Эшелоны идут на юг
В пульмановских вагонах, где тесно от солдатских тел, на открытых платформах, где возле закрепленных орудий коротают время артиллеристы, в штабных автобусах, установленных тоже на платформах, - везде оживленные разговоры. На каком фронте мы будем драться? Получим ли пополнение? Какая боевая техника поступит к нам?
Эшелоны идут без остановки.
Переборы баяна, солдатские песни, монотонное постукивание колес на стыках. Свистки паровоза. Ночное, звездное небо. Упругий воздух, бьющий в лицо. Убегающие назад, чуть светящиеся, подслеповатые окна сонных полустанков и разъездов.
"На войну! На войну!" - стучат колеса.
Москву проезжаем ночью. До боли в глазах всматриваюсь в очертания огромного затемненного города.
Мысленно иду по знакомым улицам. Сижу в Коммунистической аудитории университета, слушаю лекцию профессора Нечкиной, потом возвращаюсь в Сокольники, прохожу мимо клуба имени Русакова, все дальше и дальше по Стромынке. Вот и Яуза. Грязная, маленькая Яуза. На ее берегу огромное студенческое общежитие. Вхожу в свою комнату. Вижу свою койку, застланную дешевым байковым одеялом…
Когда это было? Давно, давно! Тысячу лет тому назад. Может, и не было этой студенческой жизни, видел ее лишь в каком-то кинофильме или вычитал в книге?
Смотрю на любимый город, на его затемненные улицы, и сердце начинает колотиться в груди черт знает как. Не хватает воздуха, будто в рот вогнали здоровенный кляп.
Прощай, Москва! Доведется ли опять ходить по твоим улицам, дышать твоим воздухом - неизвестно.
Колеса вагона выстукивают: "Неизвестно! Неизвестно!"
Все дальше и дальше от Москвы…
Эшелоны разгружаются на небольшой железнодорожной станции, затерявшейся в степях Рязанской области.
Каждый день совершаем большие марши. Проходим селами и маленькими городишками. Над колоннами висит густая пыль. Она скрипит на зубах, толстым слоем покрывает пилотку, плечи, лицо.
Останавливаемся в ста километрах от Белгорода. Дивизия входит теперь в Степной округ. Полки получают технику, пополняются людьми.
День и ночь идет боевая учеба. Солдаты постигают искусство борьбы с танками, учатся боевым действиям в степной местности.
К солдатскому рациону прибавилось молоко, зеленый лук, чеснок, свежий картофель. Всем этим нас обильно снабжают местные жители. Тяжела учеба, но бойцы прибавляют в весе, наливаются силой.
Стоят солнечные теплые дни. Войска в меру своих сил помогают местному населению в полевых и хозяйственных работах. Колхозам выделены во временное пользование лошади, автомашины, тракторы-тягачи. Созданы небольшие команды, в которые вошли бойцы хозяйственных подразделений. Эти команды работают в поле, ремонтируют сельскохозяйственный инвентарь. Солдаты с жадностью берутся за работу в поле, огороде, в колхозных кузницах и в мастерских МТС. По этому сугубо мирному труду мы изголодались до полусмерти.
Дом, где разместились разведчики Василия Блинова, стоит на отшибе небольшого села. Избенка на вид неказистая: покосившиеся углы, развалившееся крыльцо, подслеповатые окна, прогнившая во многих местах крыша. Таким выглядело это жилище в тот момент, когда полк Бойченкова входил в село, чтобы принять здесь пополнение, отдохнуть, подготовиться к новым боям.
Блинов перетянул в свой взвод и Григория Розана.
Я снова у разведчиков. Их жилища не узнать. Поставлено новое крыльцо, перекрыта крыша, вделаны новые оконные рамы, переложена печь. Вокруг дома высится новенький частокол.
Григорий Розан скалит рафинадные зубы.
- Не узнаешь хату? Никого на помощь не звали. Уважили хозяюшку, особенно Степан Беркут старался. Плотник и столяр отменный. Теперь наша Евфросинья Степановна земли под собой не чует.
- Где же Блинов и Беркут?
- Наш командир из колхозной кузницы не выходит, машины ремонтирует, а Степан крестьянином стал. Иди за избу, на огород, сам увидишь.
Степан Беркут, сняв рубашку, распахивает огород на сытой крепкой лошади. Из-под лемеха струятся пласты рыхлого доброго чернозема. Тело Беркута блестит от пота. На груди и плечах золотится густой рыжий волос, веснушки, густо высылавшие на руках, спине и груди, почернели на солнце.
- Бог в помощь, Степан!
- Становись побочь! - кричит Беркут. Голубые с хитроватым прищуром глаза Степана светятся тихой, лучистой радостью.
Беркут останавливает лошадь, ласково хлопает ее по сытому крупу.
- Отдохни, родимый! Тебе передых, мне перекур.
Присаживается рядом, вынимает кисет.
- Конек добрый. В похоронной команде взял взаимообразно. Веселый и умный мерин. Знать, тоже истосковался по настоящему труду и теперь старается на славу.
Позади слышится шорох - оглядываемся. На меже стоит высокая молодая женщина. Женщина немного растерянно смотрит на нас карими глазами. Густые черные брови приподняты, полные губы полуоткрыты.
- Степан Григорьевич, испейте молока: холодное, прямо из погреба принэсла, - говорит женщина с легким украинским акцентом. Голос мягкий, грудной. - И товарища угостите…
Степан почему-то смутился, покраснел. Принял кувшин из рук женщины, не вставая. Женщина спохватилась, поправила юбку, метнула в мою сторону сердитый взгляд, быстро ушла.
- Хозяйка наша, - пояснил Беркут. - Баба добрая и уважительная.
После непродолжительной паузы добавил:
- Баловства не любит, хоть и вдовушка.
- Где же муж?
- До войны разошлись. Он ее с Украины привез сюда. Ветрогоном и пьяницей оказался. Уехал куда-то на стройку, и след пропал.
Подошел Григорий Розан. Присел на корточки. Скалит рафинадные зубы, косится на Степана, подмигивает.
- Хитер ты, шут рыжий! Такую бабенку взял, что прямо удивительно, как это она позарилась на такую рожу.
- Про рожу мою языком чеши сколько угодно, но хозяйку не трогай. Небось злишься, что отбой получил?
Розан не обиделся.
- Масть моя не подходит. Это сразу видно. Рыжие, говорят, до любви дюже злы, вот и попал ты в козыри.
- Лучше пей, иначе на бобах останешься через свой язык.
Григорий выпил чуть ли не все молоко.
- Ох, и нахал же ты, братец! - со вздохом произнес Беркут. - На вид, как глист, а ест за десятерых.
- Прямую кишку, Степа, имею, вот и страдаю, обжорством, - беззлобно ответил Григорий.
Под вечер возвратился из колхозной кузницы Василий Блинов. Пришел усталый, чумазый.
- Колхозную молотилку налаживал, - пояснил он.
Не успели сесть за стол, чтобы перекусить, как на пороге появилась гостья - Люба Шведова. Пришла не в офицерской форме, а в шелковом платье, лаковых босоножках.
- Здравствуйте, товарищи!
Степан Беркут сорвался с места.
- Любушка, да тебя не узнать! Какая же ты красивая!
Лицо девушки зарделось. Люба явно польщена тем эффектом, который произвела на нас своим появлением. Люба и впрямь хороша. Тоненькая, невысокого роста. Нос прямой, тонкий, в разрезе больших темно-серых глаз есть что-то неуловимо восточное, что придает лицу девушки особую прелесть.
Усаживаем гостью за стол. Появляется угощение: молоко, сладкий творог, коржики.
- Ты уж прости, что называю тебя просто Любой, а не старшим лейтенантом, - извиняется Беркут. - Во-первых, я годами старше тебя, во-вторых, на платье твоем погон нет.
- Я не сержусь.
- Тогда скажи, по какому поводу разрядилась?
- Без всякого повода.
- Не может такого быть! А вдруг день рождения? Тогда скажи, подарок сделаем.
- Какой ты подарок сделаешь? - замечает Григорий Розан. - Или портянки свои старые преподнесешь?..
