Остальные девочки кивают. Норико взволнованно принимается пересказывать легенду:
- Боги Желтой Реки говорят, ей можно вернуться с Изанаги, но сперва она должна приготовиться к путешествию. Боги говорят Изанаги, стой снаружи, жди сестру.
- Он ждет и ждет, - продолжает Акико монотонным голосом школьной училки. - Изанами долго собирается, очень долго - никак не может найти свое любимое кимоно, служанке надо выгладить оби. Изанаги не может больше ждать. Он врывается во дворец Желтой Реки и находит комнату Изанами.
Акико делает паузу; все сидят молча, в гробовой тишине. Они знают конец, но смакуют историю, пока она еще длится.
- Она мертва, - безжизненным голосом доканчивает Кеико. - Изанаги находит ее сгнившее тело, покрытое насекомыми. Как называются жирные белые насекомые, которые едят мертвых?
- Личинки.
- Личинки? На Изанами - кимоно из личинок, - говорит Кеико и тихо смеется.
Охрененный мюзикл, одно слово.
- Боги смерти в погоню за Изанаги, хотят оставить его в земле Желтой Реки, - добавляет Мичико дрожащим голосом. - Он бросает в них персики, они Останавливаются кушать, он улетать. - И опять - подарочные фрукты.
- У нас на Западе тоже есть похожая история, про парня по имени Орфей: у него умирает жена и он отправляется в подземный мир, чтобы привести ее назад. Он, конечно же, тоже все напортачил, и она умирает второй раз, прямо как Изанами. А нет ли у японцев легенд повеселее? Или хотя бы без личинок?
- Лисья свадьба, - говорит Фумико. Норико радостно хлопает в ладоши: предложение явно понравилось. - Мама маленького мальчика, - начинает Фумико, - говорит: "Дождь и солнце вместе - сегодня лисья свадьба. В лесу, там, где кончается радуга. Ты сиди дома, на улицу не ходи". Маленький мальчик идет в лес, смотрит на лисью свадьбу. Когда приходить домой, мать заперла дверь, мальчика пускать нет.
- Не пускает, Фумико. А что сталось с мальчиком? Фумико на мгновение задумывается.
- Вроде он умер. Совсем маленький мальчик.
- А вы, Луиза? - спрашивает Кеико. Прежде ни одна из них не обращалась ко мне по имени. До сих пор - только "учительница" или "мисс Пейншо". - Вы знаете какую-нибудь подходящую историю?
- Как сказать. Мне тут пришло кое-что в голову, вот только не знаю, понравится ли вам. История наполовину японская, наполовину гайдзинская, про леди с Запада, которая влюбилась в японца.
Вижу, девочки уже "купились".
Над долиной висит луна, до полной самую малость недотягивает - спелый персик, вот-вот упадет. Босиком выхожу на веранду - горячий чайник в одной руке, керамические чашки в другой. Легкий ветерок шевелит хвою сосен. Усаживаюсь на омытые лунным светом доски, притворяюсь не тем, что я есть, ставлю чайник и чашку этак аккуратненько, тютелька в тютельку. Качнувшись назад на пятках, любуюсь произведенным эффектом, переставляю посуду еще дважды.
- Луиза.
Он сидит на пятках у самой стены, подтянув колени к подбородку.
- Оро, мать твою. Мог бы хоть постучаться, что ли, должна же девушка знать, что ты здесь.
- Я хотел устроить сюрприз.
- Тебе удалось. Как ты вообще проник на территорию? - В памяти всплывает подарочный фрукт. - Впрочем, что это я, конечно же, ты или один из твоих прихвостней дорогу уже знают.
Он недоуменно смотрит на меня, как если бы я изъяснялась на иностранном языке. Что я, в сущности, и делаю. Полная луна сияет в его зрачках крохотными золотыми монетками.
- Как день прошел?
