…Враг поспешно отступает. Совершаем марши по 50-60 километров в сутки. Где-то в полусожженном врагом селе, в полку нежданно-негаданно появилась Евфросинья Семеновна. Пришла к разведчикам в запыленных полусапожках, в плюшевом новеньком жакете, с узелком в руках. Зашла в избу, где разместились подчиненные Блинова, и вроде потеплела, посветлела сразу горница. Низко поклонилась на пороге, приветливо улыбнулась каждому. Встала она в горнице высокая, статная и красивая, с добрыми и приветливыми лучистыми глазами.
- Здравствуйте, дорогие бойцы!
Мы удивились: как могла она найти нас в этой фронтовой сутолоке, за сотни километров от своего дома? Но потом поняли: любовь всюду найдет дорогу, доведет до человека, которого любишь.
Евфросинья Семеновна угостила нас ранними яблоками, сдобными пирогами с маком. Смело, не стыдясь нас, протянула Беркуту новые шерстяные носки, шерстяной свитер.
- Это для тебя, Степан Григорьевич! Может, и зимой еще воевать будете, значит, пригодится. Уж прими подарок, не обессудь…
Мы, соблюдая деликатность, ушли во вторую половину избы, оставив Беркута и Евфросинью Семеновну наедине друг с другом.
Григорий Розан прищелкнул языком:
- Вот это женщина! Такая если полюбит, так на всю жизнь.
- Что, завидно стало? - пошутил Блинов.
- Моя Мариула не хуже, - мечтательно произнес Григорий.
Из-за тонкой, дощатой перегородки, отделяющей нас от горницы, доносятся голоса Евфросиньи Семеновны и Степана Беркута.
- Я про твое горе расслышала, Степа. Вот и пришла.
- Как же узнала?
- Кого любишь, про того все узнаешь.
- Зачем же пришла, утешать что ли?
- Ты не сердись. Пришла не утешать, а помочь. Дозволь мне за твоими детками съездить. Будут, как у родной матери.
- Не надо, Фрося!
- Степушка, голубь мой, не противься! Плохо им не будет у меня. После войны ко мне вернешься, и заживем мы с тобой душа в душу.
- А если не вернусь, Фрося? Если погибну?
- Все равно детей твоих не брошу. Ведь у них кровь твоя…
Несколько минут длится молчание.
- Степа, не отвергай ты меня, дуру, - снова послышался голос Евфросиньи Семеновны. - Знаю, горько сейчас тебе, жену свою забыть ты не можешь. Но что поделаешь, коль беда стряслась. Буду я тебе большим утешением в жизни. Еще раз прошу, дозволь съездить за детками твоими.
- Не надо, Фрося! Брось думать об этом. Не могу я обидеть ту женщину, которая детей моих приютила, не оставила их в беде. Не могу пойти против сердца. Детишки пусть у нее будут…
За перегородкой раздались женские всхлипывания.
- Значит, я не люба тебе?
- Фрося, успокойся, не плачь..
- Выходит, навсегда расстанемся, Степа?
- Навсегда! Если выживу, только в свое село поеду. Детей растить буду…
- И не женишься?
- Нет, Фрося!
- А та женщина, что детей твоих приютила, замужем?
- У нее муж недавно погиб. Двоих детей оставил. Теперь с моими у нее четверо ртов на руках.
- И красивая она?
- Зачем об этом говорить? Женщина как женщина.
- Ой, чует мое сердце, что породниться с ней хочешь.
- Нас общая беда уже породнила…
- Что ж мне делать, Степа? Подскажи, как жить дальше?..
- Возвращайся домой, Фрося, и прости меня за то, что неласков был.
- Я понимаю тебя, голубь мой. Прости, что побеспокоила тебя. Прошу, проводи меня немного. Хоть этим сделай мне уважение.
Они вышли из дома. Евфросинья Семеновна, расстроившись, позабыла даже попрощаться с нами.
На чужих дорогах
Освобождена вся Украина. Вступаем на территорию Польши. После зимней передышки опять идем в большое наступление. Фронтовые дороги запружены войсками.
Стоят безоблачные, теплые дни. Проснувшаяся земля дышит легко и привольно. Тянется к солнцу молодая буйная трава, до рези в глазах сверкают по обочинам дорог большие лужи, образовавшиеся от недавно прошедших грозовых дождей. В долинах и на заливных лугах ветер рябит вешние воды. Придорожные кусты и близлежащие рощи звенят от птичьего перезвона.
Небо слепит голубизной. Щедрое весеннее солнце припекает солдатские плечи, покрывает загаром лица, блестит на вороненой стали автоматов.
Если бы не далекая канонада на западе и гул военных колонн на шоссейных и проселочных дорогах, можно было бы забыть, что идет война, что сегодня вечером или ночью нам снова придется вступать в бой прямо с марша, и мы опять не досчитаемся в своих рядах друзей и товарищей.
Но мы не думаем о смерти. Мы радуемся теплу, радуемся солнцу, радуемся горению крови в теле. Мы прислушиваемся к щебету птиц, ласкаем взглядом поля, полной грудью вдыхаем воздух, который густ и пахуч, как доброе старое вино.
Легко и весело идти таким весенним днем в походной колонне. Тебя обдувает ветер, в голове проносятся мысли о том, что вот закончится эта проклятая война, что возвратишься домой, и там начнется иная жизнь. Хочется ходить по земле, гордо расправив плечи, не опасаясь, что тебя заметит вражеский снайпер, хочется тишины. Хочется проснуться не в окопе или блиндаже с тремя накатами, а под мирной кровлей, на кровати, в своем доме, и чтобы из окна можно было видеть, как спешат на базар хлопотливые домохозяйки да торопятся в школу малыши. Черт возьми, как мы соскучились по этой жизни!
А дорога все вьется и уходит на запад, как бесконечная века.
Впереди колонны шатает майор Гордиенко. Командир полка Бойченков едет в открытой легковой машине позади. В последнем бою он был ранен в плечо. Он так и не ушел в госпиталь, отказался даже лечь в медсанбат. Во время боя он всегда находится на командном пункте и только на маршах позволяет себе быть позади войск.
- Споем что ли? - слышится голос Гордиенко.
- Начинайте, товарищ майор! - проносится по колонне.
И вот уже звенит песня.
На позиции девушка
Провожала бойца.
Темной ночью простилася
На ступеньках крыльца.
Первый, головной батальон подхватывает песню, которая, как волна, перекатывается от роты к роте, перекидывается на другие батальоны.
Парня встретила славная
Фронтовая семья.
Всюду были товарищи,
Всюду были друзья.
Поют о Катюше, о трех танкистах, о родной Москве. Не перечесть песен, которые поются на фронтовых дорогах!
Все больше припекает солнце. Лица солдат раскраснелись, и не поймешь отчего: то ли от быстрого марша, то ли от весеннего солнца, то ли от песен.
Шоссе вползает в огромную рощу, и людей обдает приятной прохладой. Где-то рядом шумит ручей.
- Привал! - звучит команда. Роты и батальоны сворачивают с дороги. Бойцы садятся прямо на землю. Сброшены с плеч скатки шинелей, тугие вещмешки. Бережно уложено оружие.
- Здесь будем обедать и отдыхать, - сообщает Гордиенко командирам рот.
По шоссе продолжают идти войска - артиллеристы, танкисты, полки и батальоны других дивизий.
Приземистый, широкоплечий Гордиенко обходит роты и батальоны, расположившиеся на отдых. Маленькие зеленоватые глаза замполита цепким взглядом окидывают людей, все замечают. Вот он присел на корточки возле пожилого солдата, который переобувался.
- О, да ты, вижу, ногу натер, земляк!
Солдат вскинул лицо, обросшее чуть ли не до бровей чертой с проседью щетиной.
- Все бувае, товарищ начальник! - равнодушно ответил он и принялся снова наматывать на жилистую ногу портянку, грязную, пропитанную потом и пылью.
- Нет, этого не должно быть, - произнес замполит. - Какой же из тебя будет солдат, если хромать начнешь? Не так заматываешь, давай покажу.
Солдат смутился и оробел. Спрятал под себя разутую ногу, взмолился.
