Широкоплечий татарин, который, казалось, едва умещался в карстовой "дырке" - округлом провале на краю скального отрога, и в самом деле ёжился и вздрагивал. Но вряд ли только от ночного промозглого тумана, плывущего над краем провала белёсым дымком. Тумана, в грибную прель которого вплеталась едва различимая гарь сигнальных костров. Костров, не заметных ни отсюда, почти от подножия склона, ни вообще с земли, поскольку горели они в глубоких ямах на давно непаханом поле.
- Не психуй, всё будет красиво, как на параде, - подмигнул татарину Яков.
…Хотя, по правде сказать, особой уверенности в том, что всё произойдет именно так, как обещал по рации командир отряда, вылетевший на Большую землю месяцем раньше по вызову ЦШПД , не было. Уже потому, что настоял на эвакуации Беседин наверняка через голову представителя Центрального штаба по Крымской АССР и первого секретаря Крымского обкома Булатова. Можно сказать, в пику. Хотя, формально, тот "взял на себя" исполнение приказа Центрального штаба. Не только этого. Но на "обкомовских" сейчас, после стольких месяцев голода, крови, потерь и лишений, вообще у большинства настоящих партизан полагаться привычки не было. Одно название только, что Крымский штаб партизанского движения.
"Греют там себе пузо в Сочи, шашлыки нарзаном запивают, - скрипнул зубами Яша. - И всех только забот, чтобы не достались кому другому лавры. Кому? А нам, тем, которые тут, и лаврового листка не нюхавши, со сведённым от голода брюхом, выгрызают Крым у немца из глотки…"
Впрочем, едва ли от таких штабных тонкостей бил мандраж даже такого матёрого и далеко не робкого десятка партизана-разведчика, как Шурале Сабаев. Немцы, крепко получив этой зимой по зубам под Сталинградом, вообще озверели. Дошло до того, что, едва ли не впервые с 41 года, в охоте на партизан, ранее отданной на откуп татарским добровольцам и румынам, приняли участие и кадровые части вермахта. Раньше-то, случалось частенько, даже местное командование "фельдполицай", получив от татарских "оборонцев" сообщение: "Зажали-де партизан на окраине посёлка, присылайте расстрельную команду…", махали рукой: "Сами справляйтесь. Живодёрня - по вашей части…" А теперь и в самую мартовскую непогоду, в слякоть и метель, могли в горах объявиться цепи автоматчиков в каменно-серых куртках горных стрелков, подгоняя разношёрстную орду добровольцев.
С тех пор как немцы взялись за очередное "окончательное решение партизанского вопроса", горстка оставшихся в живых, ослабевших и измученных, партизан оказалась полностью блокированной в горах и фактически обречённой на вымирание. Вывоз больных и раненых на Большую землю почти прекратился, а редкие операции превратились, по сути дела, в бои за пропитание.
Хотя и тут трудно сказать, кто у кого харчи грабил. Для партизан отбить из румынского обоза лошадёнку на убой - и то было редким везением, поскольку татарские хозяйства, как осиные гнезда, трогать было себе дороже. А для самих татар охота за грузами, которые сбрасывались партизанам с парашютов, как манна небесная, дальними бомбардировщиками, - стало чем-то вроде национальной забавы. Меньше трети перепадало голодным партизанам: обычно заставали разведгруппы уже раскуроченные парашютные гондолы, а нередко и засады.
На таком безрадостном фоне принять сразу два транспортных "Ли-2", наверняка хорошо загруженных продуктами и боеприпасами, и обратным рейсом эвакуировать больных и раненых, - а это почитай две трети отряда! - да ещё пленных отправить, казалось удачей редкостной. Но и затеей крайне сомнительной. Да что там, почти невыполнимой. Двухмоторный солидный "Ли-2" - это, всё-таки, не кроха "У-2", снаряжённый пламегасителем и шумоизоляцией двигателя, который может беззвучно, как ведьмина ступа, приземлиться на любом скальном уступе.
