* * *
Устроились за партами, строго "по линеечке", все - на первом ряду. Похоже, даже по росту разобрались, от трепещущей малышки у окна до высокой, мужеподобной девицы у двери. Сидят, выпрямившись, скрестив лодыжки, положив ладони на блестящие поверхности парт, черные глаза неотрывно устремлены на меня.
- Нет, так дело не пойдет.
Видимо, понимают они только слово "дело". Лезут под парты, расстегивают пряжки на одинаковых сумках черной кожи, достают разноцветные тетрадки и продолговатые металлические коробочки с узорами и надписями на крышках. Тетрадки кладут вертикально, в центре парты, металлические коробочки - параллельно тетради, слева. Все как одна открывают продолговатые коробочки, достают ручки, карандаши, безупречно чистые пузырьки с корректирующей жидкостью.
Иисус, мать их за ногу, прослезился бы.
- Девочки, пойдемте со мной. - Сидят, не шелохнутся. Пробую снова. - Ну-ка, все встали.
В панической спешке сметают с парт ручки, карандаши, корректор, тетрадки и металлические коробочки, суют обратно в сумки, каковые сумки, разумеется, сперва необходимо расстегнуть, затем застегнуть снова - чтобы все было правильно, как надо. Вытянулись по стойке "смирно" рядом с партами. Пацанка проверяет, под нужным ли углом ее беретик. Малышка в противоположном конце ряда украдкой грызет ноготь, пока не замечает, что я смотрю в ее сторону.
- Отряд, за-а мной, - объявляю я и направляюсь к двери.
В коридоре останавливаюсь, оглядываюсь. Девочки остались стоять за партами. У пацанки в глазах поблескивают слезы.
- Занятие уже все?
Машу им рукой, давая понять, чтобы догоняли, веду их по лабиринту коридоров в небольшой курительный салон позади зала "Кокон". Вдоль стен, оклеенных серебристыми обоями, протянулись длинные скамейки, на скамейках - большие синие бархатные подушки. Беру подушку.
- Ну-ка, хватайте.
Минутное замешательство. Все стоят, глядят не на подушки, а на меня.
- Какую нам брать? - шепчет наконец боязливая малышка.
- Да любую, черт побери! - Я вовсе не хотела на них орать, но, вместо того чтобы обидеться, и эта, и прочие словно оживают и накидываются на подушки. Вот по приказу они действовать умеют.
Веду их обратно в класс, бросаю свою подушку на паркетный пол, принимаюсь отодвигать с дороги парты. Пацанка бросается помогать, швыряет одну из парт через всю комнату, отбивает от стены кусок штукатурки. Остальные так и стоят на месте, судорожно вцепившись в подушки.
Сажусь на свою. Девочки раскладывают подушки аккуратным рядком прямо передо мною. Прежде чем сесть, неслышно разбирают сумки. Деловито их расстегивают, когда я поднимаю руки, веля прекратить.
- Никаких книг. Никаких карандашей, никаких ручек, никаких мазилок, никаких пеналов. Садитесь в круг.
Уж можете себе вообразить, времени на это уходит немало: круг должен получиться безупречно ровный. Пацанка обходит класс дозором, проверяя, образуют ли подушки идеальную кривую.
Тыкаю себя в грудь и очень медленно произношу:
- Меня зовут Луиза.
Девочки дотрагиваются до своих носов и хором повторяют:
- Меня зовут Луиза.
Видимо, доходит до них медленно.
Снова тыкаю себя в грудь.
- Луиза - это я. А теперь назовите мне свое имя и возраст. - Указываю на неугомонную малышку.
- Мичико, - говорит она. - Шестнадцать. Двигаемся по кругу дальше.
- Норико, семнадцать.
- Фумико, - сообщает девочка, что легко сошла бы за сестру-близнеца Норико, если бы не крупная родинка на подбородке. - Семнадцать.
- Акико. Мне девятнадцать. - Девочка указывает на себя, и я только сейчас замечаю, что на ней белые хлопчатобумажные перчатки. - Я вот уже много, много лет учу английский, и все равно до сих пор делаю в высшей степени прискорбные ошибки. Даже когда я…
- Очень хорошо, Акико. Будешь старостой группы. - Может, наконец замолчит. Она кланяется едва ли не до полу, показывая, сколь недостойна этой великой чести.
Последней открывает рот Пацанка и чистым контральто возвещает:
- Меня зовут Кеико.
А где же, скажите на милость, Харпо, Чико и Зеппо?
- Как так вышло, что у вас у всех похожие имена?
- Похожие? - переспрашивает малышка (Мичико?) и принимается терзать другой ноготь.
- Одинаковые, - поясняю я.
- "Ко" на конце имени означает "маленькая", - сообщает Кеико.
