Худощавый, жилистый, какой-то почернелый, как топлёная коряга, Карл-Йозеф Бреннер со своими пустыми блеклыми глазами, вспыхивающими вдруг пламенным отблеском, словно он бросал на потускневшие каминные угли тайные записки и планы заговоров, напоминал Нойману какого-то короля-изгоя из мрачного готического эпоса, носившего в чёрной своей душе самые зловещие и хитроумные замыслы мести.
"И трудно сказать, во имя чего или против чего все эти его интриги и яды, - подумал Нойман. - Не похоже, что во имя "великого дела" и против "красной заразы". Скорее всего, своего имени ради ткутся эти заговоры Bellum omnium contra omnes против всех, своих и чужих, дальних и ближних, вплоть до собственных детей, если таковые у него, вообще, могут быть, как следствие человеческих привязанностей".
Но "человек без человеческих привязанностей" хоть и чувствовал, какое смятение он вызывает в простом вояке, прусской военной выправки и вправки мозгов, никак не мог пояснить ему, что и впрямь отнюдь не "Зиг хайль!" и не "Слава в победе!" движет им. Всего-то вульгарная, проповедованная ещё Чарльзом Дарвином, борьба за существование. До обидного примитивное чувство самосохранения.
Откуда у него была уверенность, что среди разведчиков, которых непременно пошлёт командование русского флота для уничтожения, "чтоб врагу не досталась", своей секретной торпеды, непременно будет Войткевич? Этого он и сам не знал.
То, что агент "Еретик" в штабе КЧФ продолжает передавать сведения, и сведения вполне правдоподобные - ещё не значит, что бывший агент абвера "Игрок", он же лейтенант русской разведки Яков Войткевич, не сдал её Смершу. Наверняка сдал, ведь, оставив тогда в дупле "Почтового дуба" на Аю-Даге взведённую бомбу для своего куратора в абвере, Яков пребывает в уверенности, что его, Карла-Йозефа, нет в живых, и никакое разоблачение ему не угрожает. И, если русский НКВД его проверил и поверил, если не нащупал в нём "Игрока", то непременно "Игрок" воспользуется его прошлогодним опытом. А вот ему, гауптштурмфюреру Бреннеру, чтобы жить дальше и не ожидать резкого хлопка по плечу "хальт!", от которого, глядишь, лопнет изношенное сердце, надо было знать, и знать с банковской гарантией, что "Игрок" никогда больше не возникнет на его пути. Ни спереди, ни сзади, со спины. И если для этого понадобится лично убить "Игрока", - Дарвин свидетель: он, в жизни не убивший никого, кроме таксы покойной тёщи, это сделает, и сделает с удовольствием.
Остаётся ждать…
Боевые друзья и подруги
Кавказ. Лето 43‑го. Аэродром авиации флота "Ашкой-2"
Увиденное заставило старшего лейтенанта Александра Новика замереть с рыбьи приоткрытым ртом. Всякого и разного повидал он за два года войны, но такого…
На стальной струне тяги, протянувшейся от гнезда пилота до хвостового элерона "У-2", крутились и закручивались на жарком ветерке самые затрапезные портянки, но вышитые коричневатыми цветочками, словно виньетками по краям.
Саша беспомощно обернулся на Войткевича, но тот только развёл руками, расплываясь в улыбке, которая всегда в таких случаях окончательно теряла признаки воспитания. Совершенно босяцкая ухмылка, циничная донельзя, хоть сейчас за ухо в отделение веди.
- А что, миленько? Мелкобуржуазно так.
То, что по уставу и опыту должны были обматывать эти чудные обмотки, выглядывало из-под фюзеляжа "У-2" в косой предвечерней тени. Причём на беззащитно-маленьких загорелых ножках недоставало не только портянок.
Неисправимый Яков шумно шмыгнул носом, словно вздохнул, и даже облизнул сухие губы. Недоставало и манжет солдатских бриджей со штрипками, которые тут же, но на другой тяге, игриво вытанцовывали штанинами какой-то замысловатый фокстрот.
