- Мы не учились, - возразила Софья Петровна. - В наше время так: дважды два - четыре; а, б, в, г, д… Три класса, два коридора… А родителей почитали! Мать, бывало, цельный день, словно дождь, бубнит. А ты глаза поднять не смей… Вот так мы и росли, Люба.
- Трава тоже растет… Да и бомбы вам на голову не сыпались. - Любаша была настроена непримиримо.
Они подошли к дому и остановились, потому что на порог вышла старуха. "Мать Софьи Петровны", - решил Степка. Из-за спины старухи поглядывала девчонка Любашиных лет.
Нина Андреевна сказала:
- Здравствуйте.
Любаша промычала что-то нечленораздельное, а Степка вовсе не открыл рта.
- Как же, как же, - сказала старуха. - Заходьте, постойте… У нас тута спокойно.
Ни приветливости, ни участия в глазах старухи не появилось. Глаза были неподвижны, точно слепые. Старуха стояла не шевелясь, сложив ладошки на животе. И гости тоже стояли, не решаясь переступить порог дома.
Всем стало неловко. Но тут девчонка выскользнула из-за спины старухи, деловито сказала:
- Проходьте! Вы без внимания… То бабушка с богом советуется. Когда на нее найдеть, она замреть, як полено. И молоко сбежать может, и поросятина обуглиться. Стара вона, ничего не слышит…
Девчонка была вся в мать, в Софью Петровну: широкое лицо, широкий разрез глаз, широкий рот. Она крепко загорела за лето. И губы у нее были темные, словно она только что ела черную шелковицу.
Софья Петровна полушепотом сказала:
- Нина, веришь? Не могу привыкнуть. Старуха набожной стала…
- Чему удивляться? - вздохнула Нина Андреевна. - Сама молитвы ношу. И детям в белье зашила. А что делать?
Вошли в дом.
Первая комната оказалась большой, с длинным столом в центре. В углу, против двери, висели иконы. Тускло чадили лампадки. Дверь в другую комнату была раскрыта наполовину. Степка увидел темный комод с фотокарточками в затейливых рамках. Там стояли две кровати.
- Меня зовут Нюрой, - сказала Степке девчонка. - Мы, - это относилось к Степке и Любаше, - будем спать в пристройке.
Пристройка была узкая, как спичечный коробок. Впритык к окну, у стены, возвышалась желтая кровать с погнутыми латунными шишечками. Ближе к двери темнел диван, покрытый вышитой дорожкой. На диване жило пестрое семейство подушек мал мала меньше.
Дорожную пыль оставили в речке. Мылись с мылом - не так, как в море. Было много детворы. К изумлению Степана, не только малыши, но и мальчишки и девчонки его лет купались без ничего. Мальчишки брызгались, девчонки пищали…
Вдоль берега брело стадо коров. Большие, с раздутым выменем коровы двигались медленно, вертели головами. Позвякивали колокольчиками из желтых артиллерийских гильз.
Степка продрог: вода в речке оказалась холодней, чем и море.
Домой возвратились к ужину.
На стол подали борщ в полосатых глубоких тарелках и отварное мясо с чесноком и толченым горьким перцем.
В комнату вошел дядя Володя. Степка не видел его больше года и теперь едва узнал. Раньше дядя Володя жил в Туапсе, работал на базаре фотографом-минутчиком. До войны возле рынка было много таких "мастеров" с аппаратами на треногах и зелеными ящиками, из которых, словно усы, свисали два черных матерчатых рукава. Фотографы носили шляпы из соломы, полотняные костюмы и сандалии на босу ногу. Основным принципом работы было не качество, а скорость, ибо главную их клиентуру составляли строгие горцы из аулов в башлыках и черкесках да кубанские колхозники, приезжавшие "мотриссой", или, как еще называли, "пятьсот веселым поездом", имевшим занудливую привычку, словно бобик, останавливаться возле каждого телеграфного столба.
И те и другие клиенты - поклонники простейшей формы взаимоотношений: заплатил - получи, - вначале расправляли на ладони скомканные, потные рубли, затем на пять-шесть секунд каменели под дулом объектива. И уже через час прятали влажные, завернутые в обрывок газеты снимки на дно корзины.