Но и забрать, даже в шикарном штабном варианте "У-2ШС", может он не больше четырёх человек, как в последний раз, когда прилетели отчаянные девчата за Бесединым. А отправлять надо полсотни. Так что ожидалось два транспорта. Две немаленьких машины бывшей гражданской авиации. А в этих местах и одну посадить некуда. Куда ни глянь, - словно руины древнего замка, высятся в слоистой пелене тумана мрачные башни и зубцы скал, утёсы и уступы, куда только горные козлы, дразня голодное воображение, взбираются с лёгкостью дыма.
Так вот, чтобы посадить самолеты, пришлось спуститься в долину и жечь сигнальные костры практически под носом у татар, в ямах на дальнем колхозном поле. Было б сказано, на дальнем. До Казанлыка - рукой подать: туман рассеется, и будут видны рыжие черепичные крыши, восковой огарок мечети. В общем, не зря знобило Сабаева.
"Его, небось, особенно…" - покосился Яков на бывшего циркового силача, на котором даже солидный некогда двубортный реглан смотрелся детским подстреленным пальтишком.
На то, что осталось от волжского татарина Мустафаева, которого, застав зимой на костровой площадке, "добровольцы" приняли за своего земляка, смотреть нельзя было без содрогания…
- Где ж там Серёга делся? - чтобы отвлечь приятеля от мрачных мыслей и самому отвлечься, произнёс вслух Яков и, морщась, привстал было на затекших ногах.
- Нишкни! - прошипел на него затребованный Серёга и, опрокинув лейтенанта назад, в каверну, ссыпался вниз прежде, чем Войткевич успел сообразить, откуда он взялся как чёрт из табакерки.
Следом за Хачариди, с шорохом известковой крошки, съехал и верный адъютант командира партизанских разведчиков, щуплый мальчишка лет четырнадцати с взрослым не по возрасту взглядом из-под насупленной ушанки. Володька Яровой.
Не успев перевести дыхание, Сергей прохрипел:
- Полный ахтунг, Яков Осипыч.
Прочистив горло и смачно сплюнув, он продолжил:
- Знали бы, что там такая ерунда творится, не мёрзли бы тут, на отшибе, и с дровами на брюхе не ползали бы, а сидели б сейчас, как те пионеры у костра, чаи гоняли да песни горланили.
- Давай без аллегорий, - хмыкнул лейтенант Войткевич, хоть и сам уже понял: оправдались, как водится, самые худшие опасения.
- Если без аллегорий, товарищ лейтенант, то они тоже ждут, - Серёга мотнул головой в сторону деревни. - Человек чуть не полста собралось на том краю. У реки прячутся.
- У реки? - слегка удивился Яков Войткевич, переглянувшись с другим партизаном, спешенным матросом Арсением Малаховым, широкую грудь которого, кроме рваного тельника, украшал трофейный цейссовский бинокль.
Тот озадаченно почесал в кое-как стриженом загривке:
- Да я битый час высматривал…
- И хрен бы высмотрел, - отмахнулся Серёга. - Там, после первого селя, столько хворосту и дерева нанесло, что твой бурелом таёжный…
- Давно сидят нехристи?
- Думаю, с самой ночи. - Сергей со скрипом облезлой кожанки пожал плечами. - К ним то и дело какая-то чадра с горячим чайником бегает.
- А чего ж до сих пор не лезут? Думаешь, самолёт ждут?.. - с сомнением, больше размышляя вслух, пробормотал Войткевич.
- Не думаю, что ждут, - роясь в карманах кожанки, помотал Хачариди курчавой, как у мифического фавна, головой. - А думаю, мы их с панталыку сбили. Привыкли, понимаешь, нас во мху да под пнями выискивать, а мы тут всей оравой сами припёрлись: "Селям алейкум!". Вот и не знают теперь, то ли счастье привалило, то ли полный амбец.
- Подкрепления ждут, - согласно кивнул Войткевич.
- До свету не дождутся.
Серёга Хачариди поднял голову. За обрезом провала виднелись вершины окрестных гор, с которых только-только сползали позолоченные языки тумана, скатываясь, оседая в долину, где ещё царил достаточно густой предрассветный сумрак. Утро приходило в долину с заметным опозданием.
