2
Штаб дивизии занял контору леспромхоза. Комнаты здесь были меньше, чем купе в поезде, но зато в одной из них полковнику Гонцову удалось уединиться и, засунув в дверную ручку обыкновенную палку, спокойно посидеть над чистым листом бумаги. К девяти вечера он был обязан составить докладную записку, обобщающую опыт боевых действий дивизии в горах Северного Кавказа.
Докладную требовал штарм[5]. И это, видимо, было связано с директивой Ставки Верховного Главнокомандующего. Гонцов знал содержание этой директивы, адресованной генералу Тюленеву[6]. Ставка разъясняла в ней, что значение Черноморского направления не менее важно, чем направления на Махачкалу, так как противник выходом через Елисаветпольский перевал к Туапсе отрезает почти все войска Черноморской группы от войск фронта, что, безусловно, приведет к их пленению; выход противника в район Поти, Батуми лишает наш Черноморский флот последних баз и одновременно предоставляет противнику возможность дальнейшим движением через Кутаиси и Тбилиси, а также от Батуми через Ахалцихе, Ленинакан по долинам выйти в тыл всем остальным войскам фронта и подойти к Баку. Основной задачей на сегодняшний день Ставка, как и прежде, считала не допустить прорыв противника в район Туапсе.
Докладную записку Гонцов решил начать с описания некоторых характерных приемов наступления противника. Используя в основном специально подготовленные горные альпийские части, немцы не спешили их вводить в бой. Они прежде подстраховывали пехоту мощным налетом авиации, ударом артиллерии, коротким, но достаточно плотным, и лишь затем бросали в наступление стрелков. Причем наступление велось не широкой цепью, как это бывает на равнине, а малочисленными группами - взвод, рота, реже батальон. Каждое подразделение в таком случае имело конкретную задачу продвигаться по руслам горных рек, по тропинкам и рокадным дорогам, как правило, с конечной целью захватить ту или иную господствующую высоту. Много хлопот причиняли группы автоматчиков противника, проникавшие на фланги и в тылы наших войск.
Окно, заклеенное крест-накрест полосками марли, было сумрачным и серым. Дождь не стучал в него, а ластился. И горы расплывались в дали. И дороги тоже…
Конторский стол-ветеран в кляксах, точно в шрамах, тягостно поскрипывал под рукой Гонцова. Перо быстро бегало по бумаге, потому что машинистка в штабе хорошо разбирала почерк полковника и ему не приходилось заботиться о каллиграфии. Сквозь щель под дверью в комнату проникал острый запах табака и махорки. Рядом, за стеклами, время от времени гудела застрявшая в грязи трехтонка. Кто-то ходил по коридору, громко разговаривал. Потом в дверь постучали.
- Товарищ полковник, - Гонцов узнал голос ординарца, - вас к командиру дивизии.
…У командира дивизии - морской лейтенант и с ним два матроса с рацией.
- Это корректировщики. Надо им помочь.
Гонцов ответил:
- Адмирал Жуков был в полку Журавлева. Они пометили секторы обстрела. Я сейчас свяжусь с майором. Где вы желаете разместиться?
Последний вопрос относился к морскому лейтенанту - очень молодому парню с розовыми, как у куклы, щеками. Моряк подошел к карте. Всмотрелся. И указал точку.
- Высота Сивая, - сказал Гонцов. - По разведданным на четырнадцать ноль-ноль - нейтральная… Хорошо. Я сейчас позвоню Журавлеву.
3
Взвод, который принял младший лейтенант Локтев, по тем страшным временам был просто большой. Четырнадцать человек. Сам пятнадцатый! Как выяснилось позднее, во взвод свели остатки всего второго батальона, вступившего в бой две недели назад. С пополнением из тыла пришли новые роты, новые взводы. А "старичков" собрали вместе. И командиром назначили Локтева.
Народ сошелся по возрасту разный, но обстрелянный. И это радовало взводного, если вообще можно радоваться на войне.
- Здоро́во, архивариус, - сказал ему один из солдат. - Да ты теперь в чине!
Локтев узнал недавнего "коллегу" из штрафной роты, любителя крепких слов. И фамилию вспомнил - Чугунков.
- Я теперь ваш командир, - вежливо пояснил Локтев. - Потому прошу без панибратства.
- Виноват, товарищ младший лейтенант, - ответил Чугунков не очень серьезно.
Локтев смерил его взглядом и печально вздохнул. Чугунков стоял, как гора, большой, могучий. И взгляд у него был веселый, жизнерадостный.
- В каком отделении служите? - спросил Локтев.
- Во втором…
Локтев одобрительно кивнул:
- Будем воевать вместе.
- Хоть сейчас, - сказал Чугунков и потер ладони.
