- Я тоже. - Он хихикает. - Увидимся завтра, большая загадочная гайдзинка.
- Оро?
- Да, Луиза?
- Иди на фиг.
"Мазерати" мчится по широкому, обсаженному деревьями бульвару: в этой части Токио я еще не бывала. Наклоняюсь вперед и окликаю водителя:
- Где мы?
- Между Хараюку и Сибуей, - сообщает он и продолжает цыкать зубом.
Беру на заметку. Модный район. Около миллиона девушек с семнадцатидюймовой талией и с пакетами "Ха-наэ Мори" в руках.
Огибаем огромный лиственный парк и гигантскую арку уложенного бетона.
- Стадион "Ёёги", - сообщает мне водитель. - Олимпиада в Токио.
- Мы почти приехали?
Он резко тормозит, оборачивается ко мне, широко усмехается.
- Мы уже приехали.
Длинная площадь, в конце ее - большое массивное современное здание. На нем вывеска: "Концертный зал NHK". На площади - ни души. В этот самый миг садится солнце - разом, как это водится в Японии, точно на выключатель нажали.
- Вы уверены, что?..
Он нажимает на кнопку, моя дверь распахивается. Выхожу, поправляю вуаль на шляпке - идея Гермико, равно как и темно-фиолетовое вечернее платье и черный парчовый жакет. Обычно я стараюсь не носить фиолетовых тонов, но сейчас волосы мои по большей части забраны под шляпку, а вуаль - "в целях безопасности", выражаясь словами Гермико - закрывает выбившиеся пряди.
Я уже на полпути к парадному входу, когда Оро выбегает мне навстречу. Инкогнито, в темных очках и костюме, шикарном - клейма негде ставить.
- В жизни бы тебя не узнала, малыш-звезда экрана.
- Красивая шляпка, Луиза. И красивый… как это называется? - Он проводит рукой по глазам.
- Вуаль.
- Верно, вуаль. Я и сам бы от такой не отказался. Отличная идея.
- Вообще-то они для женщин, но отчего бы и тебе такой не обзавестись.
- Ты хорошо долетела?
- Немного трясло. - На маленькой серебристой вертушке вместо большой и черной.
- Мне ужасно жаль.
- А "мазерати", Оро! Темно-синий цвет - это так тривиально, ты не находишь?
- В самом деле? Я хохочу.
- Я тебя за нос вожу. - Он дотрагивается пальцем до носа, проверяя, так ли. - Ну, дразнюсь.
Он кивает.
- Я не понимаю.
- Не важно.
- Нам надо быстро-быстро. - Он берет меня за руки и увлекает меня через площадь.
- Мы идем на концерт?
- На репетицию.
За застекленными дверями фойе материализуются дюжина мужчин в темно-синих костюмах. Смятенная пантомима: ни один не догадался принести ключ.
Наконец мы внутри, крейсируем по подземным коридорам вслед за синими костюмами. Перед матово-черными двойными дверями наши провожатые останавливаются. Двери распахиваются, оттуда льется музыка. Костюмы расступаются, мы с Оро входим. Помещение размером со школьный спортзал, у дальней стены втиснут оркестр в полном составе и хор - сотни и сотни хористов на ступеньках, спиной к нам.
Мы бочком-бочком пробираемся вдоль стены, мимо кланяющихся служителей, переступая через открытые, обитые плюшем футляры от инструментов с бирочками "МСО, ТУРНЕ В ЯПОНИЮ". Находим парочку складных стульев, рядом с альтами, что уже мрачно вовсю пиликают. Мы садимся - и тут, едва нас не опрокидывая, вступает хор. Мы оборачиваемся поглядеть, я зацепляю рукавом пустой пюпитр. Сверкнув серебром, он клонится к полу. За секунду до того, как пюпитру удариться о паркет, я ловлю его одним пальцем. Поднимаю глаза, сконфуженно улыбаюсь - я бы поклонилась, да без того почти лежу ничком - стене пузатых зомби с бледными, одутловатыми лицами: у всех открыты рты, и все вовсю жуют, точно пожирают задний ряд хора мальчиков, выстроившегося перед ними. Только тогда до меня доходит, что первые три ряда внушительного хора - это безупречно сложенные мальчики-японцы в аккуратных черных туниках, лица пылают и трепещут, точно пламя свеч в полумраке комнаты. А ряды и ряды взрослых певцов за ними - все гайдзины, и вовсе они не жуют, а поют как одержимые, их огромные bouches то открываются, то закрываются. Дирижер, лысеющий тип в синей нейлоновой ветровке, обрывает их в самый разгар пережевывания и элегантно отчитывает хористов на смеси французского и английского.