- Немца таки точно не дождутся, - сделал вывод Серёга и, неодобрительно покосившись на своего ординарца, взял всё-таки из его ладони протянутую самокрутку.
И не удержался, одёрнул:
- Здоровья на два чиха, а туда же, курит…
Володька насупился и промолчал.
- …Немец впотьмах горами не поедет, - продолжил Хачариди, кресанув трофейной зажигалкой, - а с соседних сёл и звать особенно некого, всех джигитов угнали Зуйские леса прочёсывать.
- Говоришь, в хворосте прячутся… - рассеянно, словно пропустив мимо ушей последние слова разведчика, повторил лейтенант. - А сухой там сейчас хворост?
Хачариди глянул на него вопросительно, а потом перевёл взгляд на язычок пламени, так и не донесённый до самокрутки, и криво, чтобы не сказать зловеще, усмехнулся:
- Как порох.
- Что у нас есть подходящего?.. - после минутной паузы спросил Яков Осипович у Сергея Хачариди, само собой, более осведомлённого в содержимом каптёрки разведчиков.
Правда, от каптёрки той, в последнее время, осталось - снарядный ящик да два "сидора" за плечами.
- Бензина есть литра три, с жандармского мотоцикла слили на случай "коктейля Молотова", - сразу же ответил партизанский разведчик, уже успевший обмозговать идею флотского коллеги. - Тряпья у баб возьмём, соломы полно на поле, сырая, но с бензином пойдёт, а главное, - он извернулся на краю карстовой ямы и ткнул самокруткой куда-то в туман, стелющийся над порыжелой, парной ещё, землёй, - там телега есть, вернее, что от неё осталось. Но осталось-таки главное.
- То, что делает её колесницей? - уточнил лейтенант.
- Именно, - хмыкнул Серёга. - Колёса. Аж три.
- Средневековье какое-то, катапульты только не хватает: навозом кидаться, - проворчал Войткевич, щурясь вроде как с сомнением, но азартно, словно за карточным столом. - Пока разгорится чего-нибудь от этих твоих колёс с тряпками, их та же Зульфия из чайника зальёт.
- Пока разгорится, будут они у меня сидеть как каплуны в духовке, ждать румяной корочки, - похлопал Сергей по затворной крышке своего верного чешского "SB" с непривычной ручкой для переноски и магазином, торчащим сверху.
- Всё хотел спросить, ты где такой экзотический трофей раздобыл? - кивнул на пулемёт Войткевич. - Ни у немцев не видал, ни у румын…
- Словаки. Есть тут ещё и такая босота, - подал голос из ямы Арсений Малахов. - Это они Серёге такой талисман задарили. Он теперь с ним и в баню ходит.
- Словаки? - удивился Войткевич.
- Но это очень долгая история , - отмахнулся Сергей. - Не время сейчас.
- Не время, - согласился лейтенант и съехал на животе с края ямы, где они с Хачариди осматривали поле и спуск к реке. - Вовка, дуй за тряпьём и бензином!
Мальчишка дёрнулся было наверх, но вдруг нахмурился и вопросительно уставился на своего кумира и "первый номер" пулемётного расчета, мол: чего это он тут командует?
Сергей ответил нарочито строго:
- Что вы глазами хлопаете, рядовой Вовка? Сказано, дуйте, значит, тужьтесь… исполнять команду старшего по званию, - подмигнул он заговорщицки.
Вовка зашуршал известковой крошкой, ловко выбираясь наружу.
Проведя мальчишку насмешливым взглядом, Войткевич щёлкнул корпусом золотого брегета.
- А ты, Сергей Батькович, если не против исполнить команду старшего по званию, выбирай позицию татар шугать. Скоро транспорт придёт. И ты, правоверный, - обернулся он к Сабаеву. - Хорош спирт лакать, как гяур последний, с ним пойдёшь.
- Я и не правоверный, и не гяур… - вздохнул Шурале, закручивая крышку фляги.
- Это как? - вздёрнул бровь Яков Осипович.
- А так. Ни русский, ни татарин. Я вообще шайтан знает что такое. Национальный кадр… Был, до 28‑го…
Нацвопрос и вопрос чести
Двумя неделями раньше. Туапсе. Отдел Смерша НКВД
- У нас нет национальностей, - назидательно повторил подполковник Кравченко, впрочем, тут же осёкся: "Мабуть що, переборщив". - В значении большем, чем, скажем, Закавказский ансамбль танца и свистопляски… - раздражённо поправился он. И снова патетически возвысил голос, так что старший лейтенант Новик на табурете подследственного даже обернулся: нет ли тут благодарных слушателей? Часового, откровенно спавшего с открытыми глазами и бдительным выражением у двери, в таковые явно можно было не засчитывать.
- У нас есть советский народ и предатели советского народа! - плакатно поднял указующий перст подполковник. - Вот применительно к ним и уместно упоминание национальности, в негативном, так сказать, контексте.
Кравченко неопределённо помахал рукой и, в конце концов, отмахнулся: "Тонкое это дело - национальное самоопределение. Шаг вправо-влево - и уже, неровён час, национализм".
- Так что советской властью преследуется не грузин!..
Наткнувшись на иронический взгляд подследственного, брошенный исподлобья, Трофим Иванович суеверно поёжился и, обернувшись на портрет вождя, глянувшего со стенки особенно пытливо, подытожил тоном почти извиняющимся:
- Не грузин, а грузинский националист.
- Кто? - с улыбкой поинтересовался старший лейтенант. - Десятилетний мальчишка? Грузинский националист?
- Время такое, военное… - откровенно юродствуя, развёл руками следователь. - И чукотский нацист может случиться. И, кстати сказать, вы только что сами косвенно подтвердили причастность вас и вашей жены к укрывательству… - Кравченко порылся на столе в ворохе бумаг и выдернул школярский тетрадный листок в косую линейку. - К укрывательству члена семьи царского полковника Симона Лилуашвили, - торжественно зачитал он.
Затем - как-то сразу после "…швили", ещё раз покосившись на портрет вождя, о котором знал не только родовую фамилию и клички, но и всяческие инсинуации насчёт соседа-богача и чуть ли не князя, как положено в сих краях, и даже заезжего открывателя лошадей, сменил тон:
- …Одного из руководителей белогвардейской РОВС и фашистского наймита. С которым вот, - помахал тетрадным листком следователь, - вашу жену видели сегодня около полудня на майдане… на площади, - поправился он, - перед горисполкомом, когда она садилась вместе с ним в машину хозвзвода вашего подразделения.
"Надо же, - промелькнуло в голове Новика, как бы ни была она занята тревожными мыслями о самом главном, о Насте. - Может таки, зря свернул челюсть тому капитану. Мало ли кто чего видел. Прямой привязки его "пьяной" потасовки с нарядом НКВД к спасению Мамуки документировано не было. Хотя уж кому-кому, а капитану войск НКВД по охране тыла она была предъявлена и подбита лиловой печатью под глаз, со всем торжеством, так сказать, армейской юриспруденции, и не далее как сегодня утром.
Капитан Зарубин тогда и впрямь сразу сообразил: "Что-то тут не так, не то что-то…" Неспроста этот загорелый нагловатый молодчик, вроде бы в линялых солдатских штанах, но по воскресному выбритый и пахнущий "Шипром", вообще какой-то "не по пролетарски" ухоженный… - комедию тут ломает. Расселся на узкой, как трап, железной лесенке - ни пройти ни проехать, - бормочет чёрт знает что: "А-а… Капитан, крыса трюмная…" - вроде лыка не вяжет, а глазки-то не мутные, как ни закатывай, как ни растирай их ладонями, мол, не отошёл ещё после тёщиных именин.