- Только для женщин, - уточняет Мичико. Уже жалею, что спросила.
- Так вот, сегодня мы просто познакомимся друг с другом.
Кеико хмурится, понижает голос еще больше.
- Мы друг с другом уже знакомы. Все из труппы "Огонь".
Спасибо тебе, Пацанка.
- Но я-то вас не знаю. Так отчего бы вам всем для начала не рассказать мне про себя?
- Что угодно? - спрашивает девочка с родинкой (Фу-мико?). Никак в шоу-бизнес собралась, когда вырастет?
- Конечно. - От такой либеральности ученицы просто в ужасе. - Ну ладно, тогда скажите мне три вещи: из какого вы города, как давно учитесь в "Чистых сердцах" и почему вы здесь.
Руки нетерпеливо подрагивают, ерзают - девчушкам до смерти хочется это все записать.
- Мичико, не начать ли нам с тебя? Мичико неловко поднимается на ноги.
- Нет, Мичико, садись. Мичико остается стоять.
- Сидеть не есть хорошо. Для английский надо стоять, если сидеть, дыхание совсем плохо.
- Осанка, диафрагма, зубри-зубри, - восклицают остальные.
- Мичико, сядь. Расслабься, это всего лишь английский. Очень многие люди как-то умудряются говорить на нем сидя. - Господи милосердный, долгий же семестр меня ждет.
В магазине английской книги практически ни души, если не считать оравы девиц, что заведуют кассой, сметают пыль с полок и просто путаются под ногами, пока я пытаюсь выяснить, нет ли чего новенького в разделе "мистика". Охрененно мало, скажу я вам. Надо бы кому-то шепнуть Патриции Хайсмит, чтоб писала побыстрее. Рут Ренделл тоже сойдет под настроение, смеха ради, но в целом, несмотря на всю их репутацию, британцам детективы и мистика не то чтобы удаются - они всякий раз так удивляются злу, просто-таки до глубины души. Для американцев это - вторая натура. Забредаю в секцию серьезной литературы, и меня тут же зевота разбирает. Уж эти мне обложки с изящными репродукциями третьеразрядных полотен, уж эти мне рассерженные дамы-писательницы из Манхэттена, которые только-только осознали, что мужчины - это лживые мешки с дерьмом. Впрочем, всласть похихикала над сборником флегминистичных авторесс под названием "Оттянутый конец". Самое оно, точно. Здрассте, а вот и Бонни. Пихает меня под локоть.
- Это единственная? - спрашивает она и вырывает книгу у меня из рук. - В "Джапан тайме" о ней была большая статья, перепечатка из "Нью-Йорк тайме бук ревью". По-видимому, что-то изумительное. А обложка с Фридой Кало - просто чудо, вы не находите? - И тут Бонни замечает, что у меня на лбу. Вымученная улыбка меркнет, превращается в гримасу. - Луиза, что это, ради всего святого?..
В "Чистых сердцах" все восприняли жемчужину как нечто само собою разумеющееся. Никто не был настолько бестактен, чтобы упомянуть о ней вслух. Девочки помладше то и дело украдкой поглядывают в ее сторону, но даже в трамвае, идущем вниз с горы Курама, прочие пассажиры как-то умудрялись на меня не пялиться, а оравы толкущихся школьников так вообще держались подальше.
Смотрю прямо в глаза Бонни, давая ей возможность полюбоваться "видом спереди".
- Вы разве не слыхали про камиканитами, Бонни? Бонни так и ест глазами эту мою хреновину: зациклилась, одно слово.
- Что?
- Камиканитами, древнее японское искусство пирсинга. Буквальный перевод - "игла, пронзающая пронзительно кричащую кожу", хотя мне объясняли, что японского тропа он в полной мере не передает, каковой подразумевает также насильственное вхождение в не достигшую половой зрелости девственницу в белых носочках до щиколоток.
- В самом деле? - Ни слова не слышит из того, что я говорю.
- Мне один сенсэй с горы Курама сделал. По-моему, очень мило получилось, вы не находите? - В это самое мгновение зажигаю жемчужину - самую малость, не то чтобы ярко - и направляю тоненький, как булавка, луч на озадаченное лицо Бонни. И столь же внезапно гашу сияние.
- Что это было? - поражается Бонни. "Оттянутый конец" выпадает у нее из рук, но работница магазина с метелкой из перьев подхватывает книгу на лету, не успевает та коснуться линолеума.
- Вы про что, Бонни?
- Как вы ее включаете?
Гляжу прямо в ее испуганные кроличьи глаза.
- Совершенно не понимаю, о чем вы.
Она кладет пухлую розовую ручку мне на запястье.
