Поляна зашевелилась, заворочалась недовольно, забурчала, зашлёпала голодными ртами, люди заскребли пальцами в своих карманах, выискивая там последние крошки – надо было хотя бы чего-нибудь кинуть на язык, хоть самую малость, чтобы во рту появился вкус еды и тем самым обмануть самих себя, а что будет дальше – станет видно за ближайшим поворотом. Чердынцев с маленьким солдатом тоже поднялись.
Вчерашние надежды насчёт того, чтобы сшибить какого-нибудь штабного мотоциклиста, который с собою в коляске обязательно возит харчи, так и остались надеждами – удача отвернулась от красноармейцев, разведка, посланная старшим лейтенантом в село, вернулась ни с чем: в селе на постой определилась какая-то большая тыловая часть, народу толклось там много – мышь не проскользнёт, поэтому надо было рассчитывать только на собственные запасы, да на нагулянный ранее жирок.
Лейтенант, пересчитав количество бойцов, имевшихся у Левченко – всего было тридцать два человека, взбодрился: тридцать два человека – это сила, с таким количеством не то, чтобы воевать – даже наступать можно. Чердынцев надеялся, что он обязательно расшевелит старшего лейтенанта, обязательно заставит его сунуться в какое-нибудь боевое дело – не всё же им хорониться от немцев, да отступать, отступать, отступать – приходит время и наступления. Наконец-то!
Чердынцев ободренно подкинул автомат на плече. Он с маленьким бойцом замыкал цепочку, вместе с ними шёл ещё и третий – Бижоев с пулемётом на плече, втроём они прикрывали отход.
Старлей вёл отступающих грамотно – выставил боевое охранение, которое он называл разведкой – двух-трёх человек пускал вперёд, чтобы нечаянно не столкнуться с чем-нибудь непредвиденным, хвост так же прикрывал – а вдруг кто-нибудь сзади попытается навалиться?
К вечеру в разведку ушёл Бижоев, с ним ещё один человек – рязанский увалень в гимнастёрке, густо испачканной зелёными травяными пятнами, будто кто-то проволок этого человека по нескошенному лугу и вызеленил специально… Но никто увальня этого, – фамилии его Чердынцев не знал, – по земле не таскал, тот неряшлив был по природе своей и вызеленился сам.
А едкая травяная зелень, как известно, не отстирывается.
Через полчаса Бижоев вновь возник перед цепочкой людей, устало бредущей по лесной тропке, – вытаял, словно дух бестелесный, из ничего.
– Там, товарищ старший лейтенант, немцы, – доложил он.
На лице Левенко возникло что-то суматошное, беспокойное, он поднял руку, останавливая идущих людей.
– Много их?
– Двенадцать человек.
– Засада?
– Никак нет. Машину из канавы вытягивают. Залетели в канаву – теперь парятся. Предлагаю напасть.
– Ни в коем разе!
– Почему, товарищ старший лейтенант? Мы их перещёлкаем мигом, как кур.
– Ага. А потом к ним подойдёт подкрепление и перещёлкает нас.
Бижоев заволновался – суматоха возникла у него на лице такая же, как и у старшего лейтенанта, язык одеревенел, и Бижоев стал говорить с сильным акцентом:
– Пачему, тавариш камандыр?
Чердынцев находился рядом с Левенко, всё слышал и отметил невольно, что акцент Бижоева описанию не поддаётся, передать его невозможно, для этого, наверное, надо понять волнение бойца, а потом перевести его в слова.
– Почему, почему, – старший лейтенант не выдержал, повысил голос: – По кочану, да по кочерыжке!
– У нас же еды совершенно нет, товарищ командир. Хоть едой разживёмся.
– А ты откуда, Бижоев, знаешь, что у немцев есть еда?
– Так двенадцать же человек! – кавказский акцент Бижоева сделался ещё сильнее. – Они же должны что-то есть. Немцы голодными быть не любят.
– Это я знаю и без тебя. Пререкания отставить, Бижоев! В бой не ввязываться. Понятно?
