительно сухо.
Вскоре совсем близко послышалось частое дыхание. Владислав повернулся. Рядом с ним стоял на коленях коренастый солдат и держал жмут соломы.
- Возьми, товаришок, половину…
- Не надо… зачем… вам же не хватит самому… - попробовал возражать Владислав и сразу же умолк, поймав себя на скверной мысли, что возражает лишь потому, что не хочет показаться жадным до чужого "добра".
Они легли рядом. От солдата несло горьковатым потом. Запах пота был настолько сильным, что забивал навозную вонь.
- Спать будешь? - спросил солдат.
- Нет, вряд ли, - ответил Владислав, чуть не плача от жалости к себе.
- А я, должно, посплю, - сказал солдат и придвинулся спиной к Владиславу.
Дождь падал бесшумно. Слышались вздохи и стоны. Лишь изредка вспыхивал и затухал горячий, приглушенный говор невидимых в темноте людей. Ныла нога. Нужно перевязать, но бинты засохли, и Владислав боялся причинить себе еще большую боль. Прикусив губу, он изредка стонал.
- Болит? - вдруг спросил солдат.
- Ничего, не беспокойтесь, - ответил Владислав.
- Я и не беспокоюсь… Теперь для каждой боли разве хватит беспокойства. Терпи, держись. Не в больнице и не в госпитале, на навозе лежим, - сердито буркнул солдат и чуть приподнялся на локте. - Бежать вот как-то надо, а как - ума не приложу.
- Да, звери какие-то эти немцы…
- То ясно, что звери. Но вот ответь мне: почему это мы стали смирными телятами? Ну, кинулись бы все враз, и от зверей одно мокрое место осталось бы.
- Тише! - испуганно прошептал Владислав. - Среди нас есть предатели… Я слышал сегодня, как пригрозили одному…
- Слышал и я, - ответил, не понижая голоса, солдат. - Знаю и то, что убоялся доносчик.
Владислав понял, что наступил такой период в его жизни, когда силы души его могут окрепнуть только рядом с той силой, которой обладал солдат. Но сила эта казалась слишком грубой и поэтому пугала. Он не знал, о чем можно говорить с солдатом.
Ночь тянулась медленно. Сон не приходил. Они тихо разговаривали. Вернее, говорил солдат, а Владислав больше молчал.
- Жизнь, товаришок, случается, уготовит такое, что только хлюкнешь. Идет себе, идет, а потом как станет гопки, так аж спина зачешется. Глянь на меня. Разве я думал, что попаду сюда? Жил справно, работал ладно, воевал - тоже ничего себе. А вот загнали в загородку. Что прикажешь делать? Есть две дорожки отсюда. Одна - иди себе, куда погонят. Другая - тяни свое. Терпи, давись, а тяни свое. Которое, скажем, больше подходит для меня? Известно, второе. Надо только выждать. - Солдат вздохнул и выругался. Видно, не очень нравилось ему ждать, но понимал - ничего не поделаешь. Помолчал, покряхтел и снова: - В плен попал по-дурацки. Командир у нас - молодой. Все кричал: пуля - дура, а штык - молодец. Засели мы в лесочке и ждем, чтобы показать "молодца". А немец обошел нас сторонкой, да и покатил себе по большаку дальше. Звонили, звонили по телефону в штаб полка насчет дальнейшего приказа, пока и не подпер он нас танками. Танку штыком не возьмешь. Разбрелись - кто куда. Я, к примеру, к бабе в погреб. А она, анафема, и привела рыжих по моему следу. Взяли, как зайца. Тьфу! Чтоб ты пропала! - выругался он снова, однако беззлобно.
- А меня ранило, - сказал Владислав о своей более понятной причине пленения.
- Вижу, - отозвался солдат с нотками зависти в голосе.
Владиславу стало неудобно, что он напомнил о своем ранении, как будто в этом была необходимость. Чтобы загладить неловкость, он решил переменить разговор:
- И когда мы, наконец, отступать перестанем?
- Трудно время назвать, товаришок. По-моему, когда озлимся. Теперь еще все идет не по-всамделишному. Играет будто парень. Его толкнут, а он отбивается легонько и не разберет, откуда все на него навалилось. Бабы голосят, а он все думает, что за напасть такая. А брови пока еще не хмурит. Тело ноет от побоев, а до сердца боль не дошла. Вот когда до сердца дойдет, тогда отступать перестанут.
