- Слы-ышь, това-оришо-ок, - прохрипел солдат, - м-меш-шок ту-ут ряд-дом… возьм-мешь… Я, в-вид-дать, кон-нчусь… - Он вздохнул и упал плашмя на грудь. Владислав приблизился к его лицу. - А-а… т-ты го-ово-ри-ил, в-все ш-шутки-и… - сказал он и затих.
Владислав потрогал пульс, прислушался к дыханию, перевернул тело, припал ухом к груди - мертв. В страхе он отпрянул от трупа и мелкой рысцой, припадая на больную ногу, подался в глубь лагеря. Упал на пустое место, начал отмывать руки, - тер их жидкой грязью, измазывал лицо. И все это молча, с одной-единственной мыслью: "Если настанет утро, никто не должен заметить на мне следов крови…"
А имени солдата он так и не узнал.
IV
Владислав лежал на твердой скамье и с отвращением вспоминал эти недавние картины своей жизни. В тесной комнате было темно. Ни теней, ни оттенков, ни отсветов со стороны крохотного оконца. Все залито чернотой. И от этого комната казалась еще теснее, как одиночная камера, изолированная от остального мира, и тоска одиночества врывалась в душу.
- Какой я слабый человек, - прошептал Владислав и застонал: ему стало больно, что это прошлое уже никогда не даст покоя.
Рано утром, после бессонной ночи, он вышел по первому требованию охранника и направился в знакомую комнату с умывальником. Там уже была Ориша. Красивое белое затворническое лицо ее показалось ему другим, не таким холодным и непроницаемым. Она была чем-то озабочена. Плечи опустились, стали покатыми, возвращая ее тонкой фигуре женственность. В руках она держала термометр. "Что бы это значило?" - спросил себя Владислав.
- Хорошо, что вы отдохнули, - произнесла она, не поздоровавшись и торопливее обычного. - Вам сейчас придется оперировать…
"Еще, наверное, один немец, - подумал Владислав и слабо махнул рукой. - А черт с ним…" Он не мог возражать Орише Гай, обнаружив вдруг, что подчиняться ей приятно и удобно. Удобно потому, что, казалось, у нее есть какие-то свои, высшие соображения, которым должен служить и он.
- Я выполню ваше требование, - сказал он и начал мыть руки.
На операционном столе лежал человек, прикрытый простыней. На правой оголенной ноге, вздутой, сизовато-багровой, Владислав сразу обнаружил признаки гангренозного воспаления. На левой он увидел грязные тесемки солдатских кальсон, выглядывавшие из-под простыни. "Кто же этот человек, - подумал он, - фашист или свой? Подстреленный партизанами каратель или свой, земляк, лагерник?"
Ориша стояла рядом. Она держалась по-прежнему спокойно. Но Владислав заметил мелко дрожавшую тонкую руку. Он поднял глаза и взглянул на ее лицо - нет, оно спокойно. Только ему показалось, что среди светлых волос появилась прядь светлее, похожая на белую изморозь. "Седина!.. Как я раньше ее не заметил? Или она появилась сегодня ночью?.. Но отчего бы?.."
- Газовая гангрена… - произнес он, опуская глаза. - Рану не обработали вовремя. Приготовьте инструмент! - сказал он, уже не думая, кто лежит на операционном столе, понимая только одно - Ориша хочет, чтобы он скорее приступил к операции и спас раненого. - Надо делать лампасные разрезы…
Ему стало дурно от запаха гниющего тела. Припомнилась загородка, ночь, сеющий дождь и подобный запах гнили.
- Скорее! - торопил Оришу Владислав.
- Он рассматривал ногу - старые, каменные мозоли, раздавшаяся пятка.
Может, такая же нога была у того самого солдата, который так и погиб тогда в дождливую ночь…
- Держись, товаришок… - прошептал себе Владислав, принимаясь за дело и чувствуя, что с этими словами к нему вернулись спокойствие и уверенность.
