Перед капотом, на окровавленной траве, уложенные в рядок, лежали убитые немцы. Один, два, три… В стороне, лицом вниз, лежал ещё один фриц, четвёртый. Чердынцев опустил автомат. На шестой заставе так же были оставлены убитые гитлеровцы – почерк вроде бы один и тот же. Нет, не один!
Действовали разные группы. Не хоронить же гитлеровцев, в конце концов, – волки, лисы, разные лесные звери и зверьки, охочие до мертвечины, подберут всё, даже костяшек потом не удастся найти, останутся только пуговицы, пряжки от ремней, железные набойки от сапог, да вставные зубы, ещё – куски ткани, и всё. Оружия у убитых не было – забрали нападавшие. И документов не было – любой мало-мальски грамотный военный знает, как иногда может пригодиться бумажка с фиолетовой печатью, отобранная у врага, и тем более – трофейная карта с нанесёнными на неё значками, хорошо понятным грамотным штабистам.
– Наши находятся где-то недалеко, – сказал лейтенант маленькому солдату, – очень недалеко… Далеко они просто не могли уйти. Пошли скорее, может быть, догоним?
– Одну минуту, товарищ лейтенант, я по куску брезента с машины срежу. Чтобы ночью было, на чём спать.
– Молодец, Ломоносов, соображаешь, – похвалил Чердынцев, – действуй!
На нехитрую операцию эту понадобилось ровно полторы минуты.
– Вперёд! – скомандовал Чердынцев и перепрыгнул на противоположную сторону дороги, врубился в кусты, одолел одну густую гряду, за ней вторую, увидел тропку, пробитую многими ногами в траве. Понял: именно по этой тропе ушли люди, напавшие на немецкие грузовики.
Ломоносов бесшумно двигался за лейтенантом. Чердынцев оглянулся, спросил, растянув губы в улыбке:
– Ну как, обедом нигде не попахивает?
Маленький солдат отрицательно мотнул головой:
– Никак нет, товарищ лейтенант. Глухо, как в танке.
– Ладно, пошли быстрее!
Они ещё долго шли по этой тропке, километра два, пока примятую ногами полоску не стало видно – всё поглотила темнота.
Марш-бросок не удался, лейтенант обескураженно махнул рукой и свернул в сторону, подальше от дороги – надо было выбирать место для ночлега – какую-нибудь глухую поляну, окружённую кустарником, чтобы к ней нельзя было незамеченно, без всякого звука-грюка подобраться.
Найти в темноте такую поляну трудно, но им повезло – вскоре они наткнулись на укромный, нагретый солнцем песчаный пятак, на котором даже углубление для костра имелось.
– Предлагаю ужин перенести на завтрак, – сказал лейтенант, с усталым стоном растягиваясь на песке.
– Брезентик подстелите под себя, – услужливо предложил Ломоносов.
– Верно, – Чердынцев приподнялся, подоткнул под себя кусок брезента, похвалил Ломоносова за сообразительность. – Что со мной было бы, если б не ты…
Маленький солдат довольно засмеялся.
– Пропали бы, товарищ лейтенант.
– И эт-то верно…
Они попробовали догнать отступающую группу наших – шли совсем близко от неё, и Чердынцев, и Ломоносов постоянно обнаруживали её следы, иногда даже физически ощущали присутствие красноармейцев – вот они, рядом находятся, совсем рядом, тем не менее так и не догнали, – не получилось.
Поняв это, лейтенант удручённо покачал головой:
– Не судьба, значит. Называется – непруха.
– Ничего, нам ещё повезёт, товарищ лейтенант, – успокоил его маленький солдат, – мы ещё дадим угля, хоть мелкого, но до… – фразу он не окончил, засмущался.
Продукты у них подошли к концу. Лес мало чем мог накормить – только ягодами и щавелем, но это – не еда для взрослого человека, хорошо, им на хуторе помогла старая простоволосая женщина, дала полмешка картошки, несколько головок лука, крохотный матерчатый кулёк соли и круглый чёрный каравай. Перекрестила на дорогу:
– Идите, сынки, и возвращайтесь скорее!