- Просто очень получается…
- Чего же тут сложного. Я вот, скажем, все думал, шутки ради загнали нас в загородку. Пошутят немного, да и отпустят по домам. И пули на позиции летали не всерьез. И немец скалится не всерьез, чтоб ему коляку в глотку… А оно, видишь, плохие шутки получаются. Гонят, как скот, и жрать не дают, хату теплую для ночевки не приготовят.
Владислав в глубине души соглашался с солдатом, но почему-то боялся поддержать его открыто. То ли стыдился детской простоты подобных рассуждений, то ли сомневался в искренности солдата, но не признался, что и на двадцатой операции в госпитале он сам никак не мог согласиться, что имеет дело с огнестрельной раной, возможной только на войне.
Вскоре солдат умолк. Дождь теперь хлюпал в лужицах, но шум его не слышался за стонами и приглушенным говором измученных людей. За оградой рычали собаки, поставленные сторожами. Где-то очень далеко что-то ухало - не то гроза, не то орудия крупного калибра. Владислав продрог и прижался к солдату, не чувствуя теперь запаха горького пота. Грязное тело, мокрое и липкое, пощипывало и зудело. Рот заполняла голодная, густая слюна. Зубы часто стучали, и временами все тело вздрагивало от озноба.
- Слышь, товаришок, - отозвался солдат, - долго так не побарствуешь. Надо что-то делать.
- Что же делать? - спросил с надеждой вконец ослабевшего человека Владислав.
Солдат повернулся к нему лицом и зашептал:
- Когда нас загоняли в загородку, я заметил мешок с подсолнухами. Стоит он у самого входа. Надо утянуть.
- Как?
- Не знаю как, но утянуть надо. Хоть подсолнухом брюха понабиваем. Со вчерашнего ж утра - ни маковой росинки во рту. Голод не свой брат.
- Там конвоир…
- Знаю.
- И собака - рядом…
- Тоже знаю. Но добыть надо.
Солдат поднялся на четвереньки, поглядел в темноту, прислушался. "Что он, рехнулся? Неужели он всерьез собирается за подсолнухами?" - с ужасом подумал Владислав и ничего не сказал.
- Пойдешь за мной, старайся не терять меня из виду, - прошептал солдат, видимо, решивший, что надо делать.
- Опасно ведь, - попробовал возразить Владислав.
- Ясное дело, опасно, - покорно согласился солдат и толкнулся в темноту.
Владислав невольно подался за ним. На ноги он не поднимался, полз боком, ныряя руками в жидкую, липкую и зловонную грязь.
- Подожди… - прохрипел он вслед уходящему , - не торопись так…
Но солдат двигался не останавливаясь, обходя кучки прижавшихся друг к другу дрожащих от холода людей. Владислав старался не терять его из виду. Темное пятно уходило все дальше и дальше. Дождь глухо барабанил по мокрой одежде. Шум падающих капель был невыносим, и, стараясь приглушить его, Владислав задрал гимнастерку, чтобы капли падали на голое тело. Еще усилие, и Владислав теперь, кажется, в полной тишине продвинулся на несколько метров вперед. Вдруг перед ним вырисовались темные столбы ограды. Солдат был уже у самых столбов. Владислав остановился. Сердце билось гулко, и удары его отдавались во всем теле. Это мешало прислушиваться к шорохам ночи, к тому, что делает возле ограды солдат. "Откуда у человека такое бесстрашие? - думал Владислав. - Ради горсти семечек он рискует жизнью".
Владислав на минуту закрыл глаза и когда открыл их, потерял из виду солдата. "Ползти к нему? Нет, не надо… Он сам приползет…" - рассуждал Владислав.
И вдруг раздался треск автоматной очереди. Блеснул огонь. Над головой фьюкнули пули. Владислав припал к мокрой земле и застонал. Несколько минут он ничего не видел и не слышал. Очнулся от хрипящего, очень знакомого голоса.
- Тов-ва-ришо-ок… слы-ышь… то-ва-ари-шо-ок…
Владислав открыл глаза. Совсем близко от него полз, подминая под себя грязь, солдат. Огромное тело его поднималось и затем падало, тяжелое, обессиленное. Владислав подался вперед и наткнулся рукой на горячее, скользкое плечо. "Кровь!" - пронеслось в сознании.