Встреча с Чугунковым все-таки обрадовала Локтева. Взводный чувствовал: от этого гиганта исходит уверенность, как тепло от печи. А на передовой это, быть может, важнее многого другого.
Взвод получил участок обороны по краю колхозного фруктового сада. Сад был заброшен. И трава между деревьями росла высокая и желтая. Ветки гнулись под тяжестью айвы, тоже желтой, но более светлого и чистого топа, чем трава.
Окапываться приходилось лежа. Ячейки получались мелкими. Локтев понимал солдат, потому что и сам не мог справиться с жестким кавказским грунтом. Моросил дождь, но земля от этого не делалась мягче. Лежать на ней было невмоготу.
Перед вечером пришла командир роты, сказал, что Локтева срочно требуют к командиру полка.
На КП Локтев добрался, когда уже стемнело. Дождь теперь не моросил, а лил споро, деловито. И от шинели взводного поднимался очень заметный при свете трех коптилок, горящих в землянке, пар.
- Вы почему без плащ-палатки? - спросил Журавлев.
- Так у солдат их нет, - тихо ответил Локтев.
- Бросьте свои интеллигентские штучки, - зло сказал Журавлев.
И не понравился сам себе. И землянка поплыла у него перед глазами. А Локтев закачался… Так качаются деревья и люди при близком взрыве. Но взрыва не было. И в землянке стояла совсем неестественная тишина.
Журавлев прикрыл лицо ладонями. Посидел около минуты. Почувствовал, как тепло приливает к глазам, скулам. И в ушах возникает слабый шум, похожий на тиканье часов: тик-так… тик-так…
Опустил руки. Сказал устало:
- В полку не хватает плащ-палаток для всего личного состава. Мы принимаем меры. Но это зависит не только от нас.
- Я понимаю, - произнес Локтев.
- Видимо, не все, - возразил Журавлев. - Приказы не подлежат обсуждению. Я приказал обеспечить плащ-палатками командиров… И, значит, вы обязаны пользоваться своей.
- Слушаюсь, товарищ майор.
Обернувшись вправо, Журавлев сказал:
- Эти люди - корректировщики с морских батарей.
Только сейчас Локтев обратил внимание на трех моряков. Они сидели на нарах. Полумрак прикрывал их.
- Очень рад, - сказал Локтев.
Майор поморщился, недовольный слишком штатским ответом. Развернул карту и сказал:
- Подойдите ближе. Вот высота Сивая. По данным разведки, немцев на ней нет. Вы со своим взводом займете ее и будете удерживать столько, сколько потребуется корректировщикам. Окопайтесь, устройте завалы. Словом, оборона должна быть прочной. Вам понятно?
- Понятно.
- Сейчас двадцать пятнадцать. Срочно получите дополнительные боеприпасы, продовольствие. Занять высоту Сивую приказываю к двум ноль-ноль.
Дождь перестал, но воздух был влажным, и вода чавкала под ногами, как на болоте. Тьма не давила, она струилась сизым, неверным светом. И было ощущение, что все-таки за тучами плавает луна, потому горы и смотрятся на этом низком сероватом небе.
Локтев шел впереди взвода. И рядом с ним нога в ногу шагал Чугунков. Как выяснилось, он был родом из здешних мест, хорошо ориентировался в горах и не один раз поднимался на высоту Сивую.
- Вот она, - сказал Чугунков и указал рукой в темноту. - Видите?
Но Локтев ничего не видел.
- Близко уже! - В голосе Чугункова звучала гордость: не зря доверился ему взводный. - Перейдем лощину - и на месте.
Они шли осторожно, не выдавая себя ни огнем самокрутки, ни громким говором. И вскоре Локтев действительно увидел темную, уходившую в небо махину.
- Она? - прошептал он.
- Сивая, - тихо ответил Чугунков.
И тут же Локтев увидел направленное на него дуло автомата. И услышал выкрик:
- Hände hoch![7]
4
Крова у них не стало. Семья Мартынюк жила теперь в саду под виноградом, который гибкими лозами своими оплетал деревья, образуя некое подобие шатра, высокого, зеленого.
Любаша, Степка, Ванда неотлучно находились возле щели, а точнее, возле кроватей, стоявших рядом под грушей.
Налеты участились. Сирена гнусаво завывала пять-шесть раз на день. Нина Андреевна не успевала по тревоге прибегать домой. И страх за детей извел ее. Тут еще муж письмо прислал.
Он, конечно, читал в газетах про туапсинское направление и настаивал на их эвакуации. Ему легко было настаивать, потому что он не имел и понятия, как им тут достается. А Нина Андреевна, хлебнув лиха в Георгиевском, боялась срываться с места. Зашила в одежду Степки и Любаши молитву. И все. Молитва начиналась страшными, непонятными словами: "Живы в помощи вышнего, крова бога небесного…"
Ванда жила с ними.
