- Ты слушай и на ус мотай. На войне все пригодится. Вот представь, заходишь ты в село и так тебе сальца захотелось, что прямо под ложечкой сосет. Но где достать? Вот тогда и нужна солдатская смекалка. Обратишься ты к хозяйке, но она скажет, что сала у нее уже десять лет, как нет. Клади тогда на стол компас и говори молодке, что стрелка точно покажет, где спрятано это лакомство. Сразу появится перед тобой кусок свежего украинского сала, с чесноком и перчиком. Ты ей назамен баночку или две свиной тушенки или сахарку. Выходит, и вымогательства не будет, и оба вы при хороших интересах останетесь.
Долго еще длится эта беседа. Григорий Розан неистощим на выдумки. Хорошо иметь такого бойца рядом, тогда и ночной марш не будет слишком утомительным, и сон не посмеет одолеть тебя на фронтовой дороге. Идешь легко и свободно, и кажется, что можно пройти, без отдыха, одним махом, сотни километров.
Здравствуй, Днепр!
Тихим летним вечером впереди нас, в легкой пелене тумана, блеснула широкая лента реки. Войска, вытянувшиеся в огромную колонну, на какое-то мгновение остановились без команды. Где-то далеко впереди, в голове колонны, раздался радостный возглас:
- Это же Днепр, товарищи!
- Днепр! Днепр! - разнеслось по колонне, и это восклицание подхлестнуло нас, войска снова рванулись вперед, ускоряя шаг.
Идущий впереди меня боец сорвал с головы пилотку, повернул к соседу ликующее, расплывшееся в улыбке скуластое лицо:
- Карош Днепр! Ой, карош! Как моя Сыр-Дарья карош!
Я узнал пулеметчика Тиллу Матьякубова.
Мы вышли к Днепру севернее Канева. Подуло прохладой, запахам тальника и сырого песка. Слух ласкал мягкий металлический всплеск волн, журчание водоворотов, тот мерный воркующий шум, который издает всякая большая река.
На правом берегу на фоне лилового заката темнеют громады круч. Время от времени они озаряются вспышками орудийных залпов, и тогда шум реки тонет в гуле канонады. Там, на правом берегу, идет бой.
Мы жадно пьем днепровскую воду, умываем лица. Неподалеку от меня стоит по колено в воде Петро Зленко. Он смотрит на зеркальную гладь реки и тихо шепчет:
- Ридный ты наш! Дошлы до тзбэ! Дошлы!
По щекам солдата катятся слезы.
Григорий Розан неслышно подходит к бывшему повару, трогает его за плечо. Петро вздрагивает, оборачивается, быстро вытирает рукавом гимнастерки влажные от слез щеки, виновато улыбается.
- Не смийся, Грицко, надо мною. Бачишь, и слезы я распустыв, як жинка, - оправдывается Зленко. - Це на хвылынку, зараз все пройдет…
- Не стыдись своих слез, Петро! - почему-то шепотом произносит Григорий Розан. - Не стыдись! Хорошие это слезы. Вот я, балагур, а плакать тоже умею. Война всему научит. Приду в родные края после войны и от радости зареву.
Под тысячами солдатских сапог хлюпает днепровская вода, гудит левый берег. Слышен рокот моторов: к понтонному мосту, перекинутому через реку, идут тягачи с орудиями, танки, автомашины, груженные боеприпасами и продовольствием, штабные "газики" и "эмки", санитарные автомобили.
Снова доносится разговор двух друзей.
- Завтра, Петро, наверняка будем в бою, - говорит Розан. - В трудную минуту и разведчики в деле действуют как стрелки. Немцы, видно, серьезно напирают на наших, хотят в Днепр сбросить. Слышишь, что делается на том берегу? Настоящее пекло. Ты не побаиваешься? Если есть мандраж в печенке, то не унывай. После первой же атаки, как рукой снимет.
- Болячка тоби на язык, Грицко! Не боюсь я! - обиженно произносит Зленко.