Он распрямляется, кланяется, поднимаясь с пола. Его не по размеру большой черный свитер спадает ниже колен, миниатюрные кисти теряются в огромных рукавах.
- Мой день - сплошные радости с утра и до вечера, Оро. А как у тебя?
- Скучно. Омерзительно. Очень тяжело.
- Ты сейчас снимаешься?
- Да, в Камамуре. Знаешь этот город? Качаю головой: нет, не знаю.
- Очень старый город. Мы снимаем старинную драму - шестнадцатый век. С навороченными историческими костюмами. Весь день напролет хожу в здоровенной шляпе и при длинном мече: он мне весь бок ободрал.
- А зовется как?
- Прости?
- Как фильм называется?
- Ано… на английском сказать очень трудно. Длинное название, знаменитая история из жизни самураев. Сейчас попробую: "Он отправляется за своим, другом в иной мир, запытав его до смерти".
Вот вам еще один кандидат на развеселый японский мюзикл.
- А ты играешь самурая, который запытал лучшего друга до смерти и отправился за ним в подземный мир?
Он прикрывает глаза, словно вся эта кровавая сага проигрывается на внутренней поверхности его век.
- Очень грустная история.
- Почти все истории о любви таковы. - Я встаю. - Пойду принесу тебе чашку.
Жестом велев мне оставаться на месте, Оро идет к тому месту, где сидел, и возвращается с серебряной бутылью сакэ - такой здоровенной в жизни своей не видела.
- Ты ведь любишь сакэ, Луиза?
- А Папа, часом, не срет в лесочке?
- Прости?
- Да, я люблю сакэ.
- Ты много чего японского любишь.
Нараспев зачитываю обязательный гайдзинский список:
- Я люблю суши, палочки для еды и зеленый чай. Люблю Мисиму, люблю любоваться луной, люблю снежинки на рукавичках.
Он шутливо грозит мне пальцем.
- Есть у меня одна японская штука, ты ее не знаешь, но я уверен, тебе понравится.
- Да ну?
- Почти уверен. - Он засовывает руку глубоко в карман джинсов и извлекает на свет круглую серебристую коробочку для пилюль, инкрустированную темным нефритом.
- Мы никак "Безмятежностью" раскумаримся? - Стараюсь, чтобы голос мой звучал не так алчно.
Он поднимает взгляд.
- "Безмятежность"? Прошлогоднее старье. "Безмятежностью" уже давно никто не пользуется.
Ах, простите скромную провинциалочку. Он открывает коробку: на зеленом бархате - две прозрачные капсулы.
- Как это называется?
- "Пустота".
- "Пустота"?
- Одна таблетка вызывает одни ощущения, другая - совсем другие. По-моему, ужасно скучно. Отвратительно. С "Пустотой" ничего не чувствуешь.
Кажется, я начинаю понимать.
- И запивают это сакэ? - Беру бутылку: она холодна как лед. - Пойду ее согрею. Как думаешь, мы бутылек "уговорим"?
Он забирает у меня бутылку.
- Это мы выпьем холодным.
- Холодный сакэ?
- Холодный он восхитителен. Совсем особый сакэ. Он - с острова, где я родился, с Сёдосимы, что во Внутреннем море.
- Я принесу еще чашку. Он берет мою.
- Этой хватит. Будем пить из одной. Интересно, а повстречай я актера, который бы не был романтиком, я осталась бы разочарована - или Душа моя зааплодировала бы и радостно запела?
Он наполняет чашку доверху и передает ее мне. Дешевая керамика мерцает в лунном свете.
- Пожалуйста, открой рот. - Кладет капсулку мне на кончик языка. - Теперь пей.
Кроме шуток, мальчик. Делаю большой глоток. Напиток холодный, сухой, почти безвкусный. А в следующее мгновение рот мой наполняется серебром. Возвращаю ему пустую чашку.
- Отличная штука. Где можно купить бочечку?