Бижоев не ответил, лишь махнул рукой, пригнулся и, будто леший – этакий знаток здешнего леса, хорошо ведающий, где что у него спрятано, растворился среди деревьев. Только что был Бижоев и не стало его.
– Я тоже так умею, – глухо пробормотал откуда-то у лейтенанта из подмышки маленький солдат.
Цепочка двинулась дальше.
Чердынцев шёл и недоумевал: почему старший лейтенант уклоняется от стычки с немцами? И вообще, какие у него планы на дальнейшее? Вот ситуёвина… Чердынцев вновь вспомнил своего училищного старшину. Забавный был человек. Лейтенант усмехнулся грустно: отсюда, из этого леса, многое кажется забавным.
А лес становился гуще, опаснее, темнее, враждебнее. Цепочка двигалась медленно, словно бы ей что-то мешало идти. Левенко задержал шаг и очутился рядом с Чердынцевым.
– Ты, лейтенант, небось порицаешь меня за то, что я не ввязался в драку с немцами.
– Не имею права, – сухо ответил Чердынцев.
– И я не имею права губить людей, – стралей поддел ногой сухую деревяшку, та бодрой птицей взвилась вверх. – Немцы уже взяли Москву, война кончилась, наши отступили к Уралу. Ты знаешь, сколько топать до Урала?
– Знаю. До Урала далеко.
– Я тоже не дурак. Поэтому и не вижу смысла в боевых действиях.
Чердынцев промолчал, ничего не ответил старлею.
– Чего в молчанку играешь, лейтенант? – Левенко повысил голос. – Не согласен, что ли, со мною?
– Так точно, не согласен. Потому и молчу.
– А-а-а! – Левенко резко рубанул рукою воздух. – Хочешь сдохнуть под каким-нибудь кустом от немецкой пули – сдыхай. Это твоё дело. – Левенко ускоренным шагом обогнал несколько бойцов, пристроился к Асе.
Вон как всё обернулось. Чердынцев думал, что ему с Ломоносовым придётся отстаивать право на существование в этом отряде, принимать участие в соревновании, кто больше наколотит фрицев, а дело, оказывается, обстоит совсем не так. Лейтенант ощутил, что внутри у него возникло раздражение, готовое перерасти в некий злой всплеск, но он осадил себя – нельзя вылетать из своей тарелки. Не по-солдатски это.
Интересно, откуда старлей знает, что наши откатились к самому Уралу, какая сорока принесла это ему на своём хвосте? Чердынцев стиснул зубы.
К вечеру достигли большого старинного села, украшенного высокой церковной колокольней – самой церкви не было, взорвали, судя по всему, в начале тридцатых годов, когда богоборчество достигло своих ужасных высот, а колокольня осталась, стояла теперь среди хат, величественная, красивая и очень одинокая.
Старший лейтенант остановил бойцов, в бинокль обследовал село, покивал головой маленько – видно, остался доволен, – и сказал:
– Значит, так, товарищи… Мы с Асей пойдём в село за продуктами, заодно разведаем обстановку. Без нас никаких действий не предпринимать. Ждите, когда мы вернёмся. Понятно? – Он приосанился, поправил ремень на гимнастёрке, покрутил шеей в воротнике, освобождая кадык.
– Автомат с собой возьмите, товарищ командир, – предложил Бижоев.
– Мне он не нужен, – сухо отрезал Левенко, – с автоматом я всех кур в деревне перепугаю – разбегутся.
Старший лейтенант поправил на поясе кобуру с пистолетом, аккуратно обошёл гряду кустов, окаймлявшую опушку леса, взял Асю под руку и, будто на курортной прогулке, неспешно двинулся через небольшой зелёный лужок к деревенским домам.
Наступили томительные минуты, – ожидание всегда бывает томительным, может вывернуть наизнанку, до блевотины, – всех занимал один вопрос: удастся старлею добыть харчей или нет? Не нарвётся он на немцев?
Левенко появился через полчаса. Он нёс на руках тяжёлый хлебный каравай, под который был подстелен белый, с алыми, искусно вышитыми петухами рушник, на каравае стояла солонка, вид у старшего лейтенанта был важным, торжественным, будто его только что наградили орденом, рядом с ним шла Ася, размахивала белым полотенцем, как капитулянтским флагом, а позади них, подковою замыкая шествие, шли пятеро немцев с автоматами.