- Ты не гневись, - просит Розан. - Я как друг говорю. Добра желаю тебе. Вижу, парень ты справедливый. А советы мои все же запомни. Не бойся пули, которая свистит: та, что тебе предназначена, прилетит без звука. Не умирай по нескольку раз в день от страха: скверное дело, все печенки и селезенки измотаешь, хворь привяжется. Когда в атаку идешь, назад не оглядывайся: дурная примета, вроде кота черного. О себе в атаке не думай, норови помочь соседу…
Наступает ночь. Туман над рекой сгущается, прячет звездное небо.
Наконец вступает на понтонный мост и пехота. Идем быстро. Придерживаем друг друга, особенно внимательно просматриваем за теми, кто шатает сто краю настила: при малейшем неосторожном движении можно сорваться в воду.
Начинается вражеский артиллерийский обстрел. Бьют дальнобойные орудия. Немецкие снаряды рвутся по обеим сторонам моста, бойцов обдает потоками воды.
- Эх, и окопаться негде! - раздается гортанный голос Григория Розана.
- Вот, бес, и тут не перестает зубоскалить! - произносит кто-то в колонне. - Уж помолчал бы…
Снаряды ложатся все ближе. Мы уже бежим.
- Поосторожней, товарищи! - предупреждают саперы, патрулирующие вдоль моста на резиновых надувных лодках.
Впереди слышится стон. Кого-то ранило.
- Без паники, товарищи! - раздается голос майора Гордиенко.
Вот и правый берег. Идем по дну глубокой расщелины, словно темным коридором. Над головой взвиваются ракеты, ночную темноту прорезают светящиеся трассы пулеметных очередей. Вспышки орудийных выстрелов выхватывают из темноты отвесные кручи, изгрызанные снарядами и минами. В воздухе - шмелиное жужжание осколков.
Невелик плацдарм, на который вступила дивизия. До немцев рукой подать. Все требования полевых уставов, предусматривающих, где и на каком расстоянии от переднего края должны находиться штабы, потеряли всякий смысл. Штабы полков и батальонов разместились почти на огневом рубеже.
Я нахожусь вместе с Петром Зленко и Григорием Розаном в огромной воронке. Хоть и не положено разведчикам иметь пулеметы, но ими все же, в порядке исключения, на короткий срок, вооружили Петра Зленко и Степана Беркута. Из штаба предупредили, что с восходом солнца немцы снова начнут атаки.
Тает короткая летняя ночь. С левого берега Днепра потянуло прохладой и туманом. На передовой наступила тишина.
Всходит солнце. Меловые кручи становятся розовыми. Туман клубится, сползает в лощины, и нам хорошо видны левобережные заливные луга. Впереди - выжженная солнцем бурая степь, изрытая и перепаханная снарядами.
В синеве утреннего неба, над нейтральной полосой, зазвенела песнь жаворонка. Григорий Розан, запрокинув голову, смотрят в небо. Черные глаза молдаванина задумчивы, в них не видно обычного озорного блеска. На смуглых щеках выступил румянец.
- Улетай отсюда, чудак, - шепчет Григорий, обращаясь к невидимому пернатому певуну. - Улетай…
Петро Зленко краем глаза наблюдает за Григорием. Потом повторяет:
- Улетай! Тикай в другэ мисто.
Бывший повар хотел еще что-то сказать, но в это мгновение тишину утра разорвали залпы вражеских батарей.
- Начинается, Петро! Держись, дружище! - кричит Розан.
Молдаванин разложил перед собой противотанковые гранаты, осмотрел автомат, раскинул ноги для упора и застыл в такой позе.
Под нами дрожит земля. Фонтаны песка, глины, мелкого камня вырастают то слева, то справа, впереди и позади нас. Едкая пыль заволакивает небо. Трудно дышать.
Артиллерийская подготовка врага длилась минут тридцать. Когда стал утихать огонь, мы увидели идущие на нас танки. Они ползли медленно, ведя огонь на ходу.
Ударили наши батареи. Немецкие танки остановились, затем начали поворачивать назад. Несколько броневых машин уже пылало.
Снова атака врага. Опять ползут, зарываясь в пыли, бронированные машины. За ними - густые цепи немецкой пехоты. Вот тут и заговорил пулемет Зленко. Невооруженным глазом хорошо видно, как здорово работает бывший повар. Бьет без промаха. Григорий Розан кричит:
- Так их, Петро, так сучьих сынов! Молодец, Петро!