Беатину Казимировну похоронили во дворе, ибо никакой возможности отвезти ее на кладбище не было. Никто не смог бы и представить, где можно взять машину. Да и сама поездка потребовала бы часа три времени. Оказаться же на такой срок вдали от спасительной щели в те дни, когда город бомбили много раз в сутки, было просто боязно.
Витькин дед молча сколотил гроб из старых досок. Помог вырыть не слишком глубокую яму. Старик старался и потел. И Степке стало стыдно, что он бросал к нему в сад гранату.
Тело предали земле рано утром. Возле холмика, на котором белело много камней, стояли дед и сноха Красинины, баба Кочаниха, Нина Андреевна, Любаша, Витька, Ванда и Степан. Ванда вытирала слезы маленьким, запачканным глиной кулаком. У остальных лица были скорее озабоченными, нежели скорбными.
Потом Ванда и Любаша украсили могилу цветами. Вечером вернувшийся из города дед Кочан приволок высокий металлический крест давней, но добротной работы. Никто не уточнял, где дед раздобыл его. Ванда поцеловала деда в небритую щеку. Он растрогался и немного прослезился, хотя никогда и не был знаком с Беатиной Казимировной.
- Вот оно выходит как… - произнес дед Кочан. И снова повторил: - Вот оно выходит…
Что выходит, он так и не пояснил. Нина Андреевна поднесла ему полстакана водки. Он выпил ее как воду. И вдруг сказал:
- Собирайтесь все к нам. Зачем же с детьми и под открытым небом?
Но они уже привыкли жить в саду. И отказались.
Виноградные листья не мешали считать звезды. Это можно было сделать, лежа в постели.
Любаша и Ванда спали вместе. Их белый пододеяльник был хорошо виден. И кровать была похожа на парусную лодку.
Степка слышал, как Ванда говорила Любаше:
- Завтра напишу папе письмо.
- А как будешь писать?
- Я уже подумала. По правде. "Здравствуй, папочка. Нас постигло большое горе. Нашу маму убило осколком. Я осталась одна…"
Очень, очень ему было жаль Ванду в ту минуту. И Степка, наверное бы, расплакался, если бы дворняга Талка, которую на ночь привязывали к дереву, вдруг громко не залаяла и не бросилась на кого-то. Степка соскользнул с кровати.
- Пошел вон, кабыздох! - сказал чей-то знакомый голос.
Около крыльца стоял человек в военной форме и размахивал пистолетом.
- Эй! Хозяйка! Есть здесь живая душа?
- Талка! - крикнул Степка. - На место!
И побежал к военному, потому что узнал его. Это был шофер Жора.
Левая рука Жоры висела на перевязи, и бинт был широкий, но, наверное, не очень свежий, потому что он не белел в темноте, а просто был светлее, чем гимнастерка.
- Какого черта вы здесь сидите? - громко, без раздражения спросил Жора. И прошел мимо мальчишки, но, сделав несколько шагов, остановился и спрятал пистолет.
Он теперь стоял впереди, напротив разбитого крыльца, и Степка видел его спину, занятую скаткой и вещевым мешком, и голова под пилоткой казалась такой маленькой, что Степан усомнился: шофер Жора это или кто другой?
Из сада, который от калитки выглядел совсем темным, непроницаемым, спешила мать. Она ходила в старых, разношенных галошах, и они чавкали, как земля в слякоть, поэтому Степка и догадался, что идет мать, а не Любаша и не Ванда, хотя ни фигуры, ни силуэта из-за тьмы различить было невозможно.
- Кто здесь? - не очень смело спросила мать.
И Жора узнал ее и поздоровался. И Нина Андреевна тоже признала его, сказала:
- Добрый вечер.
- Поехали со мной в Сочи, - сказал Жора. - Я еду в госпиталь и возьму вас с собой.
- Сейчас все едут в Сочи и в Абхазию, - согласилась Нина Андреевна. Но тут же возразила: - А у меня здесь работа. И что я там стану делать без денег с тремя детьми?
- Я не ослышался? - спросил Жора. - С тремя?
Он был чуточку пьян и вроде бы позировал, а может, Степке только казалось это.
- Погибла соседка. Ее девочка живет с нами, - сказала мать.
- Ванда. Помнишь, я говорил тебе про Ванду? - сказал Степка.
- А, Ванда… Помню, - сказал Жора.
Но, конечно, не помнил…
Степка оставил Жору вдвоем с матерью, которую шофер все пытался убедить переехать в Сочи, и пошел в кроватям.
Ванда и Любаша уже сидели в платьях и поправляли волосы.
- Это приехал Жора. Он влюблен в Любашу. В нее всегда кто-нибудь влюблен.
- Лучше надень штаны, - сказала Любаша.
Возразить было нечего: Степка и позабыл, что, как спортсмен, расхаживал в одних трусах.
- Тепло. Уж не к дождю ли? - рассудительно заметил он, желая перевести разговор на другую тему.
- Я за дождь, - ответила Любаша. - Целую ночь могли бы спать спокойно.
- Под открытым небом? Фантазерка! - засмеялся Степка.
Ванда пояснила:
- Мы уйдем к тете Ляле. Фрицы в дождь не прилетят.
В ее сумке лежали ключи от домика тети Ляли. И домик стоял уютный, зеленый, целый, с закрытыми ставнями, но во дворе, близ дома, не было бомбоубежища. А баба Кочаниха, жившая по соседству, забор в забор, бегала прятаться от бомбежек вверх по улице, к своим знакомым, у которых была очень маленькая щель, и четверо лишних людей едва ли там поместились бы.
Во дворе у Мартынюков была печка. С помощью бабки Кочанихи они сложили ее возле ранней черешни, из настоящего кирпича. Но глина потрескалась. И все знали, что она потрескается, когда высохнет, но песок был только у моря. И они мазали печку жидкой глиной. Сырая, она была такая красивая. А потом появились трещины и сквозь них стал проходить дым, но тяга была хорошая. И мать готовила на печке.
В вещевом мешке у шофера Жоры оказались буханка хлеба, сухари, мясные и рыбные консервы, немного сахару и пачка соли. И еще по куску туалетного и хозяйственного мыла.
Туалетное мыло Жора оставил себе, а все остальное щедро пожертвовал Нине Андреевне. Она принялась вторично готовить ужин. На этот раз были длинные макароны с мясными консервами. А у Жоры еще нашлась фляжка с водкой. И даже Ванде и Степке досталось по глотку. Степка захмелел, и ему захотелось громко говорить и целоваться с Вандой.
Сидели за столом в самшитовой беседке. Над головой темнели листья груши и небо. Квадратное пятно клеенки и разделяло всех, и соприкасало, словно причал. Но море шумело очень далеко. И его было слышно тогда, когда за столом возникала тишина. Но в тот вечер это случалось редко.
Жора предложил:
- Выпьем за Сливу!
А Любаша сказала:
- Лучше за грушу!
И тут они сцепились…
- Слива за тебя жизнь отдал! - закричал Жора.
- Говори, да не заговаривайся, - возразила Любка.
Она не знала, что был такой хороший боец Слива, и думала, что захмелевший Жора несет околесицу. А Жора управлял машиной лучше, чем языком. И не мог сказать то, что хотел. Бормотал:
- Люди кровь проливают… А тебе, думаешь, можно все, потому как красивая. Разве заслуга машины, что ее с завода красивой выпустили?
Нина Андреевна успокаивала:
- Ты уж не кричи, Жора. Красинины услышат, из мухи слона сделают.
Жора неловко повернулся, ударился раненой рукой о стол. И сморщился от боли, и слезы потекли у него по небритым щекам.
Любаша, которая по натуре была добрая, сжалилась над ним:
- Псих ты, глупый псих, Жорик… И напрасно ко мне приехал.
- Жениться на тебе хочу, - сказал Жора. - Завтра в горисполкоме распишемся. И в Сочи вас всех заберу…
- Нет, Жорик. Ты нервный, я нервная. Веселая семейка у нас получится. Из Туапсе мы тоже никуда не поедем.
- Упрямые вы как ослы, - невежливо заметил Жора. - Тогда уходите хоть в горы. Не ждите, когда немцы Туапсе ваш с землей сровняют.
И Степка в первый раз услышал название селения:
- Пасека. Недалеко это… По Сочинскому шоссе - до Краянска. А там километров шесть в горы. Приятель мой Чугунков из тех мест. Родители его и по сегодня на Пасеке живут.
Сидели долго. А когда стали собираться спать, дождь застучал по столу и по листьям.
К тете Ляле нужно было бежать через улицу и немного вверх по темной ослизлой глине, перепрыгивая через канавы, корявые, как осколки, и еще тащить на себе подушку и одеяло, к которым приставал дождь, что-то нашептывая. Вода спешила по земле, траве, по веткам, и небо опускалось грязное, а не синее, как в звездную ночь. Степка слышал за своей спиной шлепки шагов Ванды и Жоры, а может, и Любаши, но Ванды точно, потому что они много раз играли в ловитки, и он знал, как бегает Ванда и как дышит; но дождь шумел споро, и перекричать его могли только шаги, и Степка чувствовал, что Ванда бежит за ним шаг в шаг.
На калитке висел обруч из проволоки. Степка приподнял его, пнул калитку коленом. Очутился возле крыльца, пахнущего мокрой грязью и гнилыми досками.