Больной лежал тихо, в полузабытье и, по-видимому, не чувствовал ничего. Владислав работал быстро. Случай необыкновенно тяжелый: гангренозное воспаление распространилось слишком далеко. Проще было бы ампутировать ногу. Но ему этого не хотелось делать. Он надеялся на лучший исход. "Возбудитель гангрены не любит кислорода… Он предпочитает жить подальше от воздуха, - вспоминал Владислав лекции своего учителя, любителя всяческих шуток даже в серьезных случаях. - Разрезы, разрезы… А затем дезинфицирующие повязки… Все очень и очень просто… Нога останется…" - рассуждал он сам с собою. Рассуждения ему нужны были, чтобы сохранить самообладание.
- Тампон! - потребовал он, протянул руку и не получил из рук Ориши ничего.
- Тампон! - повторил он громче и поднял недоуменный взгляд на нее.
Она стояла, выпрямившись и прислушиваясь к какому-то шуму за дверью. Белое лицо ее еще больше побелело. Ресницы упали глубокими тенями. Между бровями появились две складки. Ориша не только прислушивалась, но и лихорадочно что-то обдумывала. Дверь распахнулась, и в комнату вошел серолицый немецкий офицер, похожий на плохо отесанную длинную палку. Он обратился к Орише по-немецки:
- Кто лежит на столе?
Владислав понимал по-немецки. В тоне вопроса он заметил нотки угрозы. Это не удивило. Поразил ответ Ориши:
- Солдат… Русский солдат, господин капитан. Я разрешила операцию по настоянию вот этого хирурга, - она взглядом указала на Владислава.
"Что это все значит?" - Владислав побледнел, но не испугался. Снова наклонившись над раненым, он произнес твердым голосом:
- Передайте немецкому офицеру, что я не смогу закончить операцию только в одном случае, - если он меня убьет.
- О чем говорит этот замарашка? - спросил немец.
- Он говорит, - перевела Ориша, - что не сможет закончить операцию только в том случае, если будет убит.
- Ха-ха-ха! - резко рассмеялся немец и так же резко оборвал смех. - Скажите ему, что я всегда успею убить его. Как чувствует себя лейтенант Штраух?
- К нему возвратилось сознание, господин капитан.
- Оперировал его тоже этот? - спросил немец, указывая пальцем на Владислава.
- Да, он, господин капитан.
- Очень хорошо. - Немец прошелся по комнате, присматриваясь к лежащему на столе.
Ориша передвинулась к изголовью, закрывая собой покрытое марлей лицо раненого. Владислав заметил это движение и подумал о существовании какой-то тайны, помочь ей сохранить которую может только он. И одна эта мысль о тайне, о том, что он причастен к ней, неожиданно изменила все.
- Передайте немецкому офицеру, - произнес Владислав строго, - что я не разрешаю никому из посторонних присутствовать на операции.
Ориша сразу же перевела.
- Ха, вот как! - воскликнул, бледнея, немец.
- Имейте в виду, - заметила Ориша, - что только он может помочь лейтенанту Штрауху… Он очень опытный хирург.
Немец стоял, широко расставив ноги, скрестив руки и щурясь на Владислава, словно на какую-то невидаль, Ориша закусила губу: она знала, на что был способен немецкий капитан, начальник лагеря военнопленных.
- Вы всегда сможете пригласить хирурга на стрельбище, - сказала она и дерзко посмотрела на немца.
Владислав не знал, что значит получить приглашение на стрельбище, но и без этого догадался, что под этим подразумевается.
- Вы правы, - произнес немец, покачиваясь на длинных ногах, и, круто повернувшись, вышел из комнаты.
- Тампон! - почти крикнул Владислав.
Руки его мелко и противно дрожали. Но он упорно продолжал операцию. "Я должен, я обязан закончить… Если я не закончу, человек умрет. Солдат умрет! Может быть, такой же солдат, как и тот, который отдал свою жизнь за горсть семечек, только бы не сидеть в бездействии в загородке для скота".