А на другом хуторе к ним вышел небритый худой мужик, держа в руках тяжёлое двуствольное ружьё, выразительно повёл стволом снизу вверх, будто хотел задрать им головы:
– А ну валите отсюда, жиганы! Не то я стрельбу открою. В селе рядом немцы находятся – живо прибегут. Они такими, как вы, очень даже интересуются.
С хутора действительно была видна окраина большого села. Мужика можно было уложить в один приём, но Чердынцев не стал этого делать, развернулся на сто восемьдесят и пошёл в лес. Лишь пробормотал на прощание:
– Спасибо, дядя!
– Ешь и не подавись, племянничек! – насмешливо проорал вслед небритый, подкинул в руке ружьё и вернулся в дом.
– Ничего, товарищ лейтенант, обойдёмся и картошечкой, – попробовал подбодрить командира маленький боец, – лучше картошечки, запечённой на углях, может быть только осетрина. Интересно, а Наполеон пробовал картошку, испечённую в костре?
– Пробовал, – пробурчал в ответ лейтенант.
– Откуда знаете?
– А что он мог есть в голодной России восемьсот двенадцатого года? Жареные апельсины?
– Пхе! – переводя разговор в другое русло, хмыкнул Ломоносов, покосился через плечо на хутор. – Всыпал бы я этому куркулю… Пару пуль в задницу он точно заработал.
– Через два дня картошка кончится, – сказал лейтенант, – а дальше что? Боец без еды – не боец. Его даже беззубый хорёк одолеет.
– Не тужитесь, товарищ лейтенант. Едой мы всё равно разживёмся.
Ломоносов знал, что говорил. Круглое лицо его в слабых, проступивших на переносице конопушках, было серьёзным, глаза от усталости ввалились, а вот круглый аккуратный нос выпятился, стал, кажется, крупнее.
Через два дня, когда они остановились на краю замусоренного лесного пятака, перечёркнутого упавшими деревьями, Ломоносов настороженно вытянул шею и пошмыгал носом.
– Однако товарищ лейтенант… Нам неплохо бы здесь задержаться. Хотя бы на полчаса.
– Зачем?
– Мы же вели душещипательные беседы насчёт провианта…
– Вели… Ну и что?
– Вот тут-то мы провиантом и разживёмся, – Ломоносов, кряхтя устало, улёгся за стволом дерева. Выставил перед собой ствол автомата и замер, сделался и невидимым, и неслышимым, Чердынцев даже удивился, насколько быстро произошло это преображение. – И вы тоже схоронитесь, товарищ лейтенант, – сердитым тоном потребовал маленький солдат.
На недалёкое дерево, на самую макушку, села говорливая сорока, застрекотала было, словно конная косилка, качнулась на ветке, Ломоносов приподнял одну бровь, глянул на сороку. Та, поймав человеческий взгляд, поперхнулась, будто в горло ей попала щепка, качнулась на ветке смятенно и спрыгнула в зелёную тьму леса, растворилась. Маленький солдат удовлетворённо опустил бровь.
Минут через пятнадцать на пятак выскочил дикий кабанчик, которого Ломоносов потом назвал "боцманёнком" – экземпляр килограммов на сорок, захрюкал заполошно – искал своё семейство, потерянное в чаще.
В это мгновение раздался сухой короткий щелчок. "Боцманёнок" подпрыгнул высоко, будто от земли его оттолкнула пружина, ударился о дерево и отлетел в сторону – выстрел был метким. "Боцманёнок" даже не шелохнулся – пуля пробила ему сердце.
– Молодец, Ломоносов, – запоздало похвалил лейтенант.
А Ломоносов времени даром не терял, ухватил поросёнка за ногу и потащил в кусты, прочь с замусоренного пятака. Лейтенант кинулся ему помогать, ухватил "боцманёнка" за вторую ногу.
– Нам надо его как можно быстрее опалить, разделать и давать отсюда дёру, товарищ лейтенант, – проговорил Ломоносов запыхавшимся голосом, будто только что одолел стометровку с рекордным временем. – Тут оставаться нельзя, нас палёный волос может выдать. Этот запах такой едкий, что за два километра слышен.
– А запах жареного мяса?
– Гораздо слабее.
В руках у Ломоносова спорилось всё, городской житель Чердынцев этому только дивился: в несколько минут тот набрал сушняка для костра, подпалил с одной спички и, завалив на огонь тушу "боцманёнка", с электрическим хрустом провёл по боку лезвием ножа.