- А не пойти ли нам выпить чаю? Я знаю одно чудесное местечко рядом с "Такасимая", там заваривают…
- Боюсь, у меня совсем нет времени. Мне нужно вернуться в школу к шести. Как-нибудь в другой раз, ладно?
Бонни тупо кивает.
- Как там съемки?
- Съемки? - повторяет она, обращаясь к моему лбу. - Ах да, в четверг из Новой Зеландии прилетит наша кинооператор, и мы поедем в Камакура, там живет один совершенно удивительный человечек, он делает просто потрясающие натуральные красители из козьей плаценты…
Дослушать до конца мне не суждено: в магазин английской книги врывается целая орда мистеров и миссис Чурки. Гигантские монстры с землистой кожей, переваливаясь, расхаживают по магазину - задницы такие, что в проход не пролезут, еле-еле уравновешивают отвисшие пуза. Я уже собираюсь нырнуть за корзинку с книгами по сниженным ценам, спасаясь от этих чудищ, как вдруг понимаю, что это всего-то навсего группа туристов из Америки, а нужен им "Уголок народных промыслов", где продают салатницы из коры вишни и деревянные солонки-перечницы, причем по цене, запросить которую может только японец, а заплатить согласится разве что американец.
Мимо проходящий верзила в бледно-зеленом тренировочном костюме отшвыривает меня в сторону. Бонни завладевает моей рукой.
- Не расскажете ли подробнее об этом сенсэе, практикующем пирсинг? Не знаете, а татуировки он делает? Думаю, он идеально подойдет для пятой части моего документального цикла о японских ремеслах и традициях. - Лицо ее придвигается все ближе. Она пытается заглянуть за жемчужину. - Просто потрясающе, как искусно он спрятал проволочку, на которой жемчужинка крепится.
- Самое удивительное здесь то, Бонни, что никакой проволочки в помине нет. Жемчужина вживлена в кожу.
- Правда? А вам не кажется, что это, хм, негигиенично?
- Покажите мне в этой стране хоть что-нибудь негигиеничное.
- Послушайте, в следующий раз, когда окажетесь в городе, давайте пообедаем вместе, и вы мне все-все расскажете.
- С удовольствием, Бонни. - Для вящей убедительности подмигиваю ей жемчужиной: на кратчайшую долю мгновения она вспыхивает и снова гаснет. - Я вам позвоню.
* * *
Что за запах! Обволакивает меня с ног до головы, точно вторая шкворчащая кожа, уже на середине тропы, ведущей к логову Гермико (между прочим, живет она за пределами комплекса "Чистых сердец" - хотела бы я знать, как ей удалось такое провернуть). Я так давно отвыкла от этого аромата, что лишь раздвигая плетистые ветви ив, окруживших бунгало, осознаю, чем пахнет: это мясо, мясо гриль, замаринованное в чесночной пасте и лимонном соке. Прямо как я люблю. И откуда она узнала? Мне казалось, она вегетарианка или максимум ест только рыбу.
Передние ширмы раздвинуты, но дом пуст. Просматривается насквозь, вплоть до задней стены: там ширмы тоже раздвинуты, так что открывается вид на всю долину - точно картина в рамке, - а позади угадываются еще долины, и еще, и все до странности лишено глубины и расположено пластами, точно ряды театральных задников. Даже сам воздух словно дрожит и колышется, свет мечется туда-сюда, мерцает, переливается, может, потому, что гляжу я сквозь дымовую завесу. Похоже, на заднем крыльце у нее - жаровня-хибати.
Обхожу дом кругом, прохладные ивовые ветви гладят мои обнаженные плечи. Гермико сидит на корточках на широком и плоском скальном выступе, выдающемся над долиной. В руках - огромная стеклянная линза, фокусирующая последние лучи заходящего солнца. Два куска мяса на косточках в форме буквы Т корчатся на камне у ее ног.
- Думаю, почти готовы. - Она осторожно кладет линзу на камень.
- Ничего подобного не нюхала с тех самых пор, как уехала из Альберты. - Вручаю ей купленную в городе бутылку "Алиготе".
Она берет щипцы для барбекю в форме двух переплетающихся змей, переворачивает мясо. Темный сок растекается по камню.
Рот у меня наполнен слюной, даже голос звучит невнятно.
- Сбегать в дом за тарелками?
Мгновение Гермико непонимающе смотрит на меня.
- Но, Луиза, их мы есть не будем. Это я готовлю для кошек.
- Для кошек?
- Для кошек, что рыщут в горах. Изначально они были храмовыми кошками, хранительницами священного огня, - она кивает в сторону вершины Курама, - а теперь вот одичали. Мне приятно время от времени их побаловать. - Видимо, заметила мой удрученный вид. - А вы в самом деле любите бифштексы?