- Венера, вот конечности, раскраденные у тебя похотливыми богами, - патетически произнёс Войткевич, поддёргивая брюки и явно намереваясь присесть для более "углубленного" осмотра "достопримечательностей", но Саша успел подхватить его за шиворот трикотажной блузы.
Ноги тем временем, смущённо передёрнув кукольными пальчиками, окончательно втянулись в тень зелёного фюзеляжа. Через некоторое время с той, другой его стороны, из-под широкого, латанного жестью крыла объявилась и сама "Венера", впрочем, как обещали пожалуй что слишком изящные ножки, - мало соответствующая упитанному скульптурному идеалу Античности. Наглухо застёгивая ворот гимнастёрки, на них сердито полыхала карими глазами из-под разведённых на выпуклом лбу чёрных стриженых прядок совсем девчонка. Даже нагловатая ухмылка Войткевича едва не оплыла отцовским умилением.
Но, неистово одёргивая полы гимнастерки, словно их можно было натянуть и на хэбэшные рейтузы, к счастью, не видимые под крылом, звонко прикрикнула девчонка с нарочитой строгостью вчерашней выпускницы педучилища:
- Вы что тут шляетесь… ополченцы? - закончила она, поминутно переводя взгляд с пугающе гражданских мужиков, невесть как затесавшихся на военный аэродром, на свои недостижимые бриджи и обратно. - Я сейчас охрану вызову, - пообещала она прыгающими от досады губами: "Какие, к чёрту, "меры по задержанию" в рейтузах?!" Тем не менее, сведя бровки, - мол, совсем офонарели, - продолжила она в том же духе: - Хотите, чтобы вас шлёпнули на месте за проникновение на секретный объект?
И впрямь, обряжены были офицеры в такую хулиганскую солянку, что хоть сейчас начинай распекать за нерадение на воскреснике в поддержку детей испанских коммунистов. Что, в общем-то, так и было. Выбраны были эти, не самые шикарные туалеты на складе ветоши, недавно подведомственной Войткевичу на СРБ.
- Охрану не надо, - наконец обрёл дар речи Новик и даже приложился было ладонью к сломленному козырьку жениховского кепи. Но тут же отдернул руку, беспричинно рассердившись то ли на бойкую девчонку без штанов, то ли сам на себя, что стоит перед ней, как… "ополченец". И потому доложился, демонстрируя командную выучку: - Старший лейтенант Новик, разведка флота. Представьтесь, товарищ младший лейтенант.
Девчонка нахмурилась, но теперь, скорее, чтобы скрыть смущение, граничащее с отчаянием: "Ну-ка, рапортуй без штанов?!" - и потому, козырнув к пилотке, чуть визгливо, с вызовом, затараторила:
- Младший лейтенант Колодяжная, пилот 46‑го гвардейского полка ночных бомбардировщиков.
Девчонка, наверное, имела ещё что сказать, к примеру: "Обратите внимание, товарищи лихие разведчики, что, несмотря на малый рост и поджатый хвост, у меня медаль "За боевые заслуги" имеется на груди, которую, конечно, в более удобный момент я б подправила ватой в лифчик…" Но тут ревниво вклинился Войткевич:
- А звать-то тебя как, метеор? - поинтересовался он так простецки, что девушка растерялась:
- Тася. Таисия Николаевна…
- Да давай без батюшки, - приглашающим жестом поманил её Яков.
- А без батюшки только на сеновале! - раздалось сзади низким грудным голосом. Грубоватым, но волнующе обволакивающим. Этак, вполголоса, донецкие ведьмы с каторжным бесстыдством обсуждают скупость на утехи своих благоверных. Так что всякий поведётся постоять за совокупную мужицкую гордость.
Офицеры обернулись.
- Старшая откомандированных экипажей лейтенант Засохина.
Не бог весть какая крупная, но ладная и округлая какая-то, словно из глины лепленная, девица твёрдо смотрела на них серыми стальными глазами, чуть навыкате, словно заклёпки на броне.
- Извините, что сразу не доложилась, - безошибочно обратилась она к Новику, взяв в счёт аванса серьёзную складочку между бровей. - Нас предупредили, что вы сегодня прибудете. Да я тут по случаю с береговой охраной полаялась, - просто, как бытовую неурядицу, пояснила она. - Вчера ночью девчонки чуть ли не до полка на хвосте "фокке-вульф" притянули…
Между делом Засохина сдёрнула с тяги элерона солдатские бриджи.
- С лейтенантом Колодяжной, я так поняла, вы уже познакомились?
- Частично, - приподнялся на носки разношенных штиблет Войткевич, вызвав невольное приседание девушки под крыло и снова вогнав едва оправившегося от смущения лейтенанта в краску.
- Ты чего разлагаешь товарищей по оружию? - снисходительно хмыкнула на Якова Засохина и перебросила Колодяжной вожделенную часть туалета.
- Комбинезон забыла, - буркнула девчонка, исчезая за широкой лопастью хвостового оперения. - А у меня там масло подтекает. Жалко…
- Порток ей жалко. А Дашка, техник, где?
- Так за маслом и пошла.
- Ясно. - Посчитав вопрос исчерпанным, лейтенант Засохина вновь обернулась к разведчикам. - Задание нам обрисовали очень уж в общих чертах, я так думаю.
- Конечно, обсудим, - вьюном оказался у неё под боком Войткевич и деликатно подхватил под локоть. - Сразу же после кружечки ароматного грузинского чая "№ 1".
- Выброшу без парашюта, - многообещающе улыбнулась ему Засохина, сверкнув ладным рядком эмалево-белых зубов.
Новику осталось только обречённо покачать головой: "Чёрт его знает почему, но поставь перед Войткевичем даже фельдмаршала в юбке - от субординации останется одна фиговая формальность".
- Всё, прощай, фронтовая медицина, - с картинным потрясением стянул Яков со стриженой головы кепку. - Привет фронтовой авиации.
- В медсанбате, значит, уже напакостил, - процедила сквозь эмалевые зубы лейтенант, поправляя под пилоткой тщательно зачёсанный русый узел. - Точно, выброшу.
- Только, согласно плану, к партизанам.
И ангелы неба, и духи земли…
Крым. Лето 43‑го. 1‑й партизанский район. База отряда Беседина
До окончательной проверки лейтенанта Я.О. Войткевича, весьма деятельно "приблудившегося" по весне ко 2-й разведгруппе штаба Черноморского флота под командованием Новика, официальным представителем, чтобы не сказать, "резидентом" флотской разведки, в отряде Беседина оставался артиллеристский корректировщик старший сержант Антон Каверзев.
Антон был единственный, кто из флотских разведчиков оставался до сих пор на крымском берегу после памятной операции. И перед ним теперь была поставлена задача, которую командир партизанских разведчиков, бывший рядовой инженерно-саперного батальона Сергей Хачариди по кличке Везунок, охарактеризовал, так: "Нет, ну нашли, блин, привидений. Хотя, после зимы похожи, конечно…" И на недоуменно-вопросительный взгляд Каверзева из-под кустистых бровей пояснил:
- А как ещё ты туда попадёшь? Во плоти - никак. Только духом.
И зарычал он вдруг с замогильным подвыванием, тряся неизменного своего оруженосца, 14‑летнего Вовку, двумя руками за тонкую цыплячью шею: "Пароль, Генрих, суточный пароль! Зачем ты убил меня, ефрейтор?!"
Вовка тут же весьма убедительно изобразил удавленника.
- Потому что перебьют нас ещё на подходе к Якорной, - неожиданно закончил Хачариди почти равнодушно, поправляя на шее Вовки воротник линялой и расползшейся в хлам рубахи.
- Чёрт малахольный, - прочистив сдавленное горло, солидно прогудел Вовка неуверенным баском.