Осенью тридцать девятого дядей Володей заинтересовался ОБХСС, когда он решил повысить себе зарплату, воспользовавшись для этой цели липовыми квитанциями. Фотограф-минутчик получил "пятерку", что, как сострил сосед Красинин, похвально лишь в школе. Через год дядя Володя вернулся больным. У него был туберкулез.
Когда его выпустили, он пришел к Мартынюкам. Софья Петровна уехала на воскресенье к Нюрке в Георгиевское. У них вообще была странная семья. Дочка безвыездно жила с бабкой. И они ездили к ним через воскресенье. А дядя Володя - чаще по понедельникам, поскольку в воскресные дни базар был особенно оживленным и желающих пополнить семейные альбомы драгоценными реликвиями не приходилось хватать за полы пиджака и объяснять им принцип действия гипосульфита на бромистое серебро.
Дядя Володя пришел после полудня. Он был небрит и кашлял в баночку. Он очень стеснялся и уверял Нину Андреевну, что его болезнь в такой стадии, когда палочки не выделяются. А значит, для окружающих он не опасен. Тогда он был бледноват, но худым Степка бы его не назвал.
Сейчас же в комнату вошел необыкновенно худой человек, сутулый, с нездоровым, лихорадочным блеском в глазах. Он ступал медленно и тихо, точно боялся, что не удержится на ногах. Новый коверкотовый пиджак, который он справил накануне ареста, висел на нем, как на спинке стула.
Дядя Володя улыбнулся гостям, и лицо от улыбки посвежело, словно зелень, сбрызнутая водой.
- Степка вырос под бомбежкой, как гриб под дождем, - пошутил он.
- Туапсе здорово бомбят, - сказал Степан, чтобы не молчать, чтобы не спрашивать о здоровье и о других вежливых глупостях.
- А нас не бомбят. Сам удивляюсь почему. - Дядя Володя опустился на стул неслышно, словно был сделан из бумаги.
Застучали ложки, и некоторое время за столом все молчали. Нюрка смачно растирала чеснок о хлебную горбушку и даже подмигнула Степану: "Попробуй…"
В комнате от сумерек синели стены. Две желтые лампадки, робко мерцавшие под иконами, тепло освещали углы и часть потолка. Свет не включали: без маскировки нельзя. Если же занавесить окна, станет душно.
- Что такое война? - ни к кому не обращаясь, спросил дядя Володя.
- Продолжение политики насильственным путем, - не задумываясь, оттараторила Любаша.
Нюрка со вниманием посмотрела ей в лицо. Дядя Володя кивнул с едва уловимой иронией.
- Правильно… А Нюрка-телка этого не знает.
- Зазря вы, батя… Сейчас куры и те, что такое война, знают. Как самолеты загудят, куры под дом ховаются…
- Про детей сказать хочу, - подняла голову старуха. - Прошлого дня до лавки иду. Зыркаю, Пашки механиковой дочка руками за ветку вцепилась, ногами дрыгает. Гигикает и кричит: "Ой, бабушка, меня Гитлер повесил!.." Ишь ирод какой, дьяволом посланный! Детей им, как лешим, пугают.
- Ирод, леший, домовой… Это слова. Всего лишь слова. Все дело в масштабе, - сказал дядя Володя, отодвигая тарелку. - Несоразмеримость между рядовым немецким солдатом и Гитлером такая, как между Нюркой и вон той мухой, что кружится над тарелкой.
Старуха испуганно посмотрела на зятя и, быстро перекрестясь, сказала:
- Типун тебе на язык!..
Дядя Володя легонько кашлянул в кулак.
- Мы, не задумываясь, убиваем муху. А ведь это тоже жизнь…
- "Не убий" - сказано в священном писании… Там про все сказано… - оживилась старуха. - И про птиц с железными крыльями, и про стрелы огненные… Вон рассказывают, в городе Козлове женщина с сынишкой жила. Она на работу, значит, уходит, он в школу опосля ее. И что за чудо? Коды малец на учебу отправляется, стулья к столу подвигает. А из школы приходит, стулья порознь от стола стоят. Раз такое дело получилось, на другой день… На третий… Тоды решил малый проверить: в чем причина? Ничего матери не сказал. В школу, значит, не пошел, а под кровать забрался. И стал ждать… Часа два ждал…
- А тоды уснул… - подсказала Любаша в тон старухе.