- Этот сакэ не продается. Тебе, Луиза, я привезу множество бутылок. - Он вновь наполняет чашку и запивает свою капсулку.
- А скоро ли оно зацепит?
- "Пустота"? "Пустота" цепляет сразу, как только коснешься языком.
А. Значит, вот оно как. Я ни черта не чувствую. Милая японская шуточка?
- Нет, правда, когда оно начнет действовать?
- Говорю тебе - прямо сейчас. Оно уже действует. Даю себе слово ничего подобного не говорить. Но все-таки говорю:
- Я ничего не чувствую.
- Нравится?
- Как я могу сказать, нравится мне или нет, если я ничего не чувствую?
Он улыбается, дотрагивается пальцем до моей нижней губы.
- Ты чувствуешь Пустоту.
- Это-то я всю свою жизнь чувствую, Оро. Он смеется, хлопает в ладоши. Смешная Луиза.
- Не так. Это не настоящая Пустота.
- Не настоящая, - соглашаюсь я. - Это - ужас и паника, тревога, невзгоды и горе, семейные ценности.
- Много всего.
- Да.
- А сейчас ты все это чувствуешь?
- Кажется, нет.
- А вообще чего-нибудь чувствуешь?
- Серебро. Чистое и прозрачное.
Он снова хлопает в миниатюрные ладошки.
- Вот именно!
Я бы посмеялась, да только незачем. Да и не хочется. Есть только я, сижу, выпрямившись, на посеребренных досках, Оро - напротив, снимает свой необъятный свитер.
- Для осени очень тепло. - Теплый ветерок, словно по сигналу, ерошит мне кудри. На его черной нижней безрукавке спереди "молния". Его обнаженные руки такие хрупкие, мускулы едва обозначены, точно у мальчика. Да и сам он - мальчишка мальчишкой, в бледном свете кожа отливает голубизной: тринадцатилетний мальчишка, да и только.
Ничего не чувствую; по щекам моим текут слезы. Он стирает их тыльной стороной ладони.
- Так порою бывает. Это часть Пустоты, Луиза.
На то, чтобы меня опустошить, уходит немало времени. Но Оро умеет ждать, да, ждать он умеет. Сидит себе, подобрав под себя ноги. Когда я иссякаю, заключает мое лицо в ладони и слизывает соль. Знаю: нечто подобное он проделывал в фильме, или в телешоу, или, может, в рекламе карри, да только мне все равно. Мне плевать на все. Мальчик вылизывает мне лицо, я - растлительница малолетних; мысли, впечатления, ощущения пощелкивают у меня в голове, точно бильярдные шары, что катаются по чистому, без пятнышка, сукну и ныряют в лузы, такие глубокие, что уже не достанешь. В соседней долине или, может, через одну свистит поезд.
Тянусь к "молнии" его безрукавки и рывком дергаю вниз. "Молния" расходится аж до широкого черного пояса. От грудины почти до пупка тянется блестящий серебристый шрам, точно вторая "молния". Провожу по нему пальцем. В сравнении с остальной кожей шрам кажется прохладным.
- Это еще что за шрам? Он заглядывает мне в глаза.
- Шоссе к моему сердцу.
Ну что ж, храни свои тайны. Он такой хрупкий, такой маленький, он такой красивый, такой теплый в моих руках - талия такая тонкая, просто-таки двумя ладонями обхватишь. А я такая… такая…
Я такая охуенно здоровущая. На краткое мгновение вижу, какой я кажусь в его глазах: он - словно исследователь на крохотном паруснике, я - его Ньюфаундленд, новообретенная земля.
Вскакиваю на ноги, перевернув при этом чашку из-под сакэ.
- Луиза, что ты делаешь?
Глядя на него сверху вниз, сдираю с него безрукавку.
- Хочешь карусель?
- Да, пожалуйста.
- Вставай. - Вытягиваю руки перед собою параллельно полу. Он ничком падает на них. Весу в нем примерно столько же, сколько в пучке бамбука, только он - в два раза благоуханнее. - Готов?
- Да.
Кружу его, и кружу, и кружу. Сперва молча, только ноги по доскам шлепают, да чем больше верчусь, тем громче хриплое дыхание; стук сердца отдается в ушах. Открываю рот, чтобы радостно завопить - а наружу изливается музыка. Три голоса, - все женские, и ни один не принадлежит мне - сплетаются точно серебряные струи в стремительном ледяном ручье.
15
Кар-р!
Кеико плюхает подушку рядом с собственной, приглашая меня сесть.
Сесть - значит остановиться. Но я не хочу останавливаться. В голове у меня вперемешку звучат три поющих голоса. Отчего прошлая ночь не может длиться вечно?
Хотя от самого понятия вечность меня блевать тянет. И почему я нынче утром такая рассеянная? Что может быть унизительнее, чем сделаться романтической размазней?
- Итак, вот вам скелет истории, о которой я рассказывала на прошлом занятии.
- Скелет? - переспрашивает Фумико.
- Как в японской поговорке? - допытывается Мичико. - Красота утра становится выбеленными костями к вечеру; мир беспрерывно меняется.
- "Скелет" означает набросок в общих чертах, сюжет истории. Женщина-гайдзинка приезжает на работу в Японию и влюбляется в японца, который… э-э… работает в шоу-бизнесе. Оба знают: то, что между ними происходит, по сути дела, роман на одну ночь. - Я выдерживаю паузу, полагая, что здесь потребуется пояснение, но все вроде бы поняли. - Женщине в какой-то момент придется возвращаться на родину, для мужчины настоящая жизнь - это Япония. Но поскольку встреча их так мимолетна, а ситуация настолько безвыходна, любовь их становится все более крепкой, все более пылкой. Чем больше они понимают, что любви этой не бывать, тем больше они ее желают. А еще они ее желают потому, что любовь эта так непохожа на все, испытанное ими прежде, потому, что она существует за пределами того мира, который для каждого из них является реальностью. Они встречаются втайне, выкрадывая время, в экзотических местах.
- Важно то, что они любят друг друга, - говорит Кеико, буравя меня глазами.
- Я даже не уверена, что дело в этом. Может, самое важное - то, что оба они иностранцы.
- Вы сказали, он японец, - напоминает мне Фумико, - не иностранец.
- Он - иностранец для нее, она - иностранка для него. Каждый - воплощение неизвестности для другого. Каждый хочет…
- Вот поэтому так увлекательно! - говорит Кеико, массируя бедра.
- Вопрос в следующем, - девочки поворачиваются ко мне с открытыми ртами, - можно ли из этого сделать мюзикл, или это все ерунда на постном масле?
- Очень красиво, - вздыхает Мичико. - Очень печально.
- Любовная история всегда сработает. - Кеико поглаживает пустую подушку рядом. - Чем проще, тем лучше.
- Как я себе это вижу, главных ролей здесь всего две, женская и мужская, и полным-полно эпизодических: прохожий, официант в ресторане, незнакомцы на вокзале, бармен, ну, и в таком духе. Понятно, что японца-мужчину сыграет Кеико.
Кеико кланяется, стараясь не выдать, как она довольна.
- Но кто сыграет женщину-гайдзинку? - Я оглядываю девочек, пытаясь решить, которая из них будет наиболее убедительна в "западной" роли. Норико, пожалуй, потянула бы, да только она вся - воплощение трепетной, типично японской женственности. Мичико обладает необходимым эмоциональным накалом, но уж больно она застенчивая. Акико, с душой и улыбкой воспитательницы детского сада, вообще отпадает. А Хидеко слишком толста.
- Вы, Луиза, - говорит Кеико. - Вы сыграть гайд-зинку.
- Потому что я пахну как гайдзинка? Кеико вскакивает и встает напротив меня.