- Ты, Григорий, не смейся, - краснеет и злится Беркут. - В вещмешок ты мой не заглядывал. Вдруг там и впрямь что-нибудь особенное хранится, вроде малахитовой шкатулки.
- Зачем спорить? - успокаивает разведчиков девушка. - День рождения, честное слово, не отмечаю, а оделась в гражданское потому, что захотелось хоть на минуту почувствовать себя невоенной.
- Значит, и ты, Любушка, по мирной жизни истосковалась? - обращается к девушке Степан Беркут.
- Разве я не человек? Не для войны родилась…
Степан Беркут незаметно для гостьи толкает Григория Розана в бок, подмигивает мне. Смысл этих знаков понятен: надо оставить Любу и Блинова одних.
- Пойдем, Григорий, ты мне на огороде поможешь, - громко произносит Степан Беркут. - Уж больно конь норовистый, в борозде не удержишь. Вот и будешь поводырем. Уж вы извините, Любушка.
Шведова смутилась.
- Зачем же уходить? Оставайтесь…
И обернулась к Блинову:
- Может быть, и мы пройдемся?
Всей гурьбой выходим на улицу. Вечер чудесный - безветренный, теплый, тихий. Блинов и Люба медленно идут в сторону реки, которая льется на окраине села.
Григорий Розан по привычке прищелкивает языком.
- Хорошая пара. Дай бог им дожить до победы. Обязательно на их свадьбу приедем. Так что ли, Степан?
Беркут задумчив. Он тоже смотрит вслед удаляющейся паре, потом оборачивается к Григорию.
- Ты правильную идею высказал. На такую свадьбу за тридевять земель приехать следует.
Был уже поздний час, когда я уходил от разведчиков. Неподалеку от дома, где они жили, остановился, чтобы закурить, и тут услышал два голоса - мужской и женский. Говорили рядом, за плотной стеной кустарника, примыкающего к усадьбе. Это были голоса Беркута и хозяйки.
- Уж прости, голубь мой, что призналась тебе в своей слабости женской, не скрыла свою любовь к тебе…
- Ничего, Фрося, все бывает…
Я так и не зажег спичку.
Иду по деревенской околице и почему-то жалею о том, что у Беркута жена и дети. Потом ловлю себя на мысли: разве та, другая, жена Степана, хуже этой женщины, разве у той меньше чувств и женской теплоты?
Небо вызвездилось крупными звездами. Они словно спелые зерна пшеницы, разбросанные по бесконечному и бескрайнему току. Дует еле ощутимый теплый ветер. В центре села поют девчата. Вот звонкий, молодой, неустоявшийся голос взметнулся к звездам:
Летят утки,
Летят утки
И два гуся.
Хорошая, задушевная песня! Я часто слышу ее в этих краях, и она всегда волнует, тревожит.
Хор девчат заливисто подхватил слова песни.
Ой, кого люблю,
Кого люблю,
Не дождуся!
Село остается позади. Накатанная степная дорога матово блестит под ночным небом. Под ногами слабо клубится пыль. Ускоряю шаг. Надо спешить: до села, где находится редакция, не меньше трех километров. Нужно еще хоть немного вздремнуть перед напряженным рабочим днем.
В ушах все еще звучат слова Степана и Фроси.
Встреча с матерью
Неожиданно из штаба армии сообщили: в дивизию едет мать спасенной нами латышской девочки Марты. Иду в медсанбат. Он расположился в небольшой дубовой роще на берегу тихого озерца. Палатки разбиты наспех - и то не все: лишь для приемного пункта и операционной. Марта одета, как на парад. Она в шевиотовом костюмчике военного покроя; на ногах хромовые сапожки. Из-под пилотки падают на плечи белые, как лен, волосы.
Марта уже предупреждена о том, что сегодня приедет в медсанбат ее мать. Лицо у Марты бледнее обычного, большие темно-серые глаза смотрят сосредоточенно, серьезно и даже немного печально; пухлые губы плотно сжаты.
Вокруг девочки суетятся и хлопочут сестры и женщины-врачи.
- Ты что приуныла, Марта?
- Я не приуныла.
- Почему не смеешься? Разве не рада, что приезжает мама?
- Очень рада!
Брезентовый полог у входа в приемный пункт вдруг распахивается, и внутрь входят несколько человек. Впереди - высокая женщина в легком плаще и в сером берете. Гостья смотрит на маленькую солдатку, потом бросается к ней, приседает на землю, обнимает девочку.
- Марта, доченька!
- Мама!
Женщина жадно целует волосы, глаза, лицо, плечи ребенка. Затем осторожно берет дочь за плечи, отводит ее от себя, чтобы рассмотреть Марту на расстоянии. Проводит пальцами, точно слепая, по лицу девочки, трогает ее глаза, нос, круглый подбородок, тонкие черные брови, розовые мочки ушей.
Женщина смеется и плачет.
Девочка стоит по-прежнему бледная, с расширенными, сухими глазами. Затем осторожно отталкивает в сторону материнские руки, порывисто кидается к матери, целует ее полные, влажные от слез щеки.
И только теперь Марта заплакала. Плечики ее трясутся, слезы капают на колени женщины.
- Не надо, Марта… Не плачь…
Женщина не встает с колен. Берет сбился на затылок, густые русые волосы разметались по плечам.
- Мама, а дедушку убили, - вполголоса говорит девочка.
- Знаю, доченька. Не вспоминай то время. Забудь…
В палатку входят все новые люди. Среди них вижу Василия Блинова. Мой друг прячется за спины вошедших, почему-то жалко, виновато улыбается, и эта улыбка портит его лицо, делает его некрасивым. Чувствую, что Василий не знает, как себя вести сейчас, что делать.
Но вот женщина приподнимается.
- Марта, где же товарищ Блинов, который подобрал тебя на дороге. Его здесь нет?
Девочка обводит взглядом собравшихся и, заметив Василия, бросается вперед. Марта тянет моего друга на середину палатки. Василий слегка упирается, краснеет.
Несколько минут женщина и Блинов стоят друг против друга молча.
- Так вот вы какой! - первой нарушает молчание гостья. - Таким я и представляла вас…
Она протягивает к Блинову обе руки, кладет их на плечи разведчика.
- Разрешите поцеловать вас за все. За все, что вы сделали для моей дочери и для меня…
Она обнимает его и целует прямо в губы.
Возле гостьи и Блинова суетится фотокорреспондент армейской газеты. Режут глаза магниевые вспышки.
- Уважаемая гражданочка, - просит фотокорреспондент, - поцелуйте еще раз старшего лейтенанта Блинова. Уважьте меня. Первый поцелуй не мог запечатлеть на кадре, положение надо выправлять.
Женщина зарделась. Она выжидательно смотрит на Блинова. Глаза по-прежнему светятся большим счастьем.
- Гражданочка, умоляю вас, - не унимается фотокорреспондент.
Анна смеется и снова целует Блинова в губы.
Здесь, в палатке, Анна вкратце рассказала о своих мытарствах в первые дни войны, о том, как выхлопотала разрешение для поездки на фронт, чтобы забрать дочь.
- Оставайтесь у нас, - предложила Анне старший врач медсанбата. - Мы привыкли к вашей девочке, полюбили ее. Тяжело будет с ней расставаться. Работа для вас найдется.
Анна просияла.
- Я давно мечтаю, - призналась она, - попасть на фронт. Я согласна. Но ведь это нужно как-то оформить. Придется съездить в Казань, привезти кое-какие вещи, уплатить хозяйке за комнату.
- Стоит ли предпринимать такое путешествие? - заметила старший врач. - Напишите хозяйке, где вы снимали комнату, чтобы все сберегли, вышлите ей деньги. А мы оформим официальные документы и пошлем их в казанский госпиталь, чтобы не считали вас без вести пропавшей. По рукам что ли, товарищ Анна?
Так и порешили: Анна остается в дивизии.
Возвращаюсь в редакцию. Рядам со мной шагает Василий Блинов. Хмурится, молчит.
- Дай папиросу, - наконец прерывает молчание Василий.
- Ты же бросил курить…
- Ничего, одна не повредит.
Закуривает. Жадно, несколько раз подряд затягивается дымом.
- Ты что-то невесел, - говорю своему другу.
- Сам должен обо всем догадываться. Привык я к Марте, уже считал ее совсем своей…
- Значит, Василий, не радуешься приезду Анны?
- Радуюсь и очень даже радуюсь. Но на сердце все-таки муторно. Все мы люди и часто не всегда безупречные…
Снова жадно затянулся табачным дымом, потом сердито отбросил недокуренную папиросу и спросил:
- Как ты думаешь, забудет теперь меня Марта или нет? Ведь рядом с ней мать…
- Не говори глупости, Василий. Сам должен знать, что люди, а дети тем более, никогда не забывают добро и на любовь всегда отвечают любовью.
Уже совсем темно. На западе вспыхивают не то зарницы, не то далекие вспышки артиллерийских батарей.
Лицо врага
Дивизия с боями пробивается к Днепру. После тяжелого поражения на Курской дуге враг не может стабилизовать фронт, укрепиться на каком-либо рубеже. Все свои надежды он возлагает теперь на Днепр, где думает остановить стремительное наступление наших войск. Отступая под натиском наших войск, немцы жгут города и села, оставляя после себя мертвые пустыни. Горят нескошенные хлеба, горит степная трава, полыхают железнодорожные станции, взлетают на воздух железнодорожные мосты. Больше вреда нанести русским, стереть с лица земли все, что называется русским, осквернить их леса и реки, испоганить русские поля, зачадить трупным смрадом русское небо - вот чего хотят отступающие гитлеровские войска.
День и ночь над украинскими степями не умолкает гул артиллерийской канонады. Дрожит земля, как в малярийном ознобе.
Дороги усеяны немецкой техникой, брошенной при поспешном отступлении. Целехонькие танки и самоходные артиллерийские установки чередуются с разбитыми "оппель-кадетами", принадлежащими мелкой офицерской сошке, и "оппель-адмиралами", кожаные сиденья которых потерты жирными задами немецких генералов. В кюветах полулежат огромные штабные автобусы, валяются мотоциклы.
Повсюду разбросаны узлы, чемоданы, баулы, до отказа набитые награбленным тряпьем. Почти в каждом чемодане увидишь порнографические открытки, фляги с французским коньяком, банки португальских сардин, запечатанный порошок эрзац-лимонада. Тут же - парадные френчи с железными крестами, вшивое нательное белье, истоптанные носки, заношенные до черноты портянки. О, немцы бережливы, они не выбросят ни одну тряпку.
Эта рвань издает отвратительный запах, и даже воронье шарахается в сторону от всего, что оставил враг на дорогах отступления. Мой знакомый командир похоронной команды, служба которого и так была сопряжена с довольно-таки неприятным делом, ругался, проклинал судьбу за то, что ему приходится очищать дороги, закатывать всю эту дрянь в глубокие ямы или просто жечь на огромных кострах.
Войска быстрым маршем идут на запад. Тесно на дорогах. В воздухе висит многоголосый гомон, гул танковых моторов и артиллерийских тягачей, грохот походных кухонь, скрип армейских двуколок. В безоблачном небе одна за другой проходят эскадрильи наших штурмовиков, бомбардировщиков, истребителей.
Вот оно, большое наступление! Ликует душа солдата. Хотя изнурительны марши, кровопролитны бои, адски тяжела работа солдата, полна неудобств и лишений походно-боевая обстановка, но в наших рядах не найдешь человека с постным и скучным лицом, не услышишь брюзжания, которое порой встречалось в дни обороны. Не подвезли обед - можно потуже стянуть ремень; не мылись в бане целый месяц - можно искупаться в какой-нибудь тихой украинской речушке; опаздывает с письмами полевая почта - не беда: в тылу и так знают, что мы наступаем.
Уже под вечер входим в сгоревшее село. Отсюда немцы были выбиты сегодня утром. По бокам дороги тянутся в ряд печки - все, что уцелело от хат. Из степи возвращаются к пепелищам жители.