- Оро, - шепчу я, - что это?
- Монреальский симфонический оркестр, турне по Японии, - расплывается в улыбке он.
Канадцы! Вот почему они смотрятся так кошмарно! О’кей, это только репетиция, но почему одни из них сидят, другие стоят, и все так ужасно одеты? Ну ладно, будем справедливы: не столько ужасно, сколько слишком. В комнате тепло и душно, однако все так закутаны, словно только и ждут приказа Пири тащиться на север. Мужчины - в твидовых куртках поверх застегнутых на все пуговицы кардиганов поверх водолазок с воротником "хомут". Женщины - в модельных свитерах такого размера, что в один такой среднестатистическую японскую семью упихнуть можно. А кожа, кожа! И кому первому пришло в голову назвать эту расу белой? Да они же серые, как газетная бумага, землистые, как гренки, желтовато-бледные, как сальные свечи, - ничего общего с какими бы то ни было оттенками белого. Кое у кого из тех, что помоложе, розовые щеки, кое у кого из тех, что постарше, красные носы - от пьянства или мороза. Мать моя женщина, ну и жуткое же сборище! Толстопузые, кривоногие, с прогнутыми спинами, неуклюжие, бесформенные - на живодерню таких оттащить, да и только.
Лысый тип постукивает палочкой по возвышению. - Numero soixante-cinq, s’il vous plait. Помните: legato. В тонкий узор гобоев хромом вливаются валторны. Три дамы на закате зрелости - они сидели на складных стульчиках в первом ряду взрослого хора - решают, что ради этой части они, пожалуй, встанут - и поднимаются, производя шум и грохот, шурша юбками и приглаживая волосы - все, как говорится, по полной программе. Знаю я этих дам, с их плиссированными юбками до полу, с их скрипучими кожаными ботинками, скверным "перманентом" и модельными очками с линзами размером с ветровое стекло. Прежде чем до них доходит очередь, одна резко садится опять и, пока хор мальчиков выводит мелодию флейты, извлекает из сумочки пластмассовый ингалятор. Смена часовых поясов, или жуткая загрязненность Токио, или стресс, или и то, и другое, и третье спровоцировали приступ астмы. Она вставляет рыльце в рот, брызгает один раз, другой. Вот так-то лучше. Поднимается на ноги - как раз к моменту, когда надо петь.
Я к этому не готова. Глубокие, грудные взрослые голоса затапливают комнату. Мои дамы не красивы, зато теперь они - часть красоты, вот уж не ждала от них такого. Разумеется, каждую я расслышать не могу. Возможно, у кого-то голос невыразительный, у кого-то - резкий, у той чересчур сильное вибрато, а эта блеет, как овца. И тем не менее они - часть той волны, что обрушилась на зал, нахлынула на нас с Оро, и, когда их партия заканчивается, мои дамы кажутся бледными и измученными, и даже оторопевшими, словно знают: только музыка спасает их от самих себя. Эта борьба за sauvetage с каждой новой пропетой нотой набирает силу. При этом внутренний колодец вычерпывают ведрами - и опрокидывают ведра на нас, создавая волну. А пополняться колодцу неоткуда, он лишь иссякает. Когда женщины поют, сознают ли они, что однажды ведро поднимется сухим, совсем сухим? Красота утра становится выбеленными костями к вечеру, мир меняется без конца. Но они все равно поют, не прекращают петь: тоже храбрость своего рода. Дирижер вмешивается еще раз, он недоволен.
- Это Малер, я знаю - но что именно?
Оро запускает руку в нагрудный карман пиджака и достает серебряную записную книжку с крохотным механическим карандашом на цепочке. Открывая ее, читает: "Восьмая симфония, известная также как "Симфония тысячи", Густава Малера, написанная в 1906 г. за шесть недель. "Вообразите, что вселенная запела. Мы больше не слышим человеческих голосов, мы слышим голоса вращающихся планет и солнц".
- Оро, где ты это взял?
- Записную книжку? В Венеции, два года назад.
- Нет, про симфонию.
- Ассистент расстарался.
- Еще что-нибудь?
Он сверяется с книжкой.
- После того они сыграют "Kindertotenlieder", "Песнь об умерших детях". Для оркестра и соло. "В песне оплакиваются не только дети, умершие во младенчестве - братья Малера и его дочь, - но также и утрата чистоты и неведения в восприятии жизни".
- А можно, мы останемся послушать? Это одно из моих самых-самых любимых.
Он касается моей руки - и тут оркестр начинает играть снова.
- Мы останемся до самого конца, Луиза. Это тебе подарок из Канады.
* * *
Двенадцать "костюмов" выводят нас из концертного зала "NHK". Длинная площадь пуста, фонари на изогнутых столбах отбрасывают овальные озерца света. А в следующий миг она уже не пуста. Трое парней с видеокамерами на плечах выскакивают из кустов, обрамляющих площадь, и вовсю дуют к нам, на ходу включая прожекторы. Еще человек тридцать-сорок мужчин и женщин рысят через площадь. У одних - кинокамеры с мощными вспышками, у других - серебристые микрофоны. Дергаю за кисточку сбоку шляпки, и вуаль опускается вниз, точно занавес на сцене. Я вижу их, но они не видят меня - мир кажется шероховатым, как изображение в старых фильмах. Чувствую себя до странности спокойной, недосягаемой.
Оро оглядывается, берет меня за руку.
- Не бойся, пожалуйста, - говорит он и тут замечает вуаль. Он улыбается. - Очень хорошо. Не беги. Мы пройдем шагом, спокойно. Головы подняты, глаза открыты.
Еще несколько метров, и они обрушиваются на нас, точно зловонные миазмы. По запаху могу определить, что рядом стоящий ел на ужин или скорее вместо ужина. "Оро, Оро", - кричат они, а затем - вопросы, которых я не понимаю. Ноги мои отрываются от земли, меня и его несет толпа.
Женщина с остреньким личиком и в желтой куртке подходит к самой вуали и дышит на нее. Ее влажные губы оставляют темный круг на полупрозрачной ткани под самым моим носом.
- Луиза, - говорит она, - вас ведь так зовут, верно? Иду с видом как можно более бесстрастным, кожа лица - словно вторая вуаль.
- Поговорите со мной, Луиза. - Она пытается подпихнуть серебристую трубку магнитофона под вуаль. - Расскажите мне, как вы добились Оро, расскажите моим слушателям, что вы такое делаете, чтобы очаровать японскую звезду экрана номер один.
Нас несет вперед, кинооператоры бегут в обратном направлении чуть впереди от нас.
- Луиза, Луиза, - вкрадчиво мурлыкает она. - Пожалуйста, расскажите нам свои любовные секреты. Вся Япония желает знать… - Парень с портативной телекамерой отшвыривает ее с дороги, но она сей же миг возникает вновь и одной рукой вцепляется в лацкан моего жакета. - Япония должна узнать, Луиза, как гайдзинская дылда вроде вас сумела зачаровать японского Джеймса Дина!
Вдалеке уже различаю "мазерати". Задняя дверца автоматически распахивается.
Эта женщина начинает действовать мне на нервы. Пытаюсь равняться на Оро; тот шагает вперед точно загипнотизированный. Папарацци со всех сторон его облепили, а он словно не здесь.
- Луиза, покажи нам свое лицо. Покажи нам свою безобразную гайдзинскую рожу. - Она хватает за вуаль и резко дергает.
Я даю сдачи - о, всего-то навсего легкий толчок в солнечное сплетение. Но женщина такая маленькая, "в легком весе"; наверное, надо было соизмерить силу. Отшатнувшись, она падает на парня в куртке-"сафари", который пытается поймать в кадр мои громаднющие титьки с наилучшего ракурса. Вот она распростерлась на бетоне. И - в отключке.
Вуаль моя висит на одной Ниточке. Щелк. Щелк. Щелк. Я хочу задержаться, поглядеть, не скопится ли под ее головой лужица медленно сочащейся крови, как это бывает в кино, но Оро схватил меня за одно плечо, водитель за другое, они тащат меня оставшиеся двадцать ярдов к машине, а вокруг беснуется толпа.
Дверь хлопает, мы утрамбовываем улицу высококачественной резиной "Мишлен".
Лицо Оро - совсем рядом с моим.
- Что ты сделала, Луиза? Что ты сделала?
- От души ей вмочила.
- Вмочила?
Водитель, оглянувшись через плечо, хохочет.
- Ну, толкнула ее самую малость. Оро хмурит брови.
- Очень плохо. О, это очень плохо, Луиза. - Хлопает меня по плечу. - Новый Мухаммед Али.
- Али Мухаммед, - сдавленно фыркает водитель.
Когда я наконец встаю, длинный верстак из начищенной стали, что служит Оро обеденным столом, уже завален газетами. Практически во всех макет примерно одинаковый. Слева - зернистый увеличенный снимок моей потрясенной физиономии с черно-белой фотографии: ну, той, где я валяюсь, опрокинутая навзничь, на веранде в "Чистых сердцах". В середине - цветное фото меня же, вуаль сбилась на сторону, так, что виден один глаз - и зыркает свирепо, точно у загнанного в угол зверя. Помада размазалась, рыжие кудри торчат из-под шляпы во все стороны. Справа - фотография забинтованной-перебинтованной головы, сбоку свисает капельница для внутривенного вливания.
Оро выходит из-за гигантского, от пола до потолка, аквариума, где дно покрыто слоем аквамариновых стеклянных шариков толщиной фута в три и снуют лимонные карпы. На нем короткий белый шелковый пеньюар, в руках - кофейник с "эспрессо".
- Доброе утро, Луиза.
Показываю на красный газетный заголовок над фотографиями в одной из тех газетенок, что выглядят по-бульварнее прочих.
- Что тут говорится?
Мгновение он внимательно изучает буквы.
- Здесь говорится "Кто такая леди "Вечерний лик"?"
- Это такой изящный японский способ обозвать меня шлюхой?
- Это из старой книги. Да уж, не сомневаюсь.
- А внизу что написано?
- Много всего. Не важно. Хочешь кофе? Я киваю.
- Так чего - всего?
- Всякие глупости. Отвратительно.
- Какие же?
- О том, кто ты. Что ты делаешь. - Он долго молчит. - Как ты выглядишь.
- Переведи, пожалуйста.
- Луиза, это все очень отвратительные вещи. Я не…
- Заткнись и переводи.
- Автор говорит, ты - как безобразная ведьма, с огромной пастью и зубищами, как косточки в маджонге. Она говорит, Оро ждать так долго, чтобы влюбиться, а теперь вот это. Он отвергает всех японских женщин ради женщина-гайдзинка, а она даже не красивая гайдзинка, не блондинка, например. Это оскорбление всем японским женщинам. Гайдзинка большая и толстая, в два раза, может, в три раза больше нашего Оро, японской кинозвезды номер один.
- Спасибо.
Он пододвигает мне чашку "эспрессо".
- Они говорить такие вещи, потому что они злятся. Ты не толстая и не безобразная. Гайдзинка, да. Большая, да. Мне нравится, когда большая, нравится, что чужестранка и варвар. Не такая, как маленькие тоненькие японочки. Ты другая, Луиза. В Японии все одинаковые. Я тоже другой. Вот почему я люблю.
Прежде он этого слова не произносил. А я так вообще никогда не произнесу.
- А моя здоровенная, безобразная западная пасть, мои огромные зубищи - что ты о них думаешь?
- Очень красивые, очень другие. Я люблю… - Он умолкает, подливает себе еще "эспрессо", выпивает его одним махом. - Я люблю их. Я люблю тебя, Луиза.
- Нет, не любишь.
Он изумленно вскидывает глаза.
- Нет? Я никого не любил прежде. Думал, этого со мной никогда не произойдет. А теперь ты мне говоришь, я тебя не люблю. Ты хочешь сказать, это ты меня не любишь?
- Тебе нравится быть со мной, мне нравится быть с тобой. Весело. Классно. Клевый секс.
- Клевый секс, - кивает он и задирает сзади подол своего короткого пеньюара, освежая мои воспоминания о его ягодицах.
- И задница у тебя очень милая.
- Номер один во всей Японии.
- Но любовь - это как оказаться запертым в плохой пьесе: каждый вечер произносишь одни и те же реплики, изо дня в день, а не то вся эта штука рассыплется в прах. Я хочу тебя, Оро, я просто не хочу ничего большего, о’кей?
Он отворачивается и проходит квартиру из конца в конец, что занимает некоторое время. Квартира представляет собою одну громадную комнату. Выглядит - точно многоярусная парковка, бетонный пол выкрашен грязновато-золотой краской, мебель - та, что есть - начищенная до блеска нержавейка. Ряды высоких скользящих стеклянных дверей выходят на террасу вокруг квартиры, но терраса такая широкая, а мы так высоко, что изнутри видны только недвижные серые облака в небе над Токио.
Возвратившись, Оро бросает: "О’кей", - и снова исчезает за аквариумом.
Звонит телефон. Он долго разговаривает. Когда выходит, он обнажен, напрягшийся ствол торчит вперед дюйма на четыре. Шрам, разделивший торс надвое, мерцает янтарным светом.
- Журналистка, которой ты вмочила, в коме. Надо сейчас же уезжать. Не сейчас же. Сперва я тебя отымею, но никакой любви, о’кей?
- Усекла.
Черный вертолет высаживает нас на пустынном причале, что вдается в гавань Кобе. Спускаясь на землю, Оро указывает на низко сидящее в воде суденышко того же темно-синего цвета, как и его "мазерати".
- Судно на подводных крыльях. Вертолет распугает мартышек.
Как скажете. Позади на крутых холмах раскинулся Кобе, сонный провинциальный город, столь же непохожий на Киото, как Киото не похож на Токио. Славно было бы погулять по нему часок-другой, поглазеть на достопримечательности, выпить где-нибудь кофе или пивка. Однако для Оро, для нас с Оро, ничего из этого невозможно. Обычное и привычное исключается целиком и полностью, и, надо сказать, мне отчасти жаль. Мне вдруг приходит в голову, что Оро, чего доброго, вообще никогда ничего подобного не знал.
Юнец в белой куртке с золотыми пуговицами помогает мне подняться на борт. Оро идет следом. Мы уже отчаливаем, когда на пирс влетает девица на золоченом мотороллере. Она тормозит у сходней, кланяется лодке и отстегивает от багажника небольшой чемоданчик красной кожи.
- Кто это? - спрашиваю я Оро, когда чемоданчик заносят на борт.
- Ассистентка, - отвечает он.
- Как ее зовут?
- Ассистентка. Мне откуда знать? Она работает на меня, живет в Кобе. Чемодан - для тебя.
- Для меня?
- Там все, что тебе понадобится для уик-энда на острове.