Нина Андреевна стукнула ребром ладони по столу:
- Замолчи…
Старуха и бровью не повела:
- Но вдруг откуда ни возьмись появляются в комнате двое мужиков и одна баба. Отодвигают стулья, садятся. На стол перед собой портфели ложат, как на заседании, значит… Мужик спрашивает бабу: "Сколь у тебя?" - "Сто тысяч убитых. И мильон раненых…" Мужик тоды говорит: "Мало еще… На сто смножить надо. Пусть нехристи бога почитают…" Рассудили они так, посидели. А коды уходить собрались, к малому и обращаются: "Выбирайся из-под кровати". Вылез малый-то. А они ему: "Чтобы любопытным не был, да отнимется у тебя язык, да очи, да уши…"
Старуха победно оглядела слушателей.
- Кто же это были? - спросила Любаша.
- Святые.
- С крыльями?
- Сказывают, нет. Как мы с вами одеты.
- Кто же это сказывает? - поинтересовался дядя Володя. - Они же пацана хуже гитлеровцев разделали. Бандюги, мамаша, твои святые… Эсэсовцы.
Старуха зашипела:
- В могилу смотришь, а богохульствуешь.
- Верно, что хочу, то и говорю. В гробу намолчаться успею.
Подали компот из яблок. Кисленький. Без сахара.
Дядя Володя спросил Любашу:
- Бутылки собираем?
Любаша кивнула:
- Мы со Степкой по дворам ходили. Три мешка на пункт снесли.
Дядя Володя покачал головой и вздохнул:
- Кто бы мог подумать…
Шофер появился в дверях, когда все уже встали из-за стола. Он вошел без стука - дверь была открыта.
- Ты здесь что-то забыл, Жора? - спросила Любаша.
- Тебя, - ответил он.
- Нюра, покажи военному, где выход, - сказала Любаша.
- Выход - за спиной…
- Ты помолчи, - сказал шофер Нюрке. - С тобой не разговаривают.
- Подумаешь, командир!.. В чужой дом вломился и порядки наводит, - взъерепенилась Нюра.
- Кроме шуток, - сказал шофер Любаше, - выйди на минутку.
- На минутку. Не больше…
Вышли.
Сумерки были совсем густые. И на небе уже появились звезды. После комнатной духоты пахучий воздух казался особенно свежим и даже прохладным. В соседнем саду ходили солдаты. Кто-то грустно играл на гармонике.
Любаша и шофер Жора остановились под высокой грушей, темной, словно облитой дождем. Жора приоделся: новенькая гимнастерка, хромовые начищенные сапожки.
- Помечтаем у речки, - сказал он. - Луна-то какая!.. Знаешь, я из Карелии. У нас там озер больше, чем здесь, у вас, гор. Воздух сухой, здоровый… Война окончится, увезу тебя к нам. По субботам, в ночь, будем на рыбалку ездить. Зоревать. Кроме шуток! Пойдем помечтаем.
- Я уже намечталась. Ноги болят, я спать хочу…
- Хочешь, на руках понесу?
- Пройденный этап. Не произвел никакого впечатления…
- Железный ты человек!
- Каменный.
- От чистого сердца я!.. Кроме шуток…
- Устала. Хочу спать.
- В машине можно…
- В доме тоже.
- Тогда завтра?
- До завтра дожить надо.
- Глупости, доживем. Может, вам чего нужно? Может, чего подбросить?
- Картошки накопай, - сказала Любаша.
- Это запросто… Это сделаем… Так я на рассвете притащу, - обрадовался Жора.
- Слепой сказал: "Посмотрим", - усмехнулась Любаша и неторопливо, слегка покачивая бедрами, пошла к дому.
5
Легли в пристройке. Степка пытался заснуть, но не мог, потому что Нюра и Любаша разговаривали до полуночи.