В это утро мы отбили четыре атаки. Уже в полдень враг бросил на наши позиции авиацию. Снова адский шум и грохот вокруг.
В разгар такого налета посыпались на нас не осколки бомб, а настоящие украинские вареники с вишнями. Мы ошалело посмотрели друг на друга. В следующую минуту в воронку кубарем скатился солдат - весь в пыли, измазанный сметаной, молоком, вишнями.
- Иван, ты?! - воскликнул Петро.
Это, действительно, был Иван Костенко, которого Петро оставил за себя на полковой кухне.
Костенко встряхнулся, дико озираясь, вытер пилоткой испачканное лицо и в сердцах плюнул.
- У, проклятые, обед испортили! А какие были вареники! Ты, Петро, сам таких не готовил. Уже я постарался…
Петро обозлился.
- Да хто ж тоби казав, дурень, щоб вареники до мэнэ нести? Я ще не став генералом. На кого полкову кухню залышив? Кажи, неразумна твоя голова?
Иван Костенко обидчиво поджал губы.
- Ты не ругайся, - глухо произнес он. - Для тебя старался… Думаю, лежит мой Петро в окопе, в животе икотка от голода гуляет. Вот и решил уважить. Да тут осечка вышла. У самой этой воронки всю мою посуду разнесло. Словом, напаскудили гады.
Земляк Петра снова погрозил кулаком немецким самолетам.
- У-у-у, сволочи!
Григорий Розан расхохотался, хотел было сразу сострить, но умолк, уставившись на Костенко.
- Да ты никак ранен, товарищ повар?
В маленьких, желтоватых, как у козла, глазах Костенко вспыхнул испуг, недоумение.
- Чего брешешь? Не пугай пуганого.
- Не брешу, Иван. Посмотри, это же кровь! - сказал Розан, ощупывая плечо повара.
- Ой, больно! Не тронь!
Мы сняли с Костенко гимнастерку и увидели на плече сочившуюся рану. Розан помял ее пальцами и, убедившись, что кость не задета, сказал:
- Ерунда, зарастет.
- Так его же в госпиталь направят, а меня - снова на кухню, - вдруг сообразил Зленко.
Петро гневным взглядом окинул Ивана. Тот сидел злой, убитый горем. Тощее тело его отливало желтизной, как лимонная корка. Ключицы выпирали вперед, жиденькая, впалая грудь часто вздымалась, ребра ходили, как меха старой, потертой гармошки.
- У тебя, Иван, комплекция Кощея бессмертного, - заметил Розан, обнажая в улыбке крепкие белые зубы.
Костенко поднял голову, матерно выругался.
- Тебе бы все шутить, бесстыжий ирод.
Розан не обиделся.
- А ты себя береги, - посоветовал он Ивану. - Поправляться тебе надо, иначе до Берлина не дойдешь.
- Повар с голоду не помрет, - огрызнулся Костенко.
- Заблуждаешься, товарищ Иван. Слыхал я, что шеф-повар московского ресторана "Метрополь" умер именно от истощения. В газетах писали.
Иван Костенко со злостью сплюнул в сторону.
- Брешешь ты все! И как не надоест тебе языком болтать?! Уж хоть бы сейчас помолчал.
Петро Зленко, не принимавший участия в этой короткой словесной перепалке, сокрушенно качал головою. Наконец не выдержал и дал волю словам:
- Що ж ты наробыв, Иван?! Ой, лышенько мое! Теперь тебя в госпиталь положат, а мне знову приказ: иды на кухню, готуй обеды. Вот и будет Петро Зленко в белом колпаке и с поварешкой в руках до самого Берлина шагать. Вояка! Герой промеж кастрюль и мисок! Ты мне, Иван, всю фортуну испоганил, на служебную карьеру мою крест поставил. Не прощу такого тоби николы.
- Ты не причитай, Петро, а дело делай, - произнес Розан. - Давай перевяжем твоего дружка и, концы в воду: никто не заметит.
- Правильно, Григорий! - обрадовался Костенко. - Никому не окажу, провалиться на месте - никто не узнает. Уж я земляка не подведу.
Мы перевязали рану Костенко, помогли ему одеться. Зленко облегченно вздохнул, смягчился.