– Товарищ лейтенант, вы, ежели чего, будьте готовы подмогнуть мне.
Вкусно запахло палёной щетиной, сильно запахло, лейтенант ощутил, что во рту у него в твёрдый, словно бы выструганный из дерева комок сбилась слюна – очень захотелось есть.
Маленький солдат орудовал ножом, как фокусник, быстро оскоблил поросёнка, вспорол ему брюхо, отрезал голову, от внутренностей отделил печёнку и сердце, остальное зашвырнул в кусты с бурчанием:
– Тяжесть только лишняя!
– Сердце тоже можно выбросить, Ломоносов. Это – ливер, мясо третьего сорта.
– Это лучшее мясо, товарищ лейтенант, – не согласился с командиром маленький боец, – самое чистое, самое полезное – в нём ни капли жира.
– Ага, одни витамины, – не удержался от подковырки лейтенант, – как в помидорах.
– Напрасно смеётесь, товарищ лейтенант, ненцы в тундре едят оленьи сердца сырыми – посыпают солью, едут на нартах и жуют… Как иной школяр в Москве печенье… А ненцы – люди мудрые. Как Карл Маркс.
– Как Карл Маркс?
– Ну, может, не как Карл Маркс, но на Фридриха Энгельса тянут. Дети природы… А брезент подстилочный, который я срезал с немецкого грузовика, придётся, товарищ лейтенант, на другое дело использовать. Нам мясо не во что завернуть. Если по ранцам распихать – испортим трофеи безнадёжно.
Через несколько минут "боцманёнок" был разделан, разрезан пополам – Ломоносов ножом перепилил хребет и отделил переднюю часть от задней. Чердынцев вытряхнул брезент из своего ранца, маленький солдат из своего – в эти непромокаемые полотнища и завернули мясо.
– Вы не горюйте, товарищ лейтенант, брезент мы отстираем. А вот ранцы хрен бы отстирали, – Ломоносов взвалил половину "боцманёнка" себе на спину, крякнул и первым шагнул в кусты. – Идёмте, товарищ лейтенант! – Он сейчас ощущал себя старшим в их двойке – вот что значит добытчик, сделавший толковый выстрел. Хотя и хорошо понимал, кто он, а кто лейтенант… У них даже образование разное, не говоря уже о кубарях, украшавших зелёные петлицы лейтенанта – у маленького солдата ни одного кубаря, у лейтенанта – целых два…
Далеко они не сумели уйти, сил не хватило, одолели примерно с полкилометра и скатились в дремучий лесной овраг, окаймлённый длинными стеблями крапивы и чернобыльника. Выбрали место почище, и Ломоносов сбросил с плеч неудобную ношу.
– Всё, товарищ лейтенант, дальше не пойдём… Будя! – С загнанным сипом он стёр пот со лба, выбил из себя что-то застрявшее, пожаловался: – Дыхание в глотке колом встало, ни туда ни сюда… Воздуха нет.
Лейтенант также сбросил с себя брезентовый куль, связанный узлом. Присел на корточки, под ноги положил автомат. Отдышался немного и неожиданно услышал тихий чистый звон, будто бы исходивший из некой сказки. Что это? Звон раздавался совсем рядом, шёл из-под ног, Чердынцев ткнул рукой в зелёную, поросшую муравистой травкой зелёную полосу и отдёрнул пальцы, словно обжёгся. Пальцы были мокрыми. Вон оно что оказывается! По дну оврага, под плотной травяной полосой струился крохотный ручеёк.
– Господи! – удивлённо пробормотал лейтенант, накрыл зелёную полосу обеими ладонями, перевернул их – в ладони тут же натекла вода.
Диво какое! Он губами схлебнул воду с ладоней. Вода была чистая, вкусная и очень холодная – ключ этот выбивался из склона оврага где-то совсем рядом, не успевал нагреться… Ломоносов также ткнул руки в мелкую круглолистную мураву, набрал воду в ковшик, с наслаждением выхлебал. Потом набрал воды снова и опять звучно заработал ртом, затем добавил ещё и лишь после этого позволил плеснуть воды себе в лицо. Замычал блаженно.
– Почаще бы нам встречались такие райские источники, м-м-м, – он опять набрал воды в ладони. – Благодать!
Небо тем временем пожелтело, сделалось горячим, но это длилось недолго – минут через десять по нему поплыли серые ватные пятна. Хоть и немного было видно неба из узкого оврага, а всё-таки сделалось понятно, что может созреть гроза.
– Благодать! – восхищённо повторил Ломоносов. – Как у нас в Архангельской области…
Он времени не терял – набрал сушняка – ободрал ветки с поваленного ствола, соединившего одну сторону оврага с другой, подтащил к лейтенанту, потом оборвал несколько свисающих лохмотьев – отслоившуюся кору.
Хоть и должен был овраг быть сырым – из-за ручья, из-за затенённых боков, а он сырым не был – ветки ломались со звонким треском, – да и сам ключ метрах в пятнадцати от облюбованного Ломоносовым места уходил в землю – нырял в неё с тихим печальным звуком и больше не показывался. Впрочем, где-то он наверняка возникал – где-то, но не здесь.
Маленький солдат срезал длинный стебель лещины, оскоблил его. Оглядел стебель, остался доволен и отдал Чердынцеву.
– Товарищ лейтенант срежьте штуки четыре-пять…
– Для чего, интересно?
– Мясо жарить будем… Шампуры.
Лейтенанту мигом вспомнилось безмятежное лето тридцать девятого года, когда отец на несколько дней прибыл в Москву и они всем семейством покатили по Киевской железной дороге в Кокошкино, к старинному, ещё по Гражданской войне приятелю отца Пал Палычу Снежко. Славно посидели тогда на веранде его небольшого сельского дома, который он гордо называл дачей, а потом подались на берег тамошней неказистой речушки, затейливо вьющейся среди полей, жарить шашлыки. Пал Палыч на той далёкой войне был ранен в грудь, у него отхватили половину лёгкого и половину желудка – осколок французского корабельного снаряда поразил его на тихой одесской улице, когда он вертелся с другими верховыми на коне, пытаясь пробиться на набережную, к причалам. Потом Снежко работал, как это было принято говорить, в социалистическом хозяйстве, а в тридцать пятом по состоянию здоровья его отправили на пенсию.
Пал Палыч был очень добродушен, шумен, засыпал своих собеседников анекдотами и никому не давал говорить. Женьке Чердынцеву он не нравился – слишком громок, груб и прямолинеен, а вот отцу нравился очень, отец в Пал Палыче души не чаял, смотрел на него влюблёнными, брызжущими радостью глазами и восклицал оживлённо: "А помнишь…" Но дальше этого восклицания дело не шло, Пал Палыч мигом затыкал ему рот очередным анекдотом – со старым знакомцем он вёл себя по-приятельски, не церемонился…
А шашлыки у них тогда получились очень вкусные. Неужели это было в тридцать девятом году? И было ли вообще? То, что произошло двадцать второго июня, разделило жизнь Чердынцева пополам, – как и жизнь маленького солдата, – и то, что было, осталось в прошлом навсегда. Осознание этого вызывало некую нервную оторопь, слабость, желание выпить водки, чтобы немного успокоиться. Чердынцев ловил себя на этом и отгонял прочь всякие желания – надо было держать себя в руках и сохранять спокойствие. Если этого не будет – хана ему. И всем, кто не станет держать себя в руках, кого будут ломать ознобы, страхи, немощь, – тоже хана. Лейтенант поморщился – не надо об этом думать сейчас.
Сейчас надо выполнить задание маленького солдата – вырезать шампуры для шашлыка. Или как он ещё назвал однажды – вертела. Мясо на вертеле – в этом есть что-то средневековое. Чердынцев подсёк под самую репку длинную гибкую ветку лещины, остругал её – получилось то, что надо, вырезал вторую ветку – также получилось… А маленький солдат уже начал пластать свою половину "боцманёнка", только нож мелькал в его руках, будто мелкая проворная молния – вжик, вжик, вжик… Умел работать Ваня Ломоносов, ничего не скажешь.
Скоро он насадил на шампур несколько кусков мяса, очистил место на брезенте, положил мясо туда. Потребовал:
– Давайте ещё вертела, товарищ лейтенант!
Словно бы сам по себе запалился костёр, затрещал, залопотал весело, над сучьями и корьём взвилось пламя, сбилось в сторону, лизнуло длинным опасным языком пространство, стремясь дотянуться до людей, но из попытки ничего не вышло, и костёр сердито ухнул, брызнул сразу несколькими угольями, будто пулями…
Ломоносов кинул в огонь ещё несколько сухих веток, потом ещё, затем ловко насадил на ошкуренные ветки мясо – на каждую по нескольку кусков.
– Ну, Ломоносов! – восхищённо произнёс лейтенант. – Тебе бы работать в каком-нибудь хорошем московском ресторане… На улице Горького или на Арбате.
– Это почему же обязательно в Москве, товарищ лейтенант? – маленький солдат нахмурился. – У меня есть город Архангельск. И не только он. Ещё – Холмогоры. Тоже отличный город. Не такой большой, правда, но смею заверить – симпатичный.
– Москва – столица нашей Родины, – произнёс расхожую газетную фразу лейтенант.
– Это я слышал ещё в первом классе, – не удержался от подковырки Ломоносов.
– Хорошо, что не в детском саду, – только и нашёлся, что сказать лейтенант. – Ещё шампуры резать?
– Пару штук, больше не надо.
Лейтенант остругал ещё пару лещиновых стеблей, заострил концы.
Костёр потухал, потрещал, повеселился ещё немного и опал, пламя просело до самой земли, сделалось синим, каким-то немощным, в это пламя Ломоносов и сунул шампуры с кабанятиной. Овраг очень скоро наполнился духом еды, Чердынцев чуть не застонал – таким ошпаривающе-вкусным был этот дух, он готов был вывернуть наизнанку желудок – на глазах у лейтенанта даже появились мелкие горячие слёзки, они возникали словно бы сами по себе, Чердынцев протестующе закрутил головой.
– Ну, Ломоносов! – с трудом выдавил он из себя. – Поэт жареной кабанятины.
Маленький солдат с независимым видом, будто и не слышал лейтенанта, продолжал проворно переворачивать вертела на низком костёрном огне. Если бы были уголья – было бы лучше, на угольях мясо не подгорает, а на открытом пламени, даже несильном, подгорает в два счёта.
Лейтенанту показалось, что такого вкусного мяса он никогда раньше не ел, всё, что было раньше – пресное, неаппетитное, жёсткое, фанера, а не мясо, – даже шашлык в Кокошкино у Пал Палыча…
Маленький солдат тоже наелся под завязку, как он сам признался, глаза у него осоловели, сделались какими-то оловянными, он хлопнул себя ладошкой по тугому животу, пожаловался:
– Трещит! Барабан, а не брюхо!
– После такой еды надо сутки лежать, не двигаясь, переваривать.
– А что, нас никто не гонит, можно и полежать…
– Нельзя, Ломоносов! Мы должны догнать своих.
– Я вот что маракую, товарищ лейтенант, – Ломоносов вновь хлопнул себя по тугому животу, будто по резиновому мячу, звук был звонким, – как нам лучше поступить: всё мясо испечь на костре или же оставить пару кусков сырыми?
Лейтенант не сразу сообразил, в чём суть вопроса, но потом всё понял и сказал:
– По-моему, и первый вариант и второй – непроходные. Всё равно мясо нам не сберечь, оно в этой жаре протухнет. Что сырое, что печёное с одинаковой скоростью.
– Не скажите, товарищ лейтенант. Это мясо дикого зверя. А мясо диких зверей – совсем не то, что зверей домашних – не портится очень долго. А печёное держится ещё дольше. Много раз было проверено. В Архангельской области, между прочим, – Ломоносов в третий раз хлопнул себя по животу, будто лишний раз подчеркнул, что плотно набитое пузо – непременная принадлежность его малой родины…
– Тогда зачем нам сырое мясо?
– А вдруг где-нибудь на хуторе удастся обменять на хлеб? Сырое мясо обменяем быстрее… Или на сыр? В здешних местах готовят очень вкусный сыр. Не пробовали?
– Когда ж я мог попробовать? И где?
– Ну что, оставлять пару кусков сырого мяса или нет?