- Не дерзи, - рассеяно отозвался Сергей, сунув в потрескавшиеся губы спичку, что должно было означать начало основательных, стратегического размаха, размышлений.
На самого Вовку, к примеру, сия мизансцена действовала угнетающе. Так-то пресловутая "солдатская смекалка" у Серёги была искрометная, лёгкая, точно стих, написанный на бегу, на колене; а раз так, со спичкой… Это всерьёз и надолго.
Вовка, заложив руки за голову, растянулся на ржавом хвойном ковре, зажмурился от лучей солнца, перьями жар-птицы падающих сквозь еловые лапы. И вскоре голоса совещания, проходящего "в самом узком кругу", и потому на отшибе от партизанской стоянки, он слышал уже как далёкое монотонное бубнение, размытое шорохами и потаёнными голосами леса.
Перед глазами закачалось снежное марево. Да-да, в это тёплое утро привиделся в полусне-полуяви зимний день, когда "добровольцы" подобрались к самому Восточному лагерю, где находился маленький партизанский госпиталь. Десять легкораненых и больных, трое пацанов - сторожевой пост и двое медиков. Фельдшер тётя Клава и её дочь, медсестра Оксана.
"Добровольцев" заметили, когда до лагеря оставалось чуть больше полусотни метров. Пацаны продержались минут десять; когда разрядились рожки ППС и в снежной круговерти рассеялись дымы взрывов всех четырёх их гранат, пацаны отползли чуть дальше и бросились врассыпную в надежде, что "добровольцы" погонятся за ними и у оставшихся в лагере будет ещё какое-то время. Густой снег тем временем повалил сплошной стеной.
Ещё какое-то время отстреливались раненые, кто мог держать оружие; потом хлопнули три глухих взрыва немецких гранат, и выстрелы смолкли.
Оксана выбралась из лагеря и почти наугад пошла, пригибаясь, в ту же сторону, куда чуть раньше побежал Володя.
А дальше…
На самом деле Володя, находясь всего в каких-то трёх десятках метров, почти ничего не видел, только слышал взрывы, выстрелы и крики и, давясь бессильными слезами, карабкался по обледенелой скале к укрытию, к невидимой снизу пещерке. Только позже, когда подоспел Хачариди с передовым заслоном и каратели убрались, удалось представить себе, что происходило и как - по воронкам и пятнам крови, по стреляным гильзам и трупам, по обрывкам аркана и смрадному кострищу.
…Оксана услышала чье-то натужное дыхание и негромко позвала: "Мама! Мамочка!" - и своим окриком выдала себя.
Послышалась команда:
- Не стрелять! Взять в плен!
Враги были уже совсем близко. Оксанка зубами выдернула чеку и бросила гранату в "добровольцев" - всего на несколько шагов. Раздался взрыв. Жгучая боль полоснула левый бок и руку. В метре от неё лежало трое карателей. Ещё двое корчились чуть поодаль. И снова раздалась команда:
- Не стрелять! Взять живьём!
Лёжа на левом боку, Оксана правой рукой пошарила в санитарной сумке. Гранат больше не было. Тогда Оксанка вытащила наган и посмотрела, сколько патронов в барабане. Голова кружилась. Веки тяжелели.
- Сдавайся! Всё равно тебе конец! - раздалось из-за ближайшего куста.
- Нет, не конец! - прошептала девушка. - Ещё пять пуль. Четыре всажу в ваши головы, гады, пятую - себе.
Из-за большого пня, покрытого снежной шапкой, показалась скуластая физиономия карателя. Оксанка нажала на спуск. Полицай беззвучно вытянулся на месте. Оксанка увидела ещё одного и так же хладнокровно выстрелила. Наповал. В это миг над головой просвистел волосяной аркан. Но накинуть петлю на шею Оксанки "добровольцу" помешало маленькое деревцо. Она повернулась и всадила "охотнику" пулю в грудь. Дико закричав, тот двинулся к девушке. Вот рядом, совсем уже близко, перекошенное от ярости лицо с кровавыми потёками слюны. Оксанка выстрелила ещё раз, прямо в голову врага. Четвертый патрон. Собрав остаток сил, слабеющим голосом, Оксанка крикнула:
- Прощайте, родные! Прощайте, друзья! Прощай, Родина! - и раздался пятый выстрел.