- Не трэба! Сам зроблю. Не дытина я.
- Давай, давай, земляк. Не стыдись.
Гордиенко завладел солдатской ногой, в одно мгновение обернул вокруг нее портянку.
- Вот так надо! Никогда не натрешь ногу. А теперь повтори…
Вокруг уже зубоскалили, отпуская по адресу пожилого солдата колкие шутки. И опять отличился Розан.
- Этак ты, дядя, и Берлин не увидишь.
- Бис нагадив на твий язык, - огрызнулся солдат. - Колы не дойду, так доползу, а в Берлине побуваю.
- Что, допекли, дядя, немцы?
- Ворогу не пожелаю того, що зи мною зробылы. Сына замордували, доньку угналы.
Шутки, как ветром, смело.
- Ты откуда будешь? - спросил Гордиенко.
- С Тернопольщины.
- Зовешься как?
- Был Иван Гнатюк, теперь солдат Гнатюк, товарищ начальник.
Гордиенко закурил и положил на плечо солдата руку.
- Ты на товарищей не сердись. Пошутить они любят. Только вот замечу тебе: бриться и портянки почаще мыть надо.
- Слушаюсь, товарищ начальник.
- Ты меня так не величай. Для тебя и всех я - товарищ майор, заместитель командира полка по политчасти. Вижу, ты с последним пополнением к нам прибыл, я тогда в полку отсутствовал. Вот и не успел познакомиться.
- Это верно. Позавчера прибув на должность пулеметчика.
- Значит, знаком с этой штукой.
- В первую мировую против австрийцев воевал и тоже пулеметчиком. Дило знаю.
- Желаю тебе успехов, Иван Гнатюк. Думаю, что не оробеешь в бою.
- Уж за мэнэ не хвылюйтесь. Не рудым народывся. Войскову справу знаю.
- Спасибо за слово, товарищ боец. Еще раз спасибо.
- И вам дякую за добрэ слово.
Рядом с шоссе раскинулись великолепные в три обхвата дубы, по прихоти природы образовавшие полукруг. В центре на поляне, залитой солнцем, возносится к небу высокая белотелая береза. Стоит она, словно беженка промеж чужих, незнакомых ей людей, и не поймешь, о чем шумят ее говорливые листья: то ли тоскуют они о покинутых родимых местах, то ли рассказывают о мытарствах на чужих дорогах. Солдаты любуются деревом.
- Ух, какая красавица!
- Совсем, как у нас, на Рязанщине…
- Хороша, ничего не скажешь.
Смуглявый молодой боец прыгает через кювет, выбегает на поляну, становится возле дерева и, запрокинув голову, долго смотрит на его густую крону. Потом осторожно трогает руками белый ствол.
- Теплое оно, как человек, - кричит он товарищам.
- Оно всегда теплое, даже зимой, - говорит рыжеусый сержант и тут же добавляет: - Веселое деревцо, вроде песни.
- А у нас их подсекают весной, - сообщает один из бойцов. - Березовый сок - сущий мед. Сливай его в бочку, сдабривай дрожжами и хмелем, получится лучше всякой браги. Пей за милую душу…
- Варвары вы, - злится сержант, - за такие дела судить надо. Это все равно, что кровь пьете, а ты за милую душу…
Постепенно солдаты разговорились о родных краях.
Не одними разговорами заняты солдаты. Можно и послушать, и дело делать, чтобы с пользой провести эти короткие часы отдыха. Зашивают прорехи на выгоревших гимнастерках, наворачивают на ноги свежие портянки, проверяют содержимое вещевых мешков, и все лишнее летит в кювет: путь еще далек, и солдат не должен уподобляться ишаку, таскать на спине вещи, правда, приглянувшиеся на военных дорогах, но совершенно лишние в боевом деле. Тут и массивные металлические портсигары и запасы соли, которую можно с успехом обменять в каком-нибудь местечке на кусок добротного вкусного сала.
Один из бойцов точит о шоссе малую саперную лопату. И летят шутливые, незлобивые замечания.
- Знать, бриться ею собирается.
- Нет, братцы, он сало и хлеб режет лопатой.
- Вот и не угадал: он ею спину чухает, зуд у него от тоски по женке появился.
Боец продолжает точить лопату, да так, что искры летят, как при сварке, а сам смеется, скалит зубы.
- Лопата - друг солдата! - озорно кричит он друзьям-побратимам. - Разве не читали об этом в дивизионке? Если нет, то прочтите и сразу поумнеете. Лопата везде сподручна: и окоп отрыть, и щетину с подбородка сбрить, и почесаться можно.
Вскоре прибывает кухня. Обедаем. Короткий отдых, и снова полк трогается в путь.
Все слышней и слышней становится канонада на западе. Мы ускоряем шаг. Время близится к вечеру. Люди устали.
К пулеметчику Ивану Гнатюку подходит майор Гордиенко.
- Замаялся, солдат?
- Есть немножко, товарищ майор. Годы не те…
- Вижу, товарищ Гнатюк. Дай я немного кожух пронесу.
- Ни за що не дам! Сам справлюсь…
- Давай, солдат, не противься! Я моложе тебя…
Замполит силой отбирает у Гнатюка кожух станкового пулемета и шагает рядом с Гнатюком.
День рождения Тиллы
Наступление, конечно, дело хорошее. Душа поет, но вот на теле твоем, хотя и крепко натренированном, жилистом, не найдешь живого места. Ступни ног горят, будто в кирзовых сапогах вместо стелек раскаленные сковородки. Ремень автомата до крови натирает плечи, дает о себе знать и вещевой мешок, который по фронтовой привычке мы называем просто "сидором". Легок он на привале, заглянешь внутрь, и будто ничего в нем нет, но вот отмахаешь с ним километров пятьдесят, и вымотает он все твои силы.
Порой удивляешься: в чем только держится твоя душа? Худ ты по-страшному, живот-подтянут, как у гончей собаки, кожа да кости. Но попробуй ущипнуть мышцы рук или ног - не удастся.
Присядешь на привале прямо на раскисшую от дождя землю, и ничто тебя не берет: ни холодный ветер, ни проливной дождь. Только пар валит от тебя, словно ты только что выскочил из бани. Уж тут не бойся схватить простуду - какой-нибудь подленький грипп или воспаление легких. Солдат на войне от этого заворожен.
Как ни тяжело в походах, но все-таки ликует солдат. Ведь мы гоним немцев, неудержимо идем на запад.
Первое польское село. Оно - в небольшой долине, по обе стороны неглубокой, но быстрой речушки. Наш удар был стремительным, и немцы не успели ни сжечь, ни разграбить село.
Поздний вечер. Небо затянуто тучами. Низенькие домики жмутся к земле, готовы совсем слиться с нею от только что пережитого испуга. Жители выходят из погребов, приветствуют нас.
В хлевах мычат перепуганные голодные коровы, надсадно, несмотря на поздний час, кудахчут куры, где-то простуженным хриплым голосом горланит петух.
Мы с командирам роты Поляковым разместились в маленьком опрятном домике. Хозяин, низенький, щуплый и подвижный пан Кручинский, мужчина лет сорока, суетится в избе, торопит свою женку пани Ядвигу, которая варит для нас в печи картофель. Пан Кручинский превосходно владеет русским языком, мать у него была русской. Все это хозяин успел нам рассказать в первые же минуты знакомства.
Скромный ужин готов. Мы и хозяева за столом. Пап Кручинский рассказывает, как жилось при немцах. Жутко жилось. И страшно, и голодно.
- Да ты кушай, Владек, - говорит очень полная и высокая пани Ядвига, - не мешай гостям.
- Так-так, Ядя, буду кушать, - соглашается пан Кручинский и тут же снова начинает рассказ.
По полной щеке пани Ядвиги скатилась крупная слеза. Хозяин, бросив мимолетный взгляд на жену, вдруг на минуту умолк, заморгал глазами, как-то сразу постарел, съежился.
- Не надо, Ядя, не плачь, - тихо произнес он и, повернув лицом к нам, пояснил: - У нас тоже горе. Сына в Германию угнали, там и умер в шахте. Файный был хлопец.