Ориша молчала. Владислав не смотрел на нее, но ему почему-то подумалось, что лицо ее стало маленьким, почти птичьим.
V
Когда все кончилось, он вернулся в свою комнату. А через-сутки конвоир объявил, что капитан на завтра приглашает его на стрельбище. "Конец, смерть…" Владислав почувствовал, как сразу для него стало безразличным все окружающее, кошмары лагеря, далекое прошлое, странная больница, в которой он успел сделать всего две операции, загадочная хозяйка больницы, мучительные раздумья о последних днях жизни. Звучал только в ушах затухающий зов солдата:
- Това-ариш-ок…
Почему не оставлял его этот зов, он не мог объяснить. Сознание приговоренных к смерти ничего не объясняет, оно становится таким же резким и переменчивым, как чувство.
Впереди была целая ночь. В больнице, наверное, - никого. Немца несколько часов тому назад унесли, чтобы отправить самолетом в госпиталь. А тот гангренозный куда-то исчез. Владислав ни о чем не спрашивал у молчаливой, каменноликой Ориши. Тайна, о которой он хотел узнать раньше, теперь не интересовала его.
Впереди была последняя ночь его жизни.
Было ли теперь еще что-нибудь важнее этого неотвратимого факта? "Еще сутки, и меня не станет, я уйду из этого мира навсегда, - подумал Владислав и на сей раз не пожалел себя. - Я слишком много принял мучений, чтобы жалеть…"
Но вдруг он услышал, как покряхтывает за дверью конвоир, и с болью подумал, что завтра этот конвоир еще будет жить, а он, Владислав, умрет. И тот, от кого зависит его судьба, не подумает, кто более необходим людям, всем людям: конвоир, который, как истукан, с винтовкой в руке караулит дверь и ни на что более не годен, или врач, способный лечить, спасать людей и бороться с самыми страшными недугами. Тот, с пистолетом в руке, даже не скажет ему, почему он лишает его жизни. Через месяц, через неделю, через час или минуту палач вообще забудет о казни, потому что казнь для него привычное занятие, потому что все его убийства безрассуднее всякой самой безрассудной философии. А когда пройдут годы, кое-кто из его соотечественников будет еще возмущаться, если ему напомнят о насильственной смерти какого-то пленного врача Владислава Тобильского. Острота тяжких потерь пройдет, и о палачах будут с неохотой вспоминать, как с неохотой вспоминают о позоре. Найдутся даже такие, которые дойдут в своем кощунстве до обвинения в злопамятстве и жестокости тех, кто не пожелает забыть преступлений немецкого фашизма в годы войны.
Явственно послышалось опять:
- Тов-ва-а-ришок…
Владислав вздрогнул. Не рано ли слышится голос с того света? Он поднялся, прошелся по комнате. Шаги приходилось делать мелкие - болела нога. Захотелось пить.
Только чтобы вода была очень холодной…
Владислав постучал в дверь. Послышалась в ответ немецкая речь:
- Что надо?
- Воды… Холодной воды, - произнес Владислав слабым, хриплым голосом и испугался его надтреснутого звука.
- Сиди там тихо, - сказал конвоир и, кажется, слабо зевнул.
"Ему хочется спать!" - подумал Владислав и удивился, что до сих пор в мире возможно такое желание.
Владислав приблизился к маленькому оконцу. Он хотел прислониться лбом к стеклу, но стукнулся о холодный металл решетки и теперь только подумал о невозможности изменить что-нибудь в своей судьбе. Тело обмякло, руки опустились, и чтобы не упасть на пол, он потянулся к скамье.
