– Решай сам, Ломоносов. Как решишь, так и будет.
– Завернуть только не во что. Достать бы где-нибудь пергаментной бумаги…
Лейтенант качнул головой насмешливо – вона чего захотел боец в условиях, когда даже старой газеты не достать, – повалился на спину. Звук ключа в таком положении стал слышен лучше, он рождал внутри что-то слёзное, тёплое, вызывающее жалость к самому себе, это был звук покоя, мира, невоенной жизни, всего того, что, может быть, к ним уже никогда не вернётся. Лейтенант закрыл глаза.
Утром они подошли к деревне – скорбной, тихой, в которой даже собаки не лаяли – то ли перебили всех дворняг, то ли те, перепуганные войной, сами перемерли. Людей тоже не было слышно и видно, но люди в деревне были – над тремя домами поднимался высокий лёгкий дым – там топили печи.
– Раз летом, в жаркую пору топят печи – значит, пекут хлеб, – навскидку определил маленький солдат, – может, удастся обменять на мясо? Пока оно свежее… А?
– Не знаю, Ломоносов. Я бы поостерёгся заходить в деревню вообще. Вдруг тут немцы? Хутор – другое дело…
– Здесь хуторов мало. В большинстве своём – деревни. А на хуторах хлеба много не пекут, хутор – не деревня, народу обычно живёт – раз, два и обчёлся.
– На хуторах немцы не задерживаются, им там нечего делать… Сидят в деревнях. Потому в деревню и заходить опасно.
Ломоносов недовольно пошмыгал носом-кнопкой, почесал ногтём кончик и проговорил задумчиво:
– Облезает… Ну чего, товарищ лейтенант, в деревню я всё-таки загляну, а? По-моему, там никого нету. Волков бояться – в лес не ходить… А?
– Погоди ещё чуть, Ломоносов. Надо понаблюдать – вдруг чего-нибудь засечём? – лейтенант прошёлся биноклем по нескольким плетням, по окнам хат, задержался на одном из хозяйственных сараев.
– Еды в деревне, чует мой нос, много – ни с каким хутором не сравниться, – маленький солдат повёл по пространству носом, с шумом втянул в себя воздух. – Вкусной едой пахнет… И свежим хлебом.
Лейтенант не отрывался от бинокля. Вроде бы ничего опасного не было, но, с другой стороны, деревня большая, в такой обязательно должна находиться какая-нибудь немецкая власть. А раз имеется власть, то имеются и автоматы.
Чердынцев снова зашарил биноклем по плетням, по окнам домов, по палисадникам. Ни одной приметы того, что в деревне полно немцев, нет. Но тогда что же сдерживает его, а он, в свою очередь, сдерживает маленького солдата?
– Всё-таки я схожу, товарищ лейтенант, пошукаю, чем мыло отличается от навоза.
– Мыло от навоза, мыло от навоза… – сомнение так и не стёрлось с лица лейтенанта. – Ладно, Ломоносов, иди!
– Автомат я оставлю. На всякий случай.
– Разумно. Возьми ТТ.
– И ТТ не надо. Я, ежели что, – ножиком, – он достал из чехла финку, сунул её в рукав гимнастёрки. – Так надёжнее. А главное – шума никакого.
– Поаккуратнее, Ломоносов.
– Постараюсь. Я ведь что, я ничего – обычный солдатик, который идёт домой к мамке, – Ломоносов положил автомат на густой свалявшийся куст травы, сбросил пояс с патронной сумкой и разом оказался расхристанным, неряшливым, без ремня дезертиром, только мятые складки, оставшиеся на гимнастёрке, свидетельствовали, что у него был ремень. – Да только вряд ли кто будет мною интересоваться.
Он выложил из своего ранца печёное мясо, завёрнутое в полотенце, оставил два куска сырых, переставших источать сукровицу, вскинул перекошенный на один бок немецкий "сидор" на левое плечо и весело, по-птичьи присвистнув, перемахнул через кусты. Устремился к деревне.
Лейтенант проводил его взглядом, послушал свист маленького солдата – тот пытался перекликаться с птахами, но любая, даже самая незначительная птичка могла легко пересвистать его, и Ломоносов переключился на песенки, которые знал, попытался сгрести их в одну кучу: популярный шлягер "Легко на сердце от песни весёлой", бесшабашную "Рио-Риту", не менее известную песенку о водовозе ("Удивительный вопрос – почему я водовоз?") и мешанина эта выглядела вполне гармоничной, одно в ней совмещалось с другим. Но чтобы угадать хотя бы одну мелодию из этого свиста, надо было быть очень подготовленным человеком, музыкантом, А Чердынцев ни подготовленным человеком, ни музыкантом не был…
Маленький солдат быстрым махом одолел поле, отделявшее лесок от крайних домов деревни, между двумя плетнями протиснулся на неровную запылённую улицу и исчез.
– Дай Бог, чтобы всё сладилось, – пробормотал лейтенант, ощущая, как тревога начинает знакомо сдавливать ему сердце.
Он недаром тревожился.
Пройдя по улице метров двадцать, Ломоносов увидел стоявшую за калиткой, сколоченной из фанерок, отодранных от почтовых посылок (на фанерках даже адреса остались), старую женщину с весёлым морщинистым лицом и яркими голубыми, не тронутыми возрастом глазами.
– Маманя, немцы в деревне есть? – спросил он неожиданным шёпотом, хотя шёпот был излишен – здесь, на виду у половины деревни что шёпотом говори, что в полный голос – всё едино.
– Немцев нету, сегодня утром, часов в пять укатили, – сообщила старая женщина, – проездом были и хорошо, что исчезли, а вот полицаи есть. Немцы их для порядка тут оставили.
– Много?
– Двое.
– Маманя, у меня мясо свежее есть, в лесу дикого кабанёнка удалось подстрелить. Не обменяю ли у тебя на хлеб и соль?
Старуха испытующе оглядела маленького солдата, тот даже поёжился под этим пристальным взором, словно его просвечивали насквозь, как рентгеном. Глаза у старой женщины сделались влажными.
– Мясо кабанёнка, говоришь?
– Так точно, в лесу подвернулся, – Ломоносов вдохновенно почесал бульбочку носа концом пальца. – Свеженький.
Быстро глянув в одну сторону, в другую, старуха махнула морщинистой коричневой рукой.
– Да я бы тебе хлеба без всякой кабанятины дала… Ладно! Давай мясо, у тебя оно в эту жару всё равно пропадёт.
Маленький солдат проворно извлёк из ранца оба куска, протянул старухе, та понюхала их, кивнула удовлетворённо:
– Действительно свежее!
Через несколько минут она вынесла из дома три каравая хлеба, соль, насыпанную в гранёный стакан и полдесятка луковиц.
– На! Хлеб вчерашний, зачерстветь ещё не успел.
– Пойдёт, – обрадованно выдохнул Ломоносов, – очень даже пойдёт, – он скорехонько уложил хлеб и соль с луковицами в ранец. Один каравай не вместился – слишком велик был, и маленький солдат сунул его себе под мышку.
– Спасибо, маманя! Прощай!
– И тебе спасибо. И ты прощай!
Маленький солдат благополучно одолел отрезок улицы до прохода, проложенного среди плетней, свернул в проход и в то же мгновение столкнулся с невысоким щекастым парнем, наряженным в тёмную форму, украшенную ровным рядком светлых оловянных пуговиц и белой нарукавной повязкой.
Парень придержал маленького солдата рукой:
– Кто таков, сказывай! Откуда припёрся и куда направляешься?
Ломоносов не оробел, подкинул на плече трофейный ранец с провиантом, выставляя перед собой локоть и одновременно прилаживаясь к ножу, спрятанному в рукаве.
– А ты кто такой?
– Ишь, какой вояка наш храбрый! Я, брат, местная власть. Понял?
Это и был один из двух полицейских, о которых говорила старуха. Внутри у Ломоносова что-то сжалось, собралось в кулак, в висках невольно заплескался холод.
– Понял, – спокойным, без сбоев и дрожи голосом проговорил он.
– И кому же ты, голубая душа, репчатые пятки, так много жратвы тащишь? – полицай ухватил пальцами хлебную краюху, торчавшую у Ломоносова под мышкой. – Давай-ка сюда харч!
Ломоносов упрямо потряс головой:
– Нет!
Полицейский изумлённо вытаращил на него глаза, дохнул маленькому солдату в лицо – выхлоп был крутой: этот малый с утра принял не менее двух стаканов водки, заел хлебом и луком, потом ещё добавил полстакана для "охлаждения". Большим спецом был этот парень по части получать удовольствия от жизни.
– Чего-о-о? – протянул он хрипло. – Да я тебя сейчас застрелю и скажу, что так оно и было.
Маленький солдат вновь упрямо мотнул головой.
– Не застрелишь.
– Ну ты и дура-ак, – полицай пальцами потянул ремешок на кобуре пистолета, расстёгивая его, – ещё как застрелю. И даже не поморщусь.
Струйка пота возникла у Ломоносова на хребте, побежала по ложбине вниз. Пистолет у полицая был немецкий, хороший, тяжёлый. Впрочем, у тяжёлых пистолетов бывает сильная отдача, – говорят, при выстреле даже руку выбить может. Ломоносов поморщился, словно бы не решался переступить через некую невидимую черту, и когда полицейский в очередной раз дохнул на него вонью, оттянул руку назад, освобождая лезвие финки, затряс разом зазвеневшей головой, словно бы хотел избавиться от звука, возникшего в ушах, и коротким сильным движением воткнул нож в полицейского, целя в самое уязвимое место – в разъём грудной клетки, но попал в середину набитого едой брюха.
Полицай вскрикнул изумлённо, неверяще и побледнел – на лбу у него проступили крупные мутноватые капли, он схватился пальцами за живот и опустился на колени.
– Ты чего сделал, сука? – прохрипел он едва внятно, согнулся калачом.
Маленький солдат перемахнул через полицая, как через некую кучу навоза, и с мелким дробным топотом помчался вдоль плетней к горловине прохода, через несколько мгновений он уже нёсся по полю к опушке леса.
Лейтенант приподнялся над кустами, призывно махнул Ломоносову – тот бежал, кажется, никого и ничего не видя, но Чердынцев засёк, свернул к нему.
– Я, по-моему, человека убил, – вместе с запаренным дыханием выкашлял из себя маленький солдат.
– Кого же? – лейтенант понимал спутника – сам бывал в таких ситуациях, сам переживал… А с другой стороны, ничего трудного в этом нет, один раз отправишь в нети живую душу, и оторопь на этом пройдёт.
– Полицая, – сообщил Ломоносов.
– Туда ему дорога!
– Хлеб, гад, хотел отобрать. А ведь русский человек… Вот гад!
– Это не самое страшное, Ломоносов. Вот если бы он поволок тебя в околоток – было бы страшнее.
– Я его ножом в живот, товарищ лейтенант, иначе бы он не отвязался.
– Уходим отсюда, Ломоносов, пока погоня за нами не устремилась. Раз возник один полицай, могут и другие появиться.
– Их здесь двое всего, старуха, у которой я обменял мясо, сообщила.
– А немцы есть?
– Немцев нет. Были, но утром укатили, – Ломоносов подхватил с земли ремень с патронташем, поспешно щёлкнув пряжкой, нацепил на себя, поднял автомат. Ковригу, которую держал под мышкой, протянул Чердынцеву.
Через полминуты они покинули опушку, уторопленным шагом одолели заросшую травой поляну, распугав брызнувших в разные стороны лягушек, и перед тем, как нырнуть в заросли бузины и непомерно разросшегося боярышника, услышал, как в деревне гулко громыхнул винтовочный выстрел, за ним второй… Стрелял, судя по всему, полицай, потерявший напарника, но это были выстрелы в никуда, в воздух.
Они продолжали в пути встречать следы различных схваток, спалённую технику, попадались им и убитые немцы, и убитые наши, незахороненные, лежавшие на земле в неудобных позах – по этим позам всегда можно отличить мёртвого человека от живого, – но так ни разу не встретили кого-нибудь из отступающих красноармейцев. Ну хотя бы одного человека…
– Это всё потому, что мы покинули границу последними, товарищ лейтенант, – так объяснил их невезение маленький солдат. – Ушли б пораньше, оказались бы в самой гуще наших…
Может, это было и так, а может, и не так. Но как бы там ни было, легче от этого не становилось. Когда народу бывает больше, то и жить веселее, и сражаться легче, и добывать провиант сообща сподручнее, и выживать проще: коллектив – это коллектив. На миру, в коллективе, даже смерть бывает не так страшна, как в одиночку, хотя всякий человек, независимо от того, кто он и что он, герой или трус, умирает в одиночку – только один он глядит в чёрные черепные дырки пустоглазой. Никто не сумеет рассказать, что происходит с мёртвым человеком в последние минуты его жизни, о чём он думает…
Хоть и попадались им в пути следы схваток, и люди в тех пахнущих порохом и горелыми головешками местах вроде бы были совсем недавно, а так никого нашим героям встретить не удалось – идти они продолжали большей частью по безлюдным местам.
– Что такое не везёт и как с этим бороться? – устало спрашивал лейтенант себя, горбился, слушая пространство, фильтруя доносившиеся до него звуки, словно бы в них рассчитывал найти ответ, но ответа не находил.
Продукты экономили предельно, их оставалось уже совсем немного и надежд на то, что им удастся ещё раз подстрелить какого-нибудь "съедобного" лесного зверя, почти не было; внутри сидели боль, что-то тупое, измотанное, из ушей не исчезал пронзительный электрический звон.
Идти дальше не хотелось, но идти надо было. Без передышек.
В один из жарких дней остановились на берегу чистого лесного озерца, густо поросшего резикой. Судя по необмятости берегов, сюда уже давно никто не наведывался. Было тихо. Пахло разогретой водой и спелой земляникой.
– Товарищ лейтенант, неплохо бы нам помыться и устроить постирушки, – просяще проговорил маленький солдат. – Давно этого не было… А?
– Вот именно – "а"! – лейтенант присел на земляной бугорок, похожий на одинокую детскую могилку, облюбовавшую себе место в резике. – Я и сам об этом думаю. Пока не обзавелись вшами и грязь наша не превратилась в коросту, надо помыться. Ты прав, Ломоносов!
Маленький солдат возбуждённо хлопнул ладонью о ладонь.
– Тогда вперёд, товарищ лейтенант!
Проделав в резике проход, – эта жёсткая, с острыми лезвиями стеблей трава недаром называется резикой, она способна исполосовать в кровь кого угодно, даже бегемота с его ороговелой кожей, – Ломоносов бочком прошёл через лаз и нырнул в воду, зафыркал, будто моржонок, за которым перестали присматривать мама и папа, заплескался, заухал вольно, громко заухал.
– Тихо, Ломоносов! – прикрикнул на него лейтенант. – Ты сейчас сюда всех немцев привлечёшь! Тебе они нужны? Мне – нет.
Вылезая из воды, маленький солдат неожиданно остановился у кромки воды, пригляделся к чему-то с изумлённым видом и внезапно охрипшим, но не потерявшим прежней грубой силы голосом воскликнул:
– Това-арищ лейтенант!
– Ну, я товарищ лейтенант.
– Това-а-арищ лейтенант! – грубый голос у Ломоносова внезапно истончился, сделался жалобным, будто у ребёнка, которого обидели родители, он помотал головой, стряхивая с неё капли воды, сунул руку под резику, в корни, растущие прямо из ила, пошарил там, ойкнул и через мгновение вытащил крупного, опасно ворочавшего своими клешнями рака. – Това-а-а-арищ лейтенант!
Он швырнул рака на берег к Чердынцеву. Рак плюхнулся в резику, задвигал клешнями, состриг несколько стеблей, забарахтался неуклюже, зашуршал, задёргался, пытаясь скрыться, но лейтенант подхватил его под костяной панцирь, выволок из густотья лезвистой травы и сморщился от боли – рак обеими клешнями вцепился ему в руку.
– Товарищ лейтенант, вы ему нижние половинки клешней обломите, он не будет кусаться. Вот так вот сделайте, – Ломоносов выдернул из корней резики ещё одного рака, угрожающе шевелившего своими костяными ножницами, с хрустом обломил одну половинку клешни, нижнюю, подвижную, потом то же самое сделал с другой клешнёй. – Вот так. И рак сразу делается безобидным, как майский жук.
Он швырнул на берег второго рака, затем третьего, за третьим – четвёртого. Лейтенант проворно подхватывал раков, складывал в кучку. Кучка эта шевелилась, скрипела панцирями, вращала окулярами глаз, норовила удрать, но лейтенант пресекал все попытки бегства участников предстоящей тризны, подхватывал каждого дезертира под грудь и швырял в общую кучу…
А из воды на берег летели всё новые раки – в маленьком солдате разгорелся охотничий азарт, он ухал разбойно, радостно, совал руку в корни резики, напрягался лицом, шаря там, и вытаскивал на белый свет очередного хитинового затворника. Наконец Ломоносов и сам вылез на берег.
– Сейчас мы, товарищ лейтенант, такой деликатесец забацаем, которого в меню ни одного московского ресторана нету – печёных раков, – маленький солдат звучно похлопал мокрыми ладонями по животу. – Вы пробовали когда-нибудь печёных раков, а?
– Не пробовал, – признался лейтенант.
– Это совсем другой коленкор, чем раки варёные, вы убедитесь. Был бы лист жести, мы бы запекли их на жести, как на противне, но жести нет. Рак, испечённый на противне – это третий коленкор.
Прошло ещё немного времени, и среди резики, на освобождённом от стеблей месте, – Ломоносов безжалостно выдрал резику вместе с корнями, – затрещал, зашевелил языками пламени костёр. Прогорел он скоро. Маленький солдат покидал раков прямо в тлеющий жар. На глазах они становились красными, светящимися, словно кораллы горячих южных морей, приобретали дорогой оттенок – к ним было боязно даже прикоснуться, но потом прилетевший ветерок поднял с костра тёмный пепел, запылил кораллы порохом, и они превратились в обычных, не отмытых от жирного озёрного ила раков.
Ломоносов вытащил из костра одного рака, поднял его за клешню и вкусно почмокал языком:
– Это вам, товарищ лейтенант, по общему решению собрания. На пробу.
– Вообще-то по правилам, Ломоносов, раков положено есть в месяцы, в названии которых есть буква "р"…
– А наша страна, товарищ лейтенант, живёт не по правилам, поэтому нам всякие параграфы – не указ. Мы можем трескать раков и в июле. И в июне с маем и августом тоже. Не дожидаясь сентября.
– Так по каким же канонам живёт, Ломоносов, страна, если не секрет?
– Не знаю. По чьему-нибудь хотению. Или велению, – маленький солдат перекинул рака лейтенанту. – Ешьте, пока горячий. Иначе будет невкусным.
Лейтенант отломил у рака клешню. Мяса в клешне, конечно, с гулькин нос, но пахнет оно нежно, дразняще вкусно, собирает во рту слюну.
– И соли возьмите, присыпьте малость, – посоветовал Ломоносов, – без соли слишком пресно. – Сам он времени не терял, расправлялся уже с третьим клешнястым. – А раков по правилам, когда с пивом, едят так, товарищ лейтенант, – он выхватил из угасшего, но ещё горячего костра очередного рака, перекинул из руки в руку, любовно подул ему на спинку. – Отделяют вначале одну клешнявку, очищают её от скорлупы и съедают, – маленький солдат продемонстрировал, как это делается, – потом точно также поступают со второй клешнёй, – Ломоносов сладко почмокал губами. – Потом отрывают мелкие лапки – в них тоже есть вкусное мясо, хотя и мало.
Откуда только всё это знал паренёк из провинциальных Холмогор, в которых даже своего пивзавода не было? Проделывал Ломоносов это так самозабвенно, одухотворённо, так вкусно чмокал губами, что лейтенант не выдержал, тоже почмокал губами и взялся разделывать очередного рака уже по правилам.