…А потом вдруг услышал Володя, чуть проснувшись, чтобы умоститься на колючей душистой подстилке поудобнее, голос Арсения: "Там же ни русского духа, ни запаха. Фрицы никого, кроме своих, и на пушечный выстрел не подпускают".
- Почему? - сонно пробормотал Вовка. - Туда наших военнопленных гоняют из-под Рыбачьего…
И провалился было в тёмный и стылый колодец забытья, как Везунок ухватил его за ногу:
- Тпру! Ну-ка, ну-ка! Давай сюда…
Змея живучая и предусмотрительная
Крым. Лето 43‑го. Поселок Рыбачье. Лагерь для военнопленных
- И никаких перекличек, только демонстративный пересчёт по головам, как скотину, - поучал гауптштурмфюрер Бреннер перепуганного начальника лагеря майора Гутта, дидактически стуча неживым пальцем по краю стола.
- Это будет несложно, герр гауптштурмфюрер, - не столько шагнув, сколько подавшись вперед, заметил группенфюрер тайной полевой жандармерии Шварцкопф. - Мы переправим сюда пленных из-под Керчи, переселение приведёт к увеличению численности почти вдвое. Отсюда вполне понятная неразбериха, какие уж тут переклички, хоть бы номера назначить. Я уверен, герр гауптштурмфюрер, - окончательно выступил худощавый Шварцкопф, поощренный кивком Бреннера. - Русские сочтут этот момент особенно удачным для внедрения.
- Неразбериха - на вашей совести, майор. Больше переселений из коровника в коровник и, вообще, беготни по скотному двору.
Бреннер выглянул в оконце конторы во двор, - и впрямь, бывший колхозный скотный, загороженный колючей проволокой с вездесущими щитами: "Побег карается…"
Майор, с мышиной прытью бегая по углам комнаты глазками, на секунду запнулся со своим привычным лакейски-торопливым "Яволь!", и Карл-Йозеф, почувствовав его смутное возражение, отвернулся от оконца, вопросительно вздёрнул острым подбородком:
- Хотите что-то добавить?
- Так точно, - обрадовался вполне невинной формулировке Гутт. - Именно добавить. Видите ли, герр гауптштурмфюрер, среди контингента у меня весьма разветвлённая агентурная сеть, - одёрнул он полы мундира на пивном бочонке живота.
"Как будто это что-то прибавляет к его скучной никчемности…" - брезгливо поморщился Карл-Йозеф, вслух же уточнил с уничижительной дотошностью:
- Что, кто-то доносит?
Майор покраснел, как мальчишка, застигнутый за разглядыванием непристойных открыток:
- Так точно.
- Проследите, чтобы он докладывал только вам, а ещё лучше - нагоните на него страху. Пусть думает, что на нём вся ответственность за секретность ваших контактов. Впрочем, - гауптштурмфюрер на минуту задумался. - Впрочем, как только он укажет вам на подозрительных новичков, найдите повод его расстрелять или дайте понять пленным, откуда у него сигареты, они сами управятся.
- Так точно! - с чувством выдохнул Гутт.
Расстрелять Овсянникова у него и самого руки чесались, не столько даже из моральной чистоплотности, сколько из-за тошнотворной необходимости как-то реагировать на его многочисленные "заговоры" и "подполья", "раскрываемые" бывшим комиссаром НКВД по инерции.
- Но как они узнают? - начал было группенфюрер Шварцкопф.
- Партизаны? - Карл-Йозеф пожал плечами. - Выгрузите пленных на станции и продержите на виду час-другой, пока не подъедет колонна конвоя. Думаю, к вечеру партизаны будут уже знать.
Карл-Йозеф ошибался даже в самых смелых своих предположениях. Они уже знали.