Началось забытье. Владислав как будто все сознавал и в то же время не понимал, что случилось с ним. Перед глазами замелькали картины с видами природы, чьи-то лица, кадры из кинофильмов, а в ушах звенели ясные скрипичные мелодии, названия которых он никак не мог вспомнить. Потерявшие чувствительность губы шептали:
- Я испугался… Я наверное схожу с ума… Не надо сумасшествия… Товарищи мои идут на смерть при полном сознании… И я пойду. Я не могу быть хуже и слабее товарищей.
Владислав поднялся. Прошелся по комнатке. Напряг руки. Тело было еще крепким, но в голове шумело, и, кажется, где-то очень близко звучали скрипки. Как человек, много прочитавший на своем веку книг, знавший немало созданных писателями историй "с благополучным концом", он стал придумывать различные способы спасения и бегства. Это занимало, отвлекало и успокаивало.
В минуту, когда ему уже представлялось, как кто-то подойдет, взломает дверь и выпустит его на свободу, тихо щелкнул замок, открылась дверь, и он увидел Оришу Гай. Она была одета в стеганку, повязана темным платком с бахромой, в руках у нее был тускло светящийся фонарик.
- Идите сейчас же за мной. Старайтесь не шуметь, - прошептала она и прислонилась к двери, чтобы пропустить его вперед.
В точности, как тогда, когда он впервые переступил порог больницы…
Владислав настолько подготовил себя к чему-то невероятному, неожиданному, что нисколько не удивился и послушно направился к двери. Выйдя из комнаты, он сразу же заметил распластавшееся на полу тело конвоира.
Ориша обогнала Владислава и прошептала:
- Идите за мной и не отставайте.
Она легонько открыла входную дверь, и они оказались во дворе. Владислав посмотрел на небо, не веря, что видит его в действительности. Оно было так густо усыпано звездами, что в глазах его зарябило, голова закружилась. Он зашатался. "Все это сказка", - подумал он и закрыл глаза.
- Держитесь же, нам надо скорее перебраться через Донец, - сказала Ориша, поддерживая его под руку.
- Да, сейчас… мне немножко дурно… Пройдет, - успокаивал ее и себя Владислав, не желая спрашивать ни о чем. Больше всего он боялся, что сказка оборвется и ему придется вернуться в темную комнатку.
Улица, по которой они пробирались, близко прижимаясь к стенам домов и заборам, вела вниз, к реке, в сторону, противоположную лагерю. Но и сюда доносился лай лагерных собак. Боясь отстать от Ориши и стараясь подальше уйти от лагеря, Владислав силился двигаться быстрее, несмотря на острую, режущую боль в ноге.
У крутого спуска они остановились.
- Здесь узкая тропинка, будьте осторожны, - предупредила Ориша и сразу же начала спускаться.
Темень, кажется, стала гуще. Повеяло прохладой. Внизу темнели придонцовые заросли, пустыри и совсем близкие леса. Владислав скорее угадывал, чем видел, к каким местам они продвигаются. Полторы недели тому назад он с трудом поднимался на эту высокую гору в колонне военнопленных. Туманные придонцовые поймы тогда казались ему неподвижными, застывшими и глухими. Теперь впечатление вязкой и темной их неподвижности усилилось. Но они звали, обещали запрятать, и Владислав тихонько радовался тому, что они есть.
По особой свежести и тишине, по тому, что крутая тропинка наконец стала ровной, он догадался, что река где-то очень близко.
Тихо отчалила лодка, и они поплыли. Сердце часто отстукивало тревожные секунды. Высокий берег тянулся темной громадой, и Владислав глядел на него, как на уходящий, навсегда оставляемый берег своих несчастий. Ориша молчала. Ее словно не было. Сказочное бегство будто происходило без нее.
Только теперь, когда лодку все дальше уносило от берега, он начал думать об Орише, вспоминать все то, что было связано с ней.
VI
После полуночи они добрались до места, густо заросшего молодой сосной, и спустились в землянку, освещенную слабым фитильком.