Раз-другой царапнул бравого капитана искоса брошенный цепкий взгляд чёрных зрачков, словно скользнул "бегунок" по мудрёной логарифмической линейке. И Зарубин, моментально забыв про "пьяного", стал озираться: "В чём дело? По какому поводу бенефис? Ага…"
На террасе перед квартирой, указанной в доносе, - наверняка, перед ней, - послышался шум немалого переполоха. Стук упавшего стула, звон кувшина об умывальник, по-детски высокие, но характерной гортанности, вопли. Таких воплей наслушался капитан охраны тыла в прифронтовом Кавказе до звону в ушах. Да ещё бабья, взахлёб, скороговорка: не то причитает, не то упрашивает.
"Да ты такой же пьяный… - зло глянул капитан себе под ноги и покачал головой, - как и солдат, кстати сказать…" - окончательно понял он. Вот что показалось Зарубину во взгляде загорелого парня "особенно трезвым": не просто фронтовая привычность к опасности во взгляде, а командирская выдержка и решимость.
Даже если принимается решение: пойти и сдохнуть всем личным составом на неразведанном минном поле, - взгляд командира должен быть именно таким, без тени сомнения.
- Этого в комендатуру! - отпихнул коленом "пьяного" капитан НКВД. - До выяснения. Справа, на веранде! Блокировать все выходы…
И замахал руками капитан Зарубин, заметив, как пёстрым платком сорвало с той веранды, будто ветром вынесло, ситцевый сарафан, как разметало по плечам чёрные волосы; и крикнул, услышав, как дробно и тяжело ссыпались по железным ступеням маленькие босоножки - оттого тяжело, что ноша под мышкой визжала и упиралась.
- Девку, девку с пацаном держите!.. - и указал в ту сторону.
И этот его вопль, видимо, было той самой парой лишних слов, после которых теряют дар речи, а то и зубы. Словно кинопроектор в мозгах Зарубина спьяну сшиб завхоз клуба. Кадр опрокинулся, и последнее, что он увидел, прежде чем прогорела и ослепла белизной кинопленка, был по-боксерски расчётливый прищур чёрного глаза. Прищур, который никак не соответствовал последнему, что капитан услышал.
- А ты на той передовой был?! - невнятно, будто заплетающимся языком, но с ослиным энтузиазмом проревело в его ушах.
"А то не был?!" - с сердцем возразил Зарубин, но не услышал себя. Как тогда, когда контузило его, строевого капитана, тогда ещё замкомбата "нормальной" фронтовой части, в упорном бою под Моздоком.
И всё равно: хоть и не помянул капитан, что княжьего отпрыска Мамуку Лилуашвили утащила из-под носа наряда НКВД жена пьяного офицера разведштаба флота, нашлось, кому проследить завистливым глазом: "Уж больно красивая пара, этот таинственный офицер разведки и юная медсестра. Уж чересчур счастливы при любви и молодости, при своих тыловых пайках, как будто войны нет…" Может, и не так складно подумало внештатное "бдительное око НКВД", но что-то в этом духе оказалось нацарапанным на тетрадном листке в косую линейку.
"Небось, та же паскуда, что настучала, и увязалась за ними на площадь, - мрачно уставился на школярски-фиолетовые линейки лейтенант Новик. - Где же ты, Настя? Взяли, нет?"
- Разумеется, мы её взяли, - словно услышав его вопрос, торжественно сообщил Кравченко, словно речь шла об опытном фашистском диверсанте и, навалившись локтями на стол, придвинулся к лейтенанту. - В госпитале, как только она вернулась с вашей базы в Ашкое.
Новик поднял взгляд с листка на подполковника. Несколько секунд они молча рассматривали друг друга лицом к лицу, пока Кравченко не почувствовал себя "на короткой дистанции", наверное даже, на слишком короткой, - и невольно сдал назад, на стул с гнутой спинкой.
- Так что тебе, я думаю, не надо объяснять, что как муж, как мужчина, в конце концов, - развёл руками следователь, - ты просто обязан сказать, какое именно твоё поручение выполнила жена. Такая молодая, хрупкая, нежная, такая… - Кравченко чуть было не причмокнул скабрезно, но вовремя спохватился: "Бог его знает, чем обернётся апелляция к мужскому самолюбию отчаянного", и потому сухо закончил: