- Я понимаю его. Только вот воспользоваться его советом не могу. Не положено мне отсиживаться на командном пункте, за шкуру свою дрожать. Если не буду с людьми, в самой их гуще - грош мне цена, как командиру. Война есть война. На ней гибнут не только солдаты.
- Но все-таки можно действовать осторожнее.
- Ты разве так действуешь?
- Я газетчик. Погибну - не велика беда.
- Глупость говоришь. А я вот люблю газетчиков. Скажу о твоем бывшем редакторе Голубеве. По душе он мне. Пришел как-то в полк и требует героев. Я и говорю, что сейчас вызовем их на КП, и бросился было к телефону. Ох, и обозлился же он! Прямо дружба врозь. Надулся, вспыхнул весь и отвечает, что намерен разговаривать с людьми прямо на переднем крае, в той обстановке, в которой они воюют и живут. Целый день ходил с ним по окопам. В одном месте чуть было не накрыло: снаряд рядом разорвался. Отделались легким испугом. Думал, после этого у Голубева исчезнет всякая охота от окопа к окопу по-пластунски перебираться. Не тут-то было! Отряхнулся от земли и снега и кричит ошалело: ползем дальше. А сам смеется. Вот это газетчик! И пишет здорово. О бойцах наших надо хорошо, с душой рассказывать. Ты вот обязательно о Беркуте и Медведеве напиши. Крепко воюют хлопцы. Вчера Беркут из своего пулемета до двадцати фашистов уложил. В конце боя пулемет заело. С гранатами бросился на врага. Я в бинокль наблюдал. В полный рост встал и давай бросать одну гранату за другой. Шапка в ногах валяется, ветер рыжие волосы раздувает, красив, дьявол. Рядом - Медведев, низенький, щуплый. Кажется, щелчком пришибешь, а держится не хуже друга своего.
Снова вошел начальник штаба.
- Товарищ командир, из дивизии только что запрашивали, где мы предполагаем разместить танки, чтобы их заранее не обнаружили с воздуха.
- Танки на участке полка действовать не будут. Я сам доложу комдиву свои соображения, докажу, что танки целесообразнее пустить на участке соседей.
- Значит, основной удар будут наносить соседи?
- Вы меня поняли.
- Но ведь в плане операции это не предусмотрено.
- Планы не догма. Они могут изменяться сообразно обстановке, новым замыслам, новым решениям. Вот идите сюда, давайте с вами еще раз проиграем всю операцию на карте.
Начальник штаба, низенький, сухощавый майор, недавно призванный из запаса, человек деликатный, аккуратный и немного застенчивый, склонился над картой.
- Смотрите, какое раздолье у соседей. Тут и действовать танкам. На нашем же участке им нет простора. Заметили вы впереди большую высоту и сплошной лес? За высотой - болото. Вот здесь и ловушка для танкистов.
- Вы, пожалуй, правы.
- Мне эту мысль, между прочим, бойцы подсказали, - сообщил Кармелицкий. - Толковые у нас с вами подчиненные. Если можно так выразиться, почти каждый из них маршальский жезл в ранце, то бишь в вещевом мешке, носит.
- Значит, мы добровольно отказываемся от танков, от роли первой скрипки в предстоящем концерте?
Кармелицкий мягко улыбнулся.
- Мне правится, что вы за славу полка болеете, за первой скрипкой гонитесь. Но на воине не зазорно быть и на второстепенных ролях.
Начальник штаба снова ушел на свою половину. Он жил и работал с командиром полка в одном блиндаже, который был сооружен на скорую руку: лишь бы не гулял внутри ветер и не задувало снегом.
Двухлитровый термос с чаем опорожнен.
- Ты отдохни час-другой, - предлагает Кармелицкий. - Бери мою шинель и ложись.
Сквозь сон слышу, как он приказывает, кого-то ругает по телефону:
- Смазку для оружия доставить немедленно! Не забудьте прислать и обогревательные пакеты! Что?! Сейчас же поезжайте и любой ценой выполняйте приказанию!
Опять треск ручки полевого телефона, и вновь слышу голос командира полка:
- Три дня бойцы не получают писем. Безобразие! Вы говорите, что для вас я не начальник? Сам приеду на полевую почту, вручу винтовки, и будете воевать, раз не умеете исполнять свои прямые обязанности.
Григорий Розан не верит…
С самого утра немцы бросают на полк Кармелицкого все новые и новые батальоны, поддержанные танками и десятком артиллерийских батарей. Замысел противника ясен: разгромить полк, выйти в тыл наших танков, прорвавшихся далеко вперед, на участке соседей, окружить и уничтожить их. Атака следует за атакой. Полку снова пришлось играть первую скрипку, сдерживать яростный натиск крупных сил врага.
На командном пункте полка безлюдно. Все в батальонах и ротах. Там и Кармелицкий. Сказали, что он в батальоне майора Бойченкова. Направляюсь туда.
Лес кончился. Впереди сверкает ослепительной снежной лентой Ловать. Кое-где на льду чернеют огромные пробоины, через которые хлещет вода: это работа тяжелой артиллерии немцев. На противоположном берегу реки начинаются наши окопы. Их перепахивают снаряды и мины врага. Дальше - ровное, почерневшее от копоти поле, воронки от снарядов и мин обозначились на нем, как следы язв. Пахнет порохом, гарью и чем-то приторно-сладким, вызывающим тошноту.
По невысокому берегу спускается к реке группа людей. Они несут кого-то на плащ-палатке. Всматриваюсь до боли в глазах и узнаю лишь одного, который идет впереди. Это наш редактор Голубев. Он пришел в дивизию ночью, чтобы организовать материал в армейскую газету. Верный своей привычке, он не задержался ни в штабе дивизии, ни в штабе полка, а сразу же ушел на передний край.
Сердце сжимается в ледяном щемящем предчувствии. Бегу к людям. Голубев узнает меня, машет рукой, зовет к себе.
- Кто это? - издали кричу я.
- Майор Кармелицкий, - глухо отвечает Голубев.
Он шепотом сообщает о том, как был ранен Кармелицкий.
В разгар боя большой группе вражеских солдат удалось просочиться через наши боевые порядки. Майор Кармелицкий, захватив с собой взвод разведчиков, усиленный десятком автоматчиков, бросился к небольшой роще, где засел враг, и начал ее прочесывать. Немцы попятились назад, пытаясь пробиться к своим через наши позиции. Завязалась перестрелка. Врат был уничтожен, несколько немцев вдалась в плен. Поднял руки и немецкий офицер. Но в последнюю минуту, когда к нему подходил, ничего не опасаясь, майор Кармелицкий, фашист метнул гранату. Она разорвалась в ногах командира полка. Командир взвода полковых разведчиков Василий Блинов длинной очередью автомата уложил фашиста, потом подбежал к майору и увидел, что тот лежит и а снегу без движения.
Идем быстро, но осторожно, чтобы не причинить боли раненому.
Кармелицкий на минуту открывает глаза, обводит взглядом людей.
- Кто взял командование полком?
- Командир первого батальона майор Бойченков, - отвечает Голубев.
Кармелицкий снова закрыл глаза, стиснул до скрежета зубов челюсти. На плотно сжатых губах запеклась кровь. Кровь и на подбородке, поросшем жесткой рыжеватой щетиной.
Бережно несем командира полка к ближайшему санитарному пункту.
- Какова обстановка, держатся ли наши? - снова подает голос Кармелицкий, не открывая глаз.
- Держатся стойко. Снова, превозмогая боль:
- Передай командиру дивизии: майор Бойченков справится с командованием полком, пусть остается на этой должности. Есть еще просьба: надо представить к награде Беркута, Медведева, лейтенанта Блинова. Дерутся, как черти. Еще наградить пулеметчика Тиллу…
- Тиллу Матьякубова, - подсказываю Кармелицкому.
- Да, да, Тиллу. Орел хлопец. Косит пулеметом, как бритвой. Увидел сегодня меня утром и кричит, что уже ничего не боится…
Это были последние слова, которые мы услышали от Кармелицкого. Он снова потерял сознание. Стонал, скрежетал зубами, отдавал какие-то команды, ругался.
Он не пришел в сознание ни на медпункте, ни в санбате, куда его доставили на санитарной машине. Он умер в операционной.
В палатке тихо. Тишину нарушает лишь тихий, еле уловимый плач. Все оборачиваются на всхлипывающий голос. Плачет медсестра Ольга Роготинская. Эта высокая и тоненькая, как тростинка, девушка с бледным худым лицом и с огромными прекрасными голубыми глазами любила Кармелицкого, хотя и встречалась с ним раза два-три, и то мельком. Много раз она подавала рапорт на имя начальника медсанбата, чтобы ее перевели в полк, но ей отказывали, уговаривали, убеждали, что работа на переднем крае не по ее силам и здоровью.
- Успокойтесь, товарищ Роготинская, - недовольно произнес командир медсанбата. Этого высокого и худого подполковника медицинской службы в дивизии недолюбливали. Был он заносчив, себялюбив и желчен.
- Я прошу, чтобы меня сегодня же направили в полк, - твердо сказала она. - Кстати, здесь присутствует и начсандив. Можно решить быстро.
Начсандив, низенький с круглым женственным лицом полковник, растерялся:
- Зачем так быстро? Вы подумайте, взвесьте все. Не надо решать жизненно важные вопросы в состоянии аффекта.
- Я давно решила.
Где-то за брезентовой перегородкой, в прихожей операционной, затрещал телефонный звонок. Пожилой телефонист вышел к нам.
- Звонят из полка, оправляются о майоре Кармелицком, - сообщил он, обращаясь почему-то не к врачам, а к медсестре Ольге Роготинской.
Девушка вздрогнула, побледнела. Скуластый с усталым лицом хирург майор медицинской службы Хайруллин растерянно развел руками:
- Что я им окажу, как сообщу страшную весть? Ведь там бой, там нужно бодрое, хорошее слово, а не сообщение о смерти любимого командира… Нет, ничего не скажу!
Ольга Роготинская встряхнула русыми косами, выпрямилась:
- Я пойду и скажу правду.
Она ушла в приемную, и мы услышали ее голос:
- Да, он умер на операционном столе. Кто говорит со мной? Майор Бойченков? Дорогой мой майор, прошу вас отомстите за смерть вашего командира. Держитесь… Я знаю, что у вас сейчас очень тяжело. Раненые поступают только от вас. Держитесь, родной мой!..
Командир медсанбата скривил тонкие сухие губы.
- Женские сантименты…
Хирург Хайруллин нахмурил брови, недобрым взглядом окинул своего начальника.
- У вас, подполковник, черствое сердце. Еще раз скажу, не любите вы людей и не знаете их.
Начальник санитарной службы дивизии засуетился. На круглом женственном лице появился испуг:
- Зачем же ругаться?! Вот петухи!
- Я не ругаюсь, товарищ начальник, - буркнул хирург. - Всегда говорил и буду говорить только правду.
Вошла Ольга Роготинская. Она снова обратилась со своей просьбой к начсандиву.
- Значит, вы твердо решили идти в полк? - спросил он.
- Вы уже слышали о моем решении. Изменять его не собираюсь.
- Тогда не держу. Приказ оформим сегодня же.
Ольга покинула палатку. Ушла собирать вещи.
В медсанбате долго еще трещали телефоны. О Кармелицком спрашивал командир дивизии, начальник политотдела, соседние полки. И вдруг к телефону вызывают меня. Слышу глухой, далекий голос, который доносится точно с того света:
- С тобой говорит Григории Розан. Вот уже час, как добиваюсь медсанбатского телефона. Ты окажи, правда ли, что умер майор Кармелицкий? Никому не верю. Только твоего слова жду…
- Григорий, это правда…
Минутная пауза и снова далекий голос:
- И тебе не верю. Брешешь ты! Такие люди не умирают! Не верю!
Через час снова иду в полк, которым командует уже майор Бойченков. Рядом шагает Ольга Роготинская. За плечами тощий вещмешок, где уложен скудный девичий скарб, на бедре покачивается брезентовая санитарная сумка. На девушке - кирзовые, не по ноге сапоги, легкая шинелишка. По тому, как она сидит на Ольгиных плечах, догадываюсь, что под шинелью нет ни ватной телогрейки, ни меховой безрукавки. "Надо сказать в полку, чтобы одели и обули - мелькает мысль. - Иначе простудится, пропадет девушка".
Шагаем молча. Каждый думает свою горькую, тяжелую думу.
Вечереет. Хмурится свинцовое небо. Дует сильный порывистый ветер. Еще утром стояла оттепель, леса обволакивал сырой туман, приползший откуда-то из болот. Ударивший под вечер мороз сковал снег, на голых ветках деревьев образовался слой льда, и теперь в лесу стоит стеклянный звон - унылый, выматывающий душу.
Никак не могу смириться с мыслью, что Кармелицкого нет, что не увидишь более этого человека, который стал дорогим и близким. Он часто бывал в редакции. Приходил шумливый, веселый. Говорил о своих солдатах, о смешных перипетиях фронтовой жизни, о деталях солдатского быта. Умел он подбирать нужные слова, обрисовывать характеры людей. Мы, газетчики, не раз завидовали его острому взгляду, наблюдательности.
Наш бывший редактор Голубев иногда советовал ему:
- Начинай писать книгу, Виктор! Верю, она получится.
- Далеко хватил! - отвечал в таких случаях Кармелицкий. - Одно дело говорить, другое - писать. Не осилю, да и некогда. Воевать надо. Может быть, после войны и напишу…
Мы все верили, что такую книгу он непременно напишет.
Хмурится небо, звенит лес. Впереди, куда мы идем, гремит бой. Вот такой же бой идет на многотысячном фронте - от границ Норвегии до Черного моря. И может быть, в эту самую минуту умирает много замечательных людей, таких как Кармелицкий. Уходят из жизни люди, которые еще многое могли бы сделать для своего народа, для украшения земли.
Горло сжимает спазма. Но это не слезы. Это ярость, лютая злоба против тех, кто пошел на нас войной. Будь они трижды прокляты!
Прощай, Северо-Западный фронт!
Вскоре после смерти Кармелицкого дивизию отвели сначала во фронтовой резерв. Потом, не пополнив ее ни людьми, ни техникой, начали грузить в эшелоны.
Едем куда-то на юг. Куда - точно не знаем. Прощай, Северо-Западный фронт!
Снова весна, весна сорок третьего. Много горя и бед хлебнули мы на Валдайских холмах, в топких болотах, в непроходимых лесах. Много друзей потеряли мы здесь. Вечным сном спят они в братских могилах, над которыми поют вечную песню могучие сосны.
Пройдут годы, обвалятся в лесах траншеи и землянки, густой травой зарастут солдатские окопы, но не изгладятся в наших сердцах те дни, когда мы коротали время в своих блиндажах, мерзли в окопах, делили сухари и махорку, обливались кровью и потом, роняли слезы на свежие могилы друзей-побратимов. И кто знает, может быть, многие из нас, выжившие, прошедшие через всю войну, навестят когда-нибудь эти места, низко поклонятся им, поцелуют ту землю, на которой мы закалялись, наливались той силой, которая делает человека мудрым и красивым душой.
Прощай, Северо-Западный фронт!
Эшелоны идут на юг. Еду в одном вагоне с разведчиками Василия Блинова. Мой друг стал заправским офицером. По-прежнему сдержан, немного замкнут, но эта замкнутость не признак эгоизма и душевной черствости - Василий просто не любит лишнего шума, громких фраз, бесполезной суетни. Блинов пододвинулся ко мне вплотную, вынул из кармана гимнастерки письмо и протянул мне.
- Вчера получил, читай…
Почтовый лист бумаги исписан ровным, каллиграфическим почерком.
