12
Оро
К совместному завтраку в "Чистых сердцах" привыкнуть непросто, однако преподавательскому составу настоятельно рекомендуется завтракать вместе с девочками в столовой жилого корпуса "Вот и я". По утрам, когда у меня есть занятия, я притаскиваюсь в семь или около того - раздача прекращается ровно в семь тридцать (и попробуйте только выпросить жареный пирожок с начинкой из тофу или чашку попкорнового чая в 7.32!). К тому моменту, как я усаживаюсь за длинный стол, застеленный розовой камчатной скатертью, девочки уже часа два как "в наряде", чисткой-уборкой занимались. Дамы средних лет в розовых передниках и косынках в тон выносят подносы с восьмиугольными бенто, битком набитыми всякими вкусностями: тут и разноцветные ломтики сашими, тут и соленые сливы или вишни, маринованные огурчики, что трещат на зубах, точно пистоны, крохотные порции "утреннего салата", сдобренного чудными скользкими грибочками и неидентифицируемыми частями рыбы, и чаша с рисом, и, может, еще чаша с мисо, и болтанка из гречишных макарон - особое угощение по средам. Еще пара недель здесь - и вот я уже спускаюсь в столовую даже по субботам и воскресеньям, когда завтрак подают до вопиюще-позднего часа - до восьми тридцати, потому что по выходным бывает мое любимое блюдо восточного мира: рисовая каша-размазня. Я знаю: звучит прямо как из Диккенса - "Пожалуйста, сэр, добавки не надо", - но эта просто великолепная, густая, вязкая и при этом еще и зернистая. Залитая рисовым сиропом, съедается "на ура". На самом деле этой каши мне вполне хватает на целый день. Обнаруживаю, что если отказаться от двух трапез из привычных трех - тем более на такой высоте, - обостряется ум и даже зрение. Вечерние краски порою так ярки, что аж пульсируют.
На выходных девочкам тоже позволяют выспаться - по субботам никакой уборки, вот только по воскресеньям - поверхностное ритуальное очищение всех открытых для широкой публики коридоров и фойе. И до шести вечера в субботу, когда на вечерние спектакли прибывают первые зрители, девочкам позволяется разгуливать по территории в "штатском", хотя это подразумевает туалет не менее продуманный и прихотливый, нежели их повседневная практика: все облачаются в целомудренные платья, до блеска начищенные туфли-лодочки и благоухающие химией колготки. Все, за исключением Кеико - та предпочитает комбинезон цвета хаки, на талии стянутый патронташем из свиной кожи. В смысле одежды ей делаются некоторые послабления - ведь из нее готовят звезду номер один труппы "Огонь". Через пару лет, когда она, Мичико, Фумико и вся остальная орава предстанут перед публикой в полномасштабных постановках, Кеико предстоит играть главные мужские роли. Иными словами, романтического героя. Голос ее доведен до нужного тембра, бедра сведены на нет диетой, грудь плоская, туго-натуго перетянута, плечи кажутся шире ухищрениями костюмерши, походка раскованная - здесь инструктор по Маскулинному Поведению постарался, изысканный педик из Нагасаки по имени Тосиро, его единственный талант - безупречная имитация целого ряда закрепленных стилей "мачо", как западных, так и восточных. Кеико уже осыпают льготами и привилегиями, о которых остальной группе остается только мечтать. От нее ждут экспансивности, даже шумливости. Прочие учителя ее балуют, нянчатся с нею, просто-таки ею не надышатся. Подавальщицы в столовой то и дело доливают ей доверху мисо или тайком притаскивают ей еще вкусностей из бобового творога. В субботу утром, когда Кеико входит в столовую в своем спортивном комбинезоне, даже девушки постарше замирают и любуются ее походкой, с иллюзией тестикулярной размашистости. Пока она ест, рядом с ее подносом, словно по волшебству, появляются зверюшки-оригами. Кеико аккуратно разворачивает их один за другим и с непроницаемым лицом читает прихотливо сложенные любовные записочки.
По пути из столовой достаю из кармана телеграмму матери, разворачиваю и перечитываю, просто чтобы убедиться, что отец и в самом деле скончался. Внезапный спазм сгибает меня пополам - не знаю, виной ли тому телеграмма или добавочная порция каши.
Я имею право воспользоваться любой из дамских комнат здания "Вот и я" - они отмечены развернутым розовым веером на двери, - но что-то гонит меня вверх по холму до моего бунгало, хотя в какие-то моменты, в панике, взмокшая, я не уверена, что добегу. Влетаю на веранду, сбрасываю туфли, несусь через татами к туалету, у двери всовываю ноги в туалетные тапочки, рывком сдергиваю вниз джинсы и торопливо плюхаюсь на фарфоровую лохань. Отхожу от отделанной кафелем платформы.
Ну-ну. В жизни ничего подобного не видела. Я знала, что его смерть принесет освобождение, но все же. Доктор Хо был прав: номер два для артистической натуры - и в самом деле номер два. Незаметно выскальзываю за калитку, проделанную в ограде позади моего бунгало, и бегу вверх по тропе к Гермико. Та устроилась на парадном крыльце, загорает.
- Ты непременно, непременно должна на это взглянуть. - Хватаю Гермико за руку и тащу ее вниз по тропе. Дверь в туалет приоткрыта, как я ее и оставила, густой глинистый запах растекается по всему дому. Я распахиваю дверь во всю ширь. Гермико осторожно заглядывает внутрь.
- Луиза! - восклицает она и глядит на меня, брови взлетают до самой линии волос. - Фотоаппарат есть?
- Только мой старый "Полароид".
- Неси сюда. - Она едва не кричит. Ну, для японки.
Фотик в футоновом шкафу, на верхней полке, за коробками и стопками книг. Я вручаю ей "Полароид", Гермико надевает мои туалетные тапочки и входит в комнатушку. Дверной проем озаряет вспышка. Она выходит, и мы наблюдаем, как из глубин глянцевого белого прямоугольника выплывает безупречное медное "Л", точно бархатистый угорь.
Она ставит фотографию на полочку у моей кровати и бормочет про себя: "Это нечто… просто нечто", - словно в трансе. Наконец поворачивается ко мне и говорит:
- Ты знаешь, что это значит? Я качаю головой.
- Теперь ты в полной мере стала самой собой. - Гермико усмехается. - Какой благоприятный день. Пойдем прошвырнемся по магазинам.
Мне никогда и в голову не приходило пешком дойти с горы Курама до Киото - это же невесть сколько миль! - но Гермико знает тайный путь, короткий и прямой. Сперва мы следуем по течению узкого ручейка, сбегающего вниз по склону; обе в таком восторге от моего фекального триумфа, что едва не парим в воздухе. Прямые сосны отгораживают солнечный свет; мы скользим над землей, точно скаковые лошади. Наконец ручей вливается в мелкую речушку. Мы неспешно идем вдоль пологого берега, однако ощущение такое, словно на самом деле не мы двигаемся, а мир смещается как диорама - прозрачные струи реки, глянцевые, точно краска под кистью художника, мужчины без пиджаков, выгуливающие миниатюрных любопытных собачек, футболисты, затеявшие кучу малу в красных облаках пыли, сгорбленная старуха, собирающая бутылки в вытоптанном бурьяне. Речушка впадает в другую реку, более широкую и полноводную, и внезапно мы оказываемся в самом центре Киото.
Покупатели запрудили крытые тротуары Каварама-ти-дори. Гермико берет меня за руку, и мы прокладываем путь сквозь толпу. Ток воздуха капсулой изолировал нас от мира, мы двигаемся в три раза быстрее престарелых дам с сумочками и авоськами, в три раза быстрее орд девочек-подростков в гофрированных юбочках и матросках. Ничто не властно к нам прикоснуться.
Ныряем в длинный магазин с высокими потолками. Пол - голый бетон, глазурованный смолой цвета меда, демонстрационные вешалки - ржавые железные перекладины, зеркала - длинные листы отполированной жести с пугающе острыми неровными краями. Продавщицам требуется целая вечность на то, чтобы доковылять до нас из глубины магазина - в этаких-то сандалиях с черными деревянными подошвами толщиной в фут. Впрочем, они и босиком проворнее не стали бы, так туго затянуты они в свои платья из ткани ламе медного цвета. На фоне подсветки - подсветкой работают хромированные автомобильные фары и сварочные горелки, что пылают в высоких нишах - неуклюже ступающие продавщицы напоминают вызолоченные этюды Джакометти.
Но вот они доковыляли - все наперебой кланяются, трепыхаются, скрежещут ресницами, словом, на Гермико не надышатся: она здесь, по всей видимости, завсегдатай. Гермико указывает на меня и велит им разобрать парусиновые цирковые шатры на одежду канадской великанше.
Девушки неверной походкой бредут на склады, спрятанные за рядами отключенных батарей парового отопления, и возвращаются несколько веков спустя с одним-единственным платьем, что свисает с их обесцвеченных рук, поблескивая, точно нефтяное пятно.
Меня вталкивают в просторную дымовую трубу из рифленого металла, что служит здесь примерочной. Даже в жестяном зеркале вижу, что платье - просто отпад. Скроенное по косой, с одного плеча приспущено, на другом едва держится, смахивает на кусок серой автопокрышки, но стоит мне пошевелиться - и ткань мерцает и переливается. При этом само мое тело остается неизменным, той же блеклой текстуры, как утренняя каша-размазня.
Выхожу в демонстрационный зал, все восклицают: "Ах-х!" Девушки, цокая сандалиями, устремляются ко мне, удлиненные киотские лица озаряются радостью.
- Дженки-дженки, - щебечут они, или что-то в этом роде. - Дженки-дженки.
- Что они говорят? - спрашиваю шепотом у Гермико.
- Тебе идет.
Искоса гляжу на свое отражение в длинной полоске измятой жести.
- Им платят, чтобы они так говорили.
- Луиза, это платье идеально тебе подходит. Только женщина настолько… величественная, как ты, может позволить себе его надеть.
Девушки-Джакометти выжидательно смотрят. Выдаю самую свою осмысленную фразу по-японски:
- Икура десу ка?
Одна из девушек качнулась вперед и подносит к моим глазам калькулятор из оцинкованной стали: на светодиодном индикаторе высвечивается цифра с астрономическим количеством нулей.
Гермико улыбается, кивает от моего лица, девушки-Джакометти бурно аплодируют. Вот уж неудивительно - за такие-то деньги, мать их за ногу.
Выходим на тротуар. Я прижимаю к себе здоровущий пакет не иначе как из пожелтевшего рыбьего клея. Проходим несколько шагов.
- Дай-ка руку, - говорит Гермико. И перекладывает мне в ладонь отрез серебристой кольчуги.
- Это что такое?
- Ожерелье, глупышка. К такому платью полагается завершающий штрих.
- Но где ты его раздобыла? Гермико широко усмехается.
- Слямзила, пока продавщицы отвернулись. Уж эта мне Гермико.
Заворачиваем за угол выпить чаю в тесной многоуровневой кафешке, где повсюду кованое железо филигранной работы и зеркала с золотыми прожилками.
- Хочешь попробовать мороженое-сандэй "зеленый чай"? - спрашивает Гермико. - Мое любимое.
- С удовольствием.
Официантка в мандариновом форменном платьице горничной из фарса времен belle epoque кланяется и убегает. Гермико заглядывает мне в глаза.
- Ты счастлива?
- Есть хочется. После похода по магазинам я всегда голодная как волк, но, в конце концов, лопаю-то я за двоих.
- Ты не?.. - пугается она. Я смеюсь.
- Я имею в виду, за двоих японцев. Я не беременна и никогда не буду.
Гермико накрывает мне руку своей рукой.
- Нет?
- Когда я в последний раз сделала аборт, я велела им заодно вытащить и все причиндалы тоже.
- И для тебя это… - она умолкает, закусывает нижнюю губу, - не явилось тяжелым душевным потрясением?
- Я уже давно собиралась это сделать. Mes regies всегда причиняли мне адскую боль…
- Твои - что?
- Mes regies. Французский эвфемизм для "месячных" - так было принято говорить в моей семье, чтобы никто случаем в обморок не грохнулся при мысли о вагинальном кровотечении. Хотя "месячные" - тоже эвфемизм, верно? Как бы то ни было, мне всегда казалось, что от матки проблем куда больше, нежели пользы. Так что я велела все на фиг вычистить.
В глазах Гермико - готовое излиться на меня сочувствие.
- И тебя не огорчает, что не будет детей?
- Вообще-то нет. Поглаживает пальцами мою руку.
- Ты всегда сможешь воспитать приемных.
- Еще до того, как у меня начались менструации, я твердо решила: никаких детей.
- В самом деле?
- Единственная услуга, которую я могу оказать человечеству, - это позаботиться о том, чтобы на мне мой род прекратился.
Французская горничная приносит наши сандэй; впрочем, на сандэй они похожи только в том, что и впрямь содержат шарики ароматизированного зеленым чаем мороженого на подставке из прозрачных коричневых кубиков. Кубики утопают в густом пузырчатом соусе: с виду похож на рыбью молоку, только темнее. Все месиво щедро посыпано мелкими белыми зефиринками и химически-яркими вишнями. Крохотной "крестильной" ложечкой осторожно зачерпываю - еще раз и еще. Гермико выжидательно смотрит.
- Правда, нечто?
Кажется, никогда прежде не пробовала несладких зефиринок. Ни дать ни взять волокнистые шляпки грибов, сплошная текстура, никакого вкуса. Коричневые кубики - желатин, ароматизированный кофе, а рыбные молоки оказались пудингом из хурмы, чуть пожиже, нежели готовила моя мать, однако с тем же пряным, мрачноватым, грязноватым вкусом. Во рту у меня воздвигаются предгорья Альберты. Вот уж не думала, не гадала ощутить этот привкус снова, тем паче в сочетании с мороженым "зеленый чай".
- Нравится? - тыкает меня в бок Гермико.
- Оно, хм… изумительное. Гермико хохочет.
- Луиза, что ты за "молоток"! Я ведь нарочно выбрала самый что ни на есть препакостный десерт, хотела полюбоваться на твою реакцию.
Снова берусь за ложку.
- Но мне нравится, в самом деле нравится.
- Можно дойти до "Баскин-Роббинс" и заказать настоящий сандэй.
Пытаюсь объяснить про пудинг из хурмы, хотя ясно вижу: мысли Гермико переключились на другое. Уж больно она переменчивая, эта Гермико. Живая, как шарик ртути - по-латыни меркурий…
Она встает - с соседних столов слетают салфетки.
- Ну ладно, пошли-ка.
- Ты уже назад собралась, на гору Курама? - Вот забавно: когда я там, я не хочу никуда уходить - просто забываешь, что остальной мир существует. Теперь же, когда мы в городе, ужасно жаль возвращаться обратно так рано.
- Нет, не на гору, - говорит Гермико. - Мы отправляемся в Осаку.
Небось пешком идти захочет.
- А это не слишком далеко?
- Сорок минут на синкансене.
- О.
На вокзале мы направляемся в дамскую комнату, где я переодеваюсь в новое платье, застегиваю ожерелье, а повседневную одежду заталкиваю в желтый пакет. Чувствую себя слишком разодетой и при этом не вполне одетой для сверхскоростного пассажирского экспресса, однако когда мы заходим в гиперсалон зеленого вагона (вагон первого класса), нас окружают личности всех полов, разряженные для вечера в городе. Гермико снимает свою короткую серебристую накидку и завязывает ее вокруг талии этакой широкой оборкой. У нее прелестные плечи - милее в жизни своей не видела, худенькие, мускулистые. Вскоре она уже разговорила парнишку в куртке из змеиной кожи. Плавный ритм их японской речи убаюкивает меня как колыбельная.
Город Осака больше похож на Токио, чем на Киото. Мы часами едем на такси вдоль бульваров, слишком широких и элегантных для проплывающих мимо скоплений высотных офисных башен и зданий-"коробок", возведенных на скорую руку и загроможденных ресторанами и бутиками. Гермико указывает на освещенный замок вдалеке на холме и говорит: "Хидеёси", однако не успеваю я разглядеть его как следует, как он уже исчез.
Тормозим перед стеклянным зданием в форме положенного на бок яйца. Тысячи детишек мечутся туда-сюда по широкой площади; мужчины без пиджаков, но в черных галстуках разглагольствуют перед ними в мегафон.
- Гермико, что это еще такое?
Она бежит через площадь, обгоняя меня, нетерпеливо бросив через плечо:
- Концертный зал "Персиковый цвет". Не отставай.
Гермико раздвигает толпу обнаженными плечами, кожа ее мерцает нездешним светом. Поднимаю глаза - из-за облаков выкатывается огромная золотая луна.
Вход в концертный зал "Персиковый цвет" преграждает фаланга коренастых парней в серых джодпурах и перчатках в тон. При виде Гермико они расступаются и низко кланяются. Выстроившиеся рядами девушки в золотой униформе с поклонами направляют нас через фойе и в зрительный зал; наши места в точности в центре, рядах в двенадцати от сцены - единственные пустые места под этими гулкими пещерными сводами. Пацаны на балконе принимаются скандировать что-то вроде: "Хэлло, хэлло, хэлло!" Мы с Гермико садимся, слышу, как шуршат тасуемые игральные карты. Оборачиваемся: тысяча зрителей поднимают вверх глянцевые карточки восемь на десять, что все вместе складываются в гигантскую черно-белую фотографию улыбающегося рта. "Хэлло, хэлло, хэлло", - эхом отзываются балконы.
Занавес безмолвно раздвигается, из ширящейся бреши выходит золотистый дым и растекается над аудиторией: на вкус точно ириски. Дым рассеивается, и вот уже я могу различить узкую лестницу, наклонно поднимающуюся к колосникам. Раскатистый барабанный бой, многократно усиленный чих, далекий шум дождя. По обе стороны от лестницы разворачиваются алые знамена. В центре каждого знамени вспыхивает золоченый диск света, а в диске - изображение гигантского золоченого улыбающегося лица, веки гладкие, точно песчаные дюны, брови - что вороново крыло.
На верхней ступени лестницы покачивается мумия, обмотанная окровавленными бинтами. Невидимые ниточки дергают за бинты, они приподнимаются, разматываются - узкие вымпелы поблескивают, точно влажные, когда на них падает свет.