- Вот мы и пришли, - сказала Ориша, обращаясь не то к Владиславу, не то к самой себе, не то еще к кому-то третьему.
В землянке пахло корневищной прелью, керосиновым дымом и свежей сосновой доской. Владислав сел на низкую, грубо сбитую скамеечку, с облегчением вздохнул и вытер рукавом потный лоб. Глаза постепенно привыкали к полумраку. В правом углу он увидел что-то похожее на нары и лежавшего на них человека.
Ориша приблизилась к нарам.
- Пришли мы, Степан Павлович, - сказала она тихо и устало опустилась рядом на комлевый обрубок сосны.
- Слышу, - ответил человек слабым голосом.
- Я пойду, а он останется, - сказала Ориша.
- Хорошо.
Скоро рассвет, некогда засиживаться, - продолжала Ориша, внимательно глядя на лежащего неподвижно человека, а затем спросила: - Болит?
- Ничего, теперь легче…
- Петрович вернулся благополучно… В больнице никого не осталось.
- Надо осторожнее…
Человеку было трудно говорить. Ориша положила свою тонкую руку на его большую, неподвижно лежащую на сером одеяле руку, пожала ее легонько и встала, стряхивая с себя усталость.
Владислав понял, что попал в партизанскую землянку, а привычным глазом хирурга определил, что Степан Павлович лежит с перебинтованной ногой.
- Не мой ли пациент? - обратился он к Орише.
- Да, вы оперировали его, - сказала Ориша и впервые за все время посмотрела на него ласково, как смотрят только на близких людей. - Здесь есть медикаменты и пища… Выходить из землянки не следует. Я замаскирую вход. А теперь я пойду, - просто и неожиданно сказала она и пошла, ссутулившись, тоненькая, маленькая, как девчонка.
- Подождите, куда же вы?.. - воскликнул Владислав.
Ориша не остановилась.
Степан Павлович окликнул его:
- Не задерживайте ее, наверно, уже светает…
Владислав слышал шуршание веток наверху, хотел услышать еще ее голос. Но Ориша работала молча. Потом шуршание прекратилось. Ориша, должно быть, ушла. И Владислав, все еще не пришедший в себя после случившегося с ним, провожал ее мысленно как героиню еще не закончившейся для него сказки.
VII
Время тянулось медленно. Говорили о многом, но ничего так не волновало Владислава, как разговор об Орише. Степан Павлович понимал это, хотя и не подавал виду. Рассказывал охотно обо всем, что знал.
- Здешняя она? - спросил как-то Владислав, все больше проникаясь тревогой, что никогда больше не встретится с ней.
- Не знаю. Должно быть, все же не здешняя. Фамилии такие в этих краях не встречаются. Работала в медпункте на химкомбинате. А приехала, кажется, из Днепропетровска. Стало быть, приезжая. Но это значения не имеет, - закончил Степан Павлович и почему-то вздохнул.
- Я не потому, что имеет значение, - поспешил сказать Владислав.
- Понимаю, понимаю, после войны в гости к ней собираетесь.
- И не потому, что в гости… Совсем другое… - Владислав помедлил, подыскивая нужные, слова. - В жизни иногда встречаются люди, которые заставляют много думать о себе, о других, о времени и будущем. Встречаются они редко. Иному могут вовсе не встретиться. Но если такая встреча произошла, она никогда не забудется. Мы очень мало с ней говорили. И обидно, что я ее подозревал в чем-то плохом. Мне бы очень хотелось встретиться с ней еще.
- Все обойдется благополучно, встретитесь.
- Меня многое удивляет. Почему, например, она не могла завести откровенный разговор со мной? Ведь я бы сразу ее понял.
- А я думаю, она сразу угадала в вас друга и помощника.
- Если Ориша угадала во мне друга и помощника, почему же она тогда не отправила меня прооперировать вас здесь, в землянке, а решилась на риск тянуть вас в свою больницу, где всегда шатались немцы?