"Дорогой боец! Уважаемый Вася Блинов! Какое счастье, что я нашла мою дорогую дочурку. Да, да, пишет вам мать Марты, той девочки, которую вы подобрали. В то страшное утро я не была дома, уехала в Ригу. Там меня и застала война. Я не могла пробиться к семье, чтобы забрать и увезти с собой дочь: фашисты уже захватили тогда половину Латвии. Потом эвакуация. Приехала в Казань, устроилась в госпиталь и до сих пор работаю медицинской сестрой. Сильно тосковала по Марте и отцу, не знала, что с ними, живы они или нет. Плакала. Я не стесняюсь говорить об этом, потому что знаю, что и у вас есть мать и вы представляете горе и отчаяние женщины, у которой война отняла ребенка. Недавно я прочла в газете статью о том, как вы спасли мою дочь, пригрели ее. В той же газете увидела снимок, где вы стоите с Мартой на руках. Я чуть не ошалела от радости, прибежала в госпиталь и всем показала газету. Люди радовались вместе со мной, поздравляли меня. Пишу это письмо, и около меня сидят мои подруги, они рассматривают снимок в газете, шлют вам привет и вместе со мной благодарят вас за все. Я верю в то, что вы вернетесь целым и невредимым. Пусть оберегает вас моя горячая благодарность, мое уважение и восхищение вами. Тысячу раз целую ваши солдатские теплые руки. Я все время думаю о вас, о вашем большом благородном сердце. Желаю вам удачи и счастья. Я узнала адрес вашей части и теперь хлопочу о том, чтобы выехать на фронт к моей милой девочке, забрать ее к себе. Надеюсь, что скоро встретимся с вами. Как хочу я прижать к груди свою крошку, пожать вашу мужественную руку!
С горячей благодарностью к вам
Анна Резекнес".
Перечитываю письмо еще раз. Да, новость большая. Василий закуривает.
- Что ты окажешь на это?
Что мне сказать другу? Ведь это замечательно, что у Марты отыскалась мать, что она скоро приедет к нам. Значит, мы сдержали свое слово, когда обещали девочке непременно найти ее мать.
- Конечно, замечательно, что к Марте приедет мать, - произносит Василий, - сам радуюсь такому обороту дела, но на сердце как-то неспокойно, точно пиявка к нему присосалась.
- Я понимаю, к девочке привязался…
- Не только привязался. Полюбил ее. И Люба в ней души не чает. Я уже говорил тебе, что мы думали удочерить ее. Уехали бы втроем в Москву или Саратов и начали бы жить, да как еще жить!..
- Не будь, Василий, эгоистом.
- Любовь всегда эгоистична. Ее ни с кем не хочешь разделять. Когда я иду в разведку, я всегда думаю о Марте. Порой туго приходится, смерть рядом, но вспомнишь малышку, и будто крылья за спиной вырастают. Тогда все нипочем, и силы неизвестно откуда берутся. Однажды я с ребятами весь день в ледяной болотной воде пролежал. Это в немецком тылу, рядом с шоссейной дорогой, по которой перебрасывались на другой участок фронта немецкие дивизии. Лежу в воде, душа в сосульку превратилась, зуб на зуб не попадет, руки и лицо, как у мертвеца, посинели. Вот тогда и вспомнил о Марте, и, веришь ли, вроде теплее стало. Уедет она от нас, и здорово загрущу. И Люба грустить будет…
- Значит, с Любой окончательно решили пожениться? - спрашиваю друга, в надежде отвлечь его мысли от Марты.
- Окончательно, дружище. Об этом на днях официально объявим, и брак в ближайшем тыловом городе оформим по всем законам.
- Радуюсь за вас. С Любой легко будет в жизни: такая знает, почем фунт лиха. Но не слишком ли вы торопитесь со свадьбой? Ее можно справить и в день победы.
- Нельзя ждать. Некоторые увиваются возле Любы, особенно один штабист. Ты его знаешь, это Селезнев. Вот Люба и говорит: давай официально оформим наш брак, чтобы эти донжуаны не приставали.
Блинов свертывает новую папиросу.
- Ты не подумай только, что мы живем как муж и жена, - краснея и смущаясь, продолжает Василий. - И после женитьбы никакой глупости не будет. Сами так порешили. Люба сказала: если забеременею и отправят в тыл, то это будет дезертирством. Она права. Сейчас воевать надо, драться, бить врага. На фронте каждый человек дорог… Да, чуть не забыл сказать тебе: письмо из Казани я уже читал Марте.
- Что она?..
- Восторгам конца не было. Письмо целовала, но потом притихла вдруг, ко мне прижалась и расплакалась. Понимает, что нам придется расстаться…