- Смотрите, лучше не бывает. Я чуть короткая - надену высокие туфли для шоу. В самый раз. - Она кладет ладони мне на плечи и заглядывает мне в глаза. - Идеальная романтическая пара.
Я убираю с плеч ее руки.
- Не думаю, Кеико. Во-первых, мне медведь на ухо наступил. Во-вторых, гайдзинка должна быть красивая, такая красивая, что мужчина-японец готов отдать все, что у него есть, лишь бы быть с ней. Мичико с Кеико переглядываются.
- Мичико, чему это вы с Кеико ухмыляетесь?
- Вы красивая, - говорит Кеико. Глаза ее сияют.
- Мужчина все для вас делать, - говорит Мичико. - Особенный мужчина.
- Мокка-мокка-мокка, - шепчет Кеико.
- По-моему, мы слегка опережаем события. У нас даже сценария еще нет. Я думала, сегодня мы начнем с разминочных упражнений, так, для разогрева.
- Упражнения? - Кеико плюхается на пол и раз десять отжимается.
- Пойдемте в аудиторию для репетиций, там места побольше. - Девочки поднимаются на ноги. - И подушки с собой захватите.
Мы мчимся по коридору. Мичико балансирует подушкой на голове. Норико на подушку уселась, а Фумико тащит ее за собой, точно санки. Кеико легонько наддает мне подушкой по затылку. Акико замыкает тыл в лучшем старостином стиле - во всяком случае, пытается, - а Хидеко шествует величаво и неспешно, как и пристало ее габаритам.
Приоткрываю дверь в малую аудиторию Б. Заслышав исполняющую "скат" Сару Воэн, торможу на пороге. Сквозь окошечко в двери вижу, как мадам Ватанабе носится по комнате, точно свихнувшаяся ворона, длинные рукава черной пижамы развеваются по ветру. Девочки из труппы "Земля" следуют за ней по пятам. Оранжевые клювы из папье-маше закрывают лица, руки облеплены черными перьями до самых плеч.
Загоняю свой класс в малую аудиторию А. Норико бежит к пианино и наигрывает "Много восторгов сулит любовь"; Кеико кружит вокруг меня, ненавязчиво подбираясь все ближе.
- Кеико, уймись. Норико, прекрати. К делу, девочки, к делу.
- К делу, к делу, - эхом откликается Акико, тщательно отряхивая подушку, прежде чем на нее присесть.
Делю доску надвое вертикальной чертой, с одной стороны пишу: "ЯПОНЕЦ", с другой - "ГАЙДЗИНКА".
- Я подумала, сперва надо попытаться понять, что это такое - быть японцем. Вы когда-нибудь делали упражнения на свободные ассоциации?
Все непонимающе глядят на меня.
- Я называю слово, вы говорите мне первое слово, что приходит вам на ум. О’кей?
Все кивают. Норико выдает бравурную импровизацию "Палочек".
- Норико, брысь от пианино. Сейчас же. Хотя, пожалуй, для начала неплохо. Ладно, первое мое слово - "палочки".
Долгое молчание. Все неотрывно смотрят на меня.
- Нет, так не пойдет. Я говорю "палочки", вы говорите первое слово, что приходит на ум.
Снова - долгое молчание.
- Нет-нет-нет. Думать нельзя. Ассоциации должны быть спонтанными.
Опять ничего.
- Не понимаю. Чего тут сложного?
Норико разворачивается на крутящемся стульчике.
- Сперва надо сказать слово.
- Но я уже сказала. Несколько раз.
- Но не отдельно, - напоминает мне Фумико.
- О’кей. Палочки.
- Дерево, - кричит Кеико.
- Бумага.
- Дом, - говорит Акико.
- Огонь.
- Хорошенькая, - говорит Кеико и, словно испугавшись, закрывает рот ладонью.
- Кимоно.
- Кукла, - говорит Хидеко.
- Женщина.
- Кукла, - повторяет Хидеко.