– Вот гад! – с тоскою выругался маленький солдат. – Он нас продал этим фрицам.
– Не только этим, – спокойно произнёс Чердынцев. – В деревне их раз в пятнадцать больше. Если все навалятся – нам не отбиться.
– Но пока их идёт пятеро, – вставил Ерёменко.
– Плюс старший лейтенант, – добавил маленький солдат.
– Товарищи, выходите! – звонко прокричал старлей. – Не бойтесь! Вас ждёт хороший стол – хлеб, варёная баранина, стопка водки и чай с пирогами, а после обеда – достойная служба. С завидной зарплатой. Выходите!
Чердынцев передёрнул затвор "шмайссера", покосился налево, посмотрел, как там, – левая сторона угрюмо молчала, никто не отозвался на призыв старлея, – покосился вправо. Правая сторона тоже не шевелилась, замерла угрюмо. Хотя нет, один солдат всё-таки поднялся, махнул рукой ответно:
– Мы здесь… Здесь!
В следующий миг он перепрыгнул через куст, за которым лежал, пошёл навстречу старшему лейтенанту. Снова обрадованно махнул рукой.
– Слушай мою команду, – негромко проговорил Чердынцев, задержал в себе дыхание – ему сейчас предстояло переступить некий внутренний барьер, раньше он стрелял по немцам, сейчас будет стрелять по своим, и он заранее страшился того, что ему предстояло совершить через несколько мгновений, но поступить иначе он не мог, более того – не имел права поступить по-иному. – По предателям Родины – огонь!
Голос его не дрогнул, как был ровным, каким-то чужим, – словно бы и не он подал команду, – таким ровным и остался.
Рядом с ним застрекотал автомат маленького солдата, чуть дальше – ещё один, похоже, это стрелял Ерёменко, затем ещё один – кажется, это был Бижоев. Молодцы, не растерялись ребята. Ведь тут голова может пойти кругом у кого угодно, даже у людей с очень крепкими нервами. Стрелять по человеку, который ещё двадцать минут назад был твоим командиром, не каждый сумеет.
Левенко остановился, приподнялся на цыпочках, в свете угасающего солнца блеснули его чистые белые зубы, он что-то выкрикнул, но в следующий миг в этом же крике и захлебнулся, выбросил перед собой обе руки, словно бы хотел удержать стрелявших, каравай с солонкой покатился под ноги, сзади на него навалился автоматчик, посечённый очередью Чердынцева, и старший лейтенант рухнул на землю.
Рядом с ним упал немец-автоматчик, задёргался в конвульсиях и через несколько секунд затих.
Стреляли более часто и густо, чем Чердынцев ожидал, всё-таки бойцы старлея послушались его, на ногах остались только Ася и один из автоматчиков. Стрелять в Асю не осмелился ни один человек, а в автоматчика просто не попали, вот он сейчас и поливал из своего "шмайссера" кусты, густо поливал, гад, старался… Правда, и его стараниям через несколько секунд пришёл конец – ловкая боковая очередь выбила у него из рук автомат, немец запрокинулся назад и плашмя упал на спину.
Стоять осталась только Ася с дурацким белым полотенцем в руке – ни одна пуля не зацепила её. Солдат, который обрадованно шагнул навстречу старлею – соблазнился обедом со стопкой водки, – тоже лежал на земле, неловко, с вывертом, подмяв телом обе руки.
Стрельба стихла – ни одного щелчка, лишь яростный звон в ушах. Ася стояла бледная, будто вымороженная изнутри.
– Забрать у немцев автоматы, – скомандовал Чердынцев. – Они нам ещё пригодятся. Хлеб тоже возьмите… И – за мной! Уходим отсюда! – Поднялся первым, проследил, как у убитых забирали "шмайссеры", с поясов сдирали патронные сумки, а один из бойцов ловко подхватил каравай, который нёс Левенко, и повторил команду: – За мной!
Отряд бегом устремился в лес. Уже находясь в глубине, в чаще, услышали, что в селе поднялась суматоха, начала раздаваться частая автоматная пальба.
На бегу к Чердынцеву прибился Бижоев, задышал часто – ему не хватало воздуха:
– Товарищ командир, а бабу эту, Асю, мы напрасно оставили в живых.
– Всё сделано правильно, Бижоев. Мы с бабами не воюем. Даже с предательницами.
– Заложит она нас, товарищ командир! – Бижоев от досады даже крякнул.
– Ну и что? В лесу немцы нас не найдут, могут перехватить только где-нибудь на дороге.
– Самолёт вызовут, те нас разбомбят.
– И самолёты нас в лесу хрен отыщут. А что касается дороги, Бижоев, то мы сами на неё выйдем.
На душе у Чердынцева было тяжело – даже день из солнечного, светлого, превратился в серый, насморочный, будто накрыли его какой-то плесенью. Одно дело – стрелять по врагам и совсем другое – по своим. Лейтенант не подозревал, что это так трудно.
Конечно, немцы могут пустить по их следам какую-нибудь специально вышколенную группу с собаками, но они теперь любой группе могут дать бой, поскольку они – сила. Чердынцев теперь боя не боялся.
За месяц они совершили шестнадцать нападений на немцев, два из них крупные – миновали дорогу и забрасывали машины гранатами, остальные стычки были мелкими, обыденными – ничего выдающегося, словом, такие стычки в оперативные сводки не попадают.
У немцев забирали документы, боеприпасы, провиант. Технику вражескую, если она оставалась целой, обливали бензином и сжигали.
За июлем миновал август, за августом наступил сентябрь. Всё, как и положено, у природы ни пустот, ни перемены мест слагаемых не бывает, всё идёт своим, заранее расписанным порядком, исполнению которого ни войны, ни разные глобальные несчастья – не помеха.
Иногда группе лейтенанта Чердынцева, которая пополнилась ещё несколькими людьми (в ней насчитывалось более сорока человек), казалось, что фронт находится совсем уже недалеко, уже слышны канонады, осталось только одолеть окопы с одной стороны фронта и окопы с другой, и они очутятся у своих, но это было не так: фронт усталым людям только блазнился – не было его. Вернее, он был, но – далеко. И идти до него было ещё и идти…
За сентябрём наступил октябрь.
Октябрь, – особенно вторая половина его, в тех местах, где шла группа Чердынцева, выдался холодным. Все предвещало, что зима будет тоже холодной, птицы станут валиться на землю на лету.
Ночью не только окостеневшая, сохлая трава делалась белой от инея и жёсткого крупитчатого снега, сваливающего с небес, но и деревья, и ветки их, и даже толстые стволы, с которых любая твёрдая крупка стекает, как вода, не задерживаясь, – леса становились белыми, сказочно красивыми и очень холодными.
В душе делалось морозно от этих сказочных видов.
Группа Чердынцева продолжала двигаться на восток. Усталые люди за последнее время здорово изменились, потяжелели лицами, стали неразговорчивыми, но держались плотно, без раздумий ввязывались в бой, не боялись пуль и старались драться с толком. Чердынцев заметил также, что и сам он сделался другим, раньше таким не был – жёстким, беспощадным, холодным. Даже прошлое не вставало перед ним так часто, как вставало раньше. Раньше он и дня прожить не мог, не подумав о матери, не вспомнив Наденьку Шилову или отца, а сейчас это сделалось обычным порядком вещей: и дом забывался, и шумный отец с его командной речью и внушительной породистой фигурой, и мама, только Наденькин светлый образ возникал иногда перед ним ненадолго, вызывал щемяще сладкие воспоминания, а потом исчезал, оставляя в душе неясную тоску, желание повидаться с этой красивой девушкой, но желание было нереальным, и Чердынцев, понимая это, старался переключить мысли на что-нибудь другое.
Под одним разбитым снарядами хутором они подорвали немецкий вездеход с гусеницами вместо задних колёс – поставили мину на "авось", не рассчитывая на успех – скорее сделали это для подстраховки, поскольку собирались на хуторе отдохнуть и устроить небольшую постирушку, вездеход на эту мину и налетел. Налетел крепко – одно из передних колёс сорвалось с оси и унеслось по воздуху от места подрыва метров на двадцать пять, второе, отрубленное, укатилось так далеко, что его и не нашли.
Убитых немцев, находившихся в вездеходе, оттащили в придорожную канаву, оружие и еду забрали… Маленький солдат долго стоял у подбитого вездехода, вдыхал печёный дух гари и задумчиво ковырял пальцами гусеницу вездехода.
– Ты чего, Ломоносов? – поинтересовался лейтенант. – Не случилось ли что?
– Нет, не случилось. Погляньте-ка, из чего немцы начали делать стальные гусеницы? – он вновь ковырнул пальцем один из траков. – Из первосортной резины.
– Думаю, что в резину эту они кое-что добавляют, – лейтенант так же, как и Ломоносов, поддел заусенец на новеньком, чёрном, ещё не стершемся траке, вставленном в общую цепь гусеницы, трак был жёсткий, тяжёлый, совсем не резиновый. – Чугун, например, – добавил лейтенант.
– Головы, – уважительно произнес Ломоносов. – Шурупят.
– Не хвали врага, – предупредил лейтенант, – так и до беды недалеко.
– А кто нас услышит? Особый отдел? Так его тут нету.
– У особого отдела, Ваня, и уши большие – побольше репродукторов будут, и руки длинные.
К ним приблизился Ерёменко, деликатно похмыкал в кулак.
– Ну, чего у тебя, докладывай.
– Да вот, странная штука… В ранце у убитого фрица старую русскую книжку нашёл. Ещё дореволюционную, с ятями.
– Ну-ка, ну-ка, – лейтенант протянул руку к книжке, которую мял в пальцах Ерёменко.
Это было дешёвое издание, отпечатанное на грубой желтоватой бумаге – правила поведения гимназиста. Как, зачем, почему, при каких обстоятельствах книжка эта попала в немецкий "сидор", для чего – вот интересный вопрос. Что хотел сделать с нею почивший в бозе фриц?
Старый шрифт, наполовину стершийся, зачитанный, с ятями и "феодорами", с мудрёными завитушками, обрамлявшими заглавные буквы. Занятное издание. Лейтенант вслух прочитал название книжки.
– "Наставление для учеников гимназий, прогимназий и реальных училищ Москвы". Отпечатана аж… в тысяча девятьсот девятнадцатом году. – Чердынцев перелистал несколько страничек. – "До окончания уроков ученик может уйти из учебного заведения лишь с разрешения директора или инспектора", – лейтенант невольно фыркнул: всё, как и в нынешние времена, ничего не изменилось… Хотя нет, изменилось. – "На другой день после сего должна быть от родителей записка о времени, когда уволенный до окончания занятий ученик прибыл домой".
Этого в пору чердынцевского школярства уже не было – записки не требовались. Лейтенант перелистал ещё несколько страничек.
– "Накидывать на плечи верхнее платье, не одевая в рукава, не разрешается", – Чердынцев замер на мгновение, словно бы не верил тому, что прочитал в этой, не самой умной книжке, потом тряхнул головой. – Ерунда какая-то, бред сивой кобылы… Только зачем этот бред немцам понадобился?
– И я о том же думаю, товарищ лейтенант.
– "Посещение театра дозволяется всякий раз по особому разрешению училищного начальства. Письменное разрешение, выданное для посещения театра и других зрелищ, ученик обязан иметь при себе". – Чердынцев захлопнул книжку. – Скорее всего, один из убитых фрицев был русским, из белогвардейцев. Учился в Москве. Потом попал в Белое движение. Бежал, осел в Германии. А сейчас Гитлер забрал его к себе в армию. А это, – Чердынцев тряхнул в руке книжку, страницы рассыпались с тихим готовым шуршанием, – ностальгическое.
Отдохнуть на безымянном хуторе не удалось, группа Чердынцева двинулась дальше. Цель перед ней стояла прежняя – догнать своих.
Через полчаса около подорванного вездехода остановился немецкий броневик, украшенный крупным бело-чёрным крестом, следом – две грузовые машины.