Я киваю.
- Мне страшно жаль. Я как-то не подумала… Видите ли, я-то мясо как еду даже не воспринимаю. Мне очень нравится аромат, но вот вкус… вкус оставляет желать, вы не находите?
- Наверное, аромат делает меня слепой ко всему остальному.
Гермико встает на ноги.
- Для вас, Луиза, я приготовила свое фирменное блюдо. - И, к вящему моему удивлению, целует меня в щеку.
По мере того как из комнаты капля по капле вытекает свет и внутрь, словно облака, вползают тени, в бунгало - почти точной копии моего - становится прохладно, как в пещере. Гермико оставляет плетеные сандалии у двери и босиком неслышно расхаживает туда-сюда по похрустывающему татами. Как изящно очерчены ее миниатюрные ступни, пальчики ровные и гладкие, точно фасолинки, туго натянутая кожа голеней упруга и прозрачна. Гермико режет на доске морковь, огурцы, лук, репу, картошку на тоненькие ломтики; я наблюдаю. На гриль, установленный прямо на полу, ставит сковородку с растительным маслом и нагревает его до тех пор, пока масло не начинает шипеть и брызгать. Окунает ломтики в белесое взбитое жидкое тесто и осторожно опускает их в кипящее масло, а спустя каких-нибудь несколько секунд вынимает опять и кладет обтекать на бледную тряпку. Когда набирается с дюжину готовых ломтиков, она раскладывает их на тарелке, с виду - оттененное позолотой стекло, - и протягивает мне вместе с зеленой керамической соусницей. Нет, не стекло: тарелка сделана из чего-то более легкого и хрупкого.
- Что это за посуда такая?
Гермико сосредоточенно бросает в масло ломтики репы.
- Черепаховая. Я такую коллекционирую, знаете ли. В ресторане то, что готовит Гермико, зовется "тэм-пура" - там этим жадно набивают рот, в то время как сладкий соус струится по подбородку. Мы с Гермико устроились рядом с грилем, поклевываем овощную смесь, зажаренную в тесте, и наслаждаемся контрастной текстурой - хрустящей хрупкостью оболочки и нежданно сладкой плотностью моркови или репы. Когда с овощами покончено, Гермико высыпает в сковородку длинных креветочек. Мы катаем их во рту, точно рыболовные крючки, покрытые ярью-медянкой.
Когда в комнате гаснет свет, а плоский каменный выступ за окном становится серым, как небо, крадучись появляются кошки - крупнее, чем я ожидала, длиннее, чем домашние, и более тощие, с вытянутыми треугольными головами. Хвосты скручиваются и раскручиваются - кошки осторожно выбираются из-за деревьев и крадутся через прогалину к мясу. В угасающем свете их короткая шерсть мерцает белизной. Что за шум и гвалт: первая добралась до мяса и, придавив его обеими лапами, отдирает себе кусок. Так мяукает сиамец: раздраженно, настойчиво, противно; теперь помножьте этот звук на двадцать или тридцать. За подергивающимися хвостами мяса не видно… И тут с чернеющего неба пикирует первая птица, задиристая, точно сойка, но здоровенная, с сороку. За ней - еще одна, и еще, и еще. Сперва похоже, что птицы целят клювами в глаза кошкам, но в последнюю секунду они зависают в воздухе, разжимают лапы с тремя когтями и роняют ослепительно-яркие пылающие угли. Угли сыплются кошкам на головы, на спины, протестующее мяуканье превращается в визг. Кошки улепетывают назад, под укрытие сосен, прелестные бледные шкурки все в саже. В воздухе мерзко воняет паленой шерстью.
- Это становится серьезным, - замечает Гермико, откупоривая принесенную мною бутылку вина.
- И часто здесь такое?
Я подхожу к окну, оглядываю темную долину. Вечер перетекает в ночь, птицы улетели, кошки исчезли, хотя время от времени из глубины леса доносится приглушенный визг боли. На плоском каменном уступе белеют две дочиста обглоданные косточки в форме буквы Т.
- В последнее время стало хуже. - Она качает головой. - Утром позвоню, пожалуюсь.
- А кому полагается звонить, чтобы пожаловаться на такие вот вещи?
Смотрит на меня, как на идиотку.
- Властям, конечно, кому ж еще.
11
Смерть отца
Телеграмма от матери - сама лаконичность, но ведь, в конце-то концов, платит она по числу слов, верно? "Отец умер 7.30 утра. Несчастный случай на охоте. Твое присутствие на похоронах необязательно, он выбрал кремацию".
Как говорится, одним меньше, одним больше. Может, мне светит прибавка к ежемесячному содержанию? Не то чтобы это влияло, теперь, когда у меня "чистосердечных" деньжищ - что грязи.