Поляков, виновато заулыбавшись, деликатно перевел разговор на другую тему.
- Кажется, начинается большой дождь, - произнес он. - Совсем испортит дороги…
- О, не волнуйтесь, пан поручик, - воскликнул хозяин. - Настанет утро, пригреет солнце, и дороги высохнут моментально. Можно снова гнать немцев, - пся крев, как они надоели!..
Пани Ядвига недовольно поджала губы.
- Зачему ругаешься, Владек?..
Хозяин обмяк под строгим взглядом жены.
- Простите, панове, за сорвавшееся слово.
- Вы не называйте нас так. Для вас мы товарищи, - попросил Поляков.
- Так-так, пан-товарищ поручик.
Хозяйка тепло улыбнулась.
- Ох, Владек, ты совсем, как малый хлопец.
Пан Кручинский вдруг вскипятился, расправил плечи.
- Вот и не малый хлопец. Пойду вместе с вами, товарищи, до Берлина дойду, чтобы Гитлеру в лицо плюнуть. Вместе с вами буду бить немцев.
На губы Полякова легла едва заметная улыбка.
- Зачем беспокоиться, вы занимайтесь по хозяйству, а мы как-нибудь довоюем, - произнес командир роты.
- Нет, не отговаривайте меня. Обязательно пойду, - горячился хозяин.
Пани Ядвига посмотрела на мужа материнским взглядом.
- Какой из тебя солдат, Владек?
- Справный будет солдат! - воскликнул хозяин. - Стрелять я умею, и силу имею, не смотри, что худ. Если пан-товарищ поручик не разрешит, к самому большому начальнику пойду, а на своем настою. - И добавил, уже спокойнее, обращаясь к нам: - Не один я буду бить немцев. Наши хлопцы уже давно воюют с фашистами. Вы слышали про наших партизан? Знаете, кто такой пан Янек Гусев?
- О нем не слышали, - признался старший лейтенант Поляков.
- О, это боевой человек! Отрядом партизанским командует. Все наши хлопцы у него. Немцы, как дьявола, боятся пана Янека.
На дворе давно уже ночь. В оконные стекла барабанит дождь. В комнате тепло и уютно. Ярко горит настольная лампа. Со стен смотрят на нас красивые католические иконы. Взгляд у матки боски тих и печален. Зато вид у Марии Магдалины совсем беспечный, мирской, чуть-чуть даже легкомысленный.
- Скажите, панове, - опять обращается к нам хозяин, - какая установится в Польше власть?
Пан Кручинский впивается взглядом в лицо Полякова. Почему-то он чаще обращается к командиру роты, считая его, очевидно, человеком более серьезным и солидным, нежели я.
Поляков некоторое время молчит, затягивается табачным дым-ом.
- Власть будет такая, какую захотите вы!
- О, тогда я знаю, какая будет власть! - с удовольствием произносит пан Кручинский. - Мы пошлем к черту всех старых министров-пройдох. Они только портили нам кровь, мутили воду, ссорили нас с Россией. На грош амуниции и на злотый амбиции - вот какими были наши прежние министры. К черту их! Уж мы постараемся избрать такую власть, которую сами захотим. Правду я говорю, пан-товарищ поручик?
- Совершенно правильно, пан Кручинский, - отвечает старший лейтенант Поляков. - Так и я мыслю. Знаю, что война научила уму-разуму многих людей, они поняли, на чьей стороне правда, кто у них друзья и кто враги. О нас вот говорили, что мы чуть ли не с рогами. Теперь смотрите на русских, смотрите на большевиков. Ведь такие люди, как все…
- О, самые лучшие люди, товарищ поручик! И не стыдно будет нам, полякам, доучиться у вас, последовать вашему совету. Ведь мы братья по крови, вместе воевали еще при Грюнвальде, - сказал пан Кручинский. Глаза его потеплели. Морщины на худых, обветренных щеках и лбу разгладились, лицо помолодело.
Пани Ядвига мягко улыбается, сидит молча, считая, пожалуй, неделикатным вмешиваться в разговор мужчин. Но все же внимательно прислушивается, а последние слова мужа явно вызвали ее одобрение: она несколько раз кивнула головой.