- Как же ты не заметил, что ранен?
- Да как тут заметишь?! Гул кругом, голоса своего не услышишь. Ползу к вам, сам о варениках беспокоюсь, все думаю, как бы их осколком не зацепило. Когда случилась беда, то обозлился так, что про все забыл.
Потом улетели немецкие самолеты, и мы проводили из воронки Ивана Костенко. Петро строго наказал ему не показываться на переднем крае.
На плацдарме
Пролетают дни, недели, месяцы, а мы по-прежнему стоим в обороне на крохотном плацдарме севернее Канева. Немцы атакуют беспрерывно, стараясь опрокинуть нас в Днепр. Каждый день теряем много людей. Пробираюсь на передний край в роту старшего лейтенанта Полякова. Чем ближе к огневым позициям, тем сложнее схема больших и малых ходов сообщения.
С Поляковым мы крепко дружим. Еще на Северо-Западном фронте ему предложили должность адъютанта батальона, но он наотрез отказался и остался в роте. Бойцы любят своего командира, хотя он и строг, порой даже крут. Любят за сдержанный, уравновешенный характер, за храбрость в боях, за способность сохранять даже в самые критические моменты спокойствие и трезвый ум.
Роту Полякова всегда можно узнать даже по внешним признакам. Его бойцы чисто и опрятно одеты, подтянуты, молодцеваты. Никогда вы не найдете здесь небритого солдата. В вещевых мешках ничего лишнего, все необходимое: кусок мыла, пара теплых портянок, пара чистого белья, бритва, перевязочный пакет, крохотное зеркальце. Будьте уверены, что ни при каких обстоятельствах содержимое вещмешка не поредеет где-нибудь на марше, не пойдет в обмен на спиртное.
Бойцы Полякова во время обороны быстрее и глубже всех зарываются в землю, и солдаты-соседи в шутку называют их кротами. Замполит полка майор Гордиенко однажды крепко вспылил, когда услышал эту кличку.
- Не кроты, а герои, орлы! Вот кто такие солдаты старшего лейтенанта Полякова! - отчитал шутника-офицера замполит. - Советую и вам глубже зарываться в землю, тогда и потерь будет меньше.
Когда бываю в родном полку, я обязательно заглядываю в роту Полякова. Зашел вот и сегодня. Жму руку друга и вкратце рассказываю о важнейших событиях на нашем участке фронта. Широкоскулое лицо командира роты, как всегда, приветливо, внимательные, строгие глаза смотрят дружелюбно. Щеки и подбородок старательно выбриты, шерстяная гимнастерка аккуратно разглажена.
- Проходи в мою хату, дорогим гостем будешь, - произносит Поляков.
"Хата" - это что-то среднее между блиндажом и землянкой. Внутри чисто и просторно. Самодельный стол с полевым телефоном, жесткий земляной топчан - вот и вся мебель командира роты.
Протягиваю своему другу томик стихов Тургенева. Поляков много читает, особенно любит стихи. Книгами снабжаю я. Поляков сухо поблагодарил за книгу. Замечаю, что комроты чем-то расстроен.
- У тебя что-нибудь стряслось? - спрашиваю я.
- Все в порядке. Оборону держим надежно, а это главное, - отвечает Поляков.
И тут же переводит разговор на другую тему.
- Ночевать, конечно, у меня будешь?
- Обязательно здесь.
- Боюсь, что не отдохнешь толком: немцы теперь почти каждую ночь ходят в атаки.
- К этому я привык.
- Смотри, твое дело. На КП полка было бы, конечно, поспокойнее.
- А ты не стращай, не пугай пуганого.
Поляков рассмеялся, обнял меня за плечи.
- Я и не отпущу тебя. Спасибо, что пришел: признаться, тебя ждал еще вчера. О многом хотелось сказать.
- Значит, что-нибудь случилось? Вид у тебя совсем постный. Уж это я сразу заметил.
- Да, кое-что есть. Только это личное. После расскажу. А сейчас не приставай. Выйдем лучше на свежий воздух, накурили мы тут здорово, хоть топор вешай.
На переднем крае - затишье. Не слышно ни ружейной, ни пулеметной стрельбы.
- А днем горячо было. Пять атак отбили. Лезут, как проклятые. Шестиствольными минометами и авиацией всю землю перевернули, - замечает Поляков.
Солнце только зашло. Над кручами расползается густой туман. Он поднимается все выше и выше и гасит появившиеся в небе звезды.
- Пожалуй, в таком тумане немцы не сунутся, - говорю Полякову.
- Туман этот часа на два. К полуночи опять распогодится, и снова может начаться концерт, - отвечает Поляков.
Изредка с немецкой и нашей стороны бьют орудия.
Мы снова в блиндаже. Пьем чай, мирно беседуем. На переднем крае по-прежнему стоит тишина, и почему-то заползает в сердце тревога.
К полуночи, как предсказывал Поляков, распогодилось. В открытую дверь блиндажа видно небо, усеянное крупными звездами. Они блестят ярко, как пуговицы гимнастерки, старательно надраенные тальком. Пахнет полынью и чабрецом.
Ровно в полночь ударили немецкие батареи, по-ишачьи завыли шестиствольные минометы. Блиндаж вздрогнул, на головы посыпался песок и глина, земля заходила ходуном.
Выбегаем наружу. Сплошные разрывы снарядов и мин слепят глаза, без привычки больно смотреть, трудно ориентироваться во всем, что происходит. Над головой - разноголосое завывание и свист осколков.
- Бежим в роту, - кричит Поляков.
Ординарец комроты не отстает от нас. Он бежит с полевым телефоном. Время от времени останавливается, расправляет на дне траншеи телефонный кабель, потом опять догоняет нас.
Вот и передний край. Огневая позиция пулеметчика Тиллы Матьякубова. Узнаю его при вспышке ближнего разрыва. На одно мгновение он повернул голову в нашу сторону, узнал Полякова, заулыбался, потом снова прильнул к пулемету, не убирая рук с гашетки.
Теперь бьют беглым огнем и наши батареи.
Устраиваемся рядом с Тиллой. Огневую позицию он оборудовал на совесть. Просторно и глубоко. Нащупываю в нише холодные корпуса противотанковых гранат. Тилла хороший хозяин, у него все наготове.
Поляков что-то кричит в телефонную трубку. Он стоит в полный рост, лицом к немецким окопам. Артиллерийский гул не умолкает. До рези в глазах всматриваюсь в сторону немцев и наконец различаю черные человеческие силуэты, мелькающие на нейтральной полосе. И вдруг поле боя озаряется ярким голубоватым светом. И стало видно, как на ладони, и бегущие цели немецких солдат, и изрытую снарядами нейтральную полосу, и даже кем-то брошенную на поле боя каску.
Вспыхнувшие на две-три минуты мощные прожекторы, установленные на нашем переднем крае, сделали свое дело. Они ослепили атакующих, прижали их к земле. Тут же открыли огонь стрелки и пулеметчики. Ударили необычайно дружно.
С толком и выдержкой ведет огонь и Тилла Матьякубов. Поляков снова что-то кричит в телефонную трубку.
Один немецкий снаряд разрывается рядом. На голову летят комья земли. Слышу человеческий крик, и кто-то тяжелый валится на меня, скользит вниз, придавливает мои ноги. "Неужели Тилла?" - мелькает мысль.
Нет, Тилла остался жив. Был убит наповал его второй номер, всегда веселый, словоохотливый солдат Керим Керимбаев, пришедший в дивизию вместе с Тиллой. Кажется, они из одного района.
- Надо к доктору, - громко говорит Тилла.
- Куда там к доктору, он уже мертв, - произносит командир роты.
Бой утих. Славно по инерции, еще постреляли несколько минут пулеметы, поухали орудия, и вот снова наступила тишина.
- Теперь уже не сунутся, - говорит Поляков. - До утра можно и отдохнуть.
Переходим в запасной окоп, оборудованный Тиллой. Переносим сюда и телефон. Поляков обошел роту и, возвратившись, сообщил, что убито два солдата его роты. Сказал это глухим, сердитым голосам.
Садимся на дно окопа. Над головой раскинулось усеянное звездами небо. Прохладно. А завтра праздник - 26-я годовщина Октября. И эту годовщину встретим в окопах.