Любаша сказала, что она в первый раз за два месяца ложится в постель, сняв платье. В Туапсе приходилось спать в халате или в сарафане, чтобы в случае тревоги успеть спрятаться в щель. Нюра спросила:
- Как ты думаешь, война скоро кончится?
- Этого никто не знает. Никто не знает, когда кончится война. Я так думаю…
- А Сталин? Сталин все знает, даже про нас с тобой знает, - горячо возразила Нюра.
- Нюра, ты училась в школе?
- Пять лет.
- Почему бросила?
- А ну ее… Нужна она мне! Не идут в мою голову науки. Не прививаются.
- Чем же ты занимаешься?
- Хозяйством у бабки заправляю. Вечерами на пляс в клуб хожу. Там патефон есть и гармошка. Только на гармошке теперь играть некому. Федора в армию забрали… Ух и хлопец был! Волосы черные, аж блестят, глаза - кинжалы, нос с горбинкой. Адыгеец!.. На прощание сказал мне: "Жди. Вернусь - сосватаю… Женой мне станешь".
- Ты с ним целовалась?
- На кой? Я еще ни с кем не целовалась, - гордо сказала Нюра.
- И ни один парень к тебе не приставал? - От удивления Любаша даже на локте приподнялась. Край одеяла сполз, оголив часть спины.
- Почему не приставал? - возразила Нюра. - Пойдет парень провожать. Наложит руку мне на плечо. А я ему враз: "А по какому это признаку?" Пусть только посмеет! Я бы ему рожу расцарапала, волосы повыдирала. Он бы у меня как подсолнух вылущенный маячил… Если драться, я парню и капли не уступлю. Танцевать приглашают, а у самих руки от страха потеют…
- Вот ты какая! - сказала Любаша. Легла на подушку и поправила одеяло.
- А я не хочу, чтобы он руку накладывал.
- Все у вас такие чудные?
Нюра засмеялась:
- Я чудная?.. Если бы захотела, я бы Лизку перевоображала. А кто меня потом за себя возьмет? На Лизке ни один дурак не женится.
- Что за Лизка?
- Девчонка… Не путем пошла.
- Почему так говоришь?
- А как сказать, если она и направо и налево…
- Красивая?
- Для парней…
- Вдруг на нее от зависти наговаривают? Может, ничего плохого и не было. Может, она только с одним и встречается…
- Нет. Она со всеми, - убежденно сказала Нюра. - У нее старшая сестра опытная. Она ее всему учит. Говорит: "Почувствуешь, что понесла, съешь кило сахара - и все как рукой снимет".
- Глупости все это, - сказала Любаша.
- Может быть, - охотно согласилась Нюра. - Только я так думаю: молодая еще. Рано мне влюбляться…
- Почему? - возразила Любаша. И с доброй усмешкой добавила: - Степка насколько младше тебя, а уже влюбился.
- Ой ты-ы-ы!.. - тихо протянула Нюра. - Кто она?
- Соседка наша, Ванда.
- Имя какое чудное.
- Она из Польши.
- Ой ты-ы-ы!.. Почти что немка.
- Нет, - возразила Любаша. - Это ты путаешь.
Нюра согласилась:
- Я всегда что-нибудь путаю. Я такая дура… Набитая…
Степка лежал ни жив ни мертв. Минуту назад ему и в голову не приходило, что сестра знает про его дружбу с Вандой. Значит, видела, как по утрам он приходил к окну Ванды, садился на скамейку под жасмином и ждал, когда меж раздвинутых занавесок мелькнет лицо девчонки, которая очень старательно говорит по-русски, но думает по-польски. И от души смешит ребят тем, что называет бабку Кочаниху "пани", а деда Кочана "пан".
Степка даже голос ее услышал: "Пани Кочаниха… Добже утро!" И усмехнулся: "Ничего себе "добже", если пан Кочан простыню из дому унес. А вечером, об заклад биться можно, пьяненьким вернется".
"Добжый вечер, пан Кочан…"
Словно ветка под ветром, покачивается пан Кочан. Маленькими слезящимися глазами глядит на ребят. Что-то ищет в кармане. И вдруг протягивает блестящий осколок с рваными краями. А Туапсе только еще начинали бомбить. И осколки среди пацанов на вес золота. Дороже, чем кресала из стопроцентных стальных напильников.
"Спасибо, пан Кочан…"
Осколок под завистливыми взглядами исчезает в незагорелом кулачке Ванды.
Вечером, когда они сидели вдвоем у жасмина, девочка отдала ему осколок.
- Бери, Степа.
- Мальчишки увидят… И тогда все узнают.
Что узнают? Никогда не узнают, если он сам не расскажет, что целовался с Вандой на чердаке, и не только на чердаке. А ему так хотелось рассказать, даже кончик языка чесался… Пусть завидуют.
Она глянула ему прямо в глаза.
У нее были русые волосы, перехваченные голубой лентой. И зрачки светлые, то голубые, то серые, в зависимости от того, в какую сторону она глядит.
Ванда встает. Кончики ушей у нее красные. Не поднимая взгляда, она глухо говорит:
- Пойдем!
Он знает, что теперь последует. За кустами жасмина, где их никто не видит, Ванда кладет ему руки на плечи. На этот раз она с досадой произносит:
- Ты не сжимай губы… А вытяни их, думай, что собираешься произнести букву "о".
Может, Любаша видела, как они целовались? Нет, нет… Она бы не вытерпела. Она бы задразнила его еще там, в Туапсе.
Девчонки замолчали. И Степка подумал, что они уже видят сны, и тоже крепко сомкнул ресницы. Но Любаша вдруг спросила:
- Нюра, тебе убежать никуда не хочется?
Степан даже вздрогнул. Неужели сестре известно и про это?
Нюра настороженно ответила:
- Нет. Не хочется…
- А мне хочется. Убежать бы далеко-далеко… Очутиться где-нибудь на островах Туамоту. Чтоб ни тревог не было, ни бомбежек… Собирать бананы. И чтобы от каждого прожитого дня только и оставалась зарубка на дереве, как у Робинзона Крузо…
- А кто такой Робинзон?
- Путешественник.
- Как Чкалов?
Пауза.
- Как Чкалов, - устало согласилась Любаша.
Ночью Георгиевское бомбили. Немцы повесили три "свечи", и село сделалось красивым, словно наряженная елка.
Земля стала дрожать. Тряслись стекла…
Степка не знал, куда бежать. Проснулся, когда девчонки с визгом лезли в окно. Любаша пыталась застегнуть халат. Нюра спала в одних штанишках и не делала никаких попыток изменить свой нехитрый гардероб.
- Степан, дуй за нами! - крикнула Любаша.
Но когда она выпрыгнула в окно, бомба разорвалась совсем рядом. На Степку упала штукатурка. Мальчишка плюхнулся на пол и, услышав нарастающий свист, проворно полез под кровать.
Тени плыли по комнате. "Свечи" сносило ветром. И свет двигался от доски к доске, словно пролитая вода. Степка боялся этого света, пятился, прижимался к темной стене, дыша сухой пылью, от которой першило в горле.
На мгновение комната сделалась серебристо-голубой, точно в нее плеснули кусок моря, причесанного луной.
Потом вновь нахлынула тьма.
Еще кашляли зенитки, но гул самолетов, тягучий и надрывный, удалялся, и Степка едва слышал его.
В комнату вбежала Нина Андреевна. Присмотревшись, громко сказала:
- И тут детей нет.
- Черт нас сюда принес! - зло выругался Степка, вылезая из-под кровати.
- Матерь божья, царица небесная! Здесь кто-то нечистую силу помянул, - запричитала старуха - мать Софьи Петровны. - Прости и помилуй дитя неразумное! Не порази нас стрелою огненной…
- Ты жив… Ты замерз? Сыночек…
У него лязгали зубы.
Мать схватила с постели одеяло. Битое стекло посыпалось на пол. Нина Андреевна набросила одеяло на плечи сына.
- А где Люба? Ты не видел Любу? Не терзай меня, скажи слово.
Степан сопел, надевая брюки.
- Они выскочили в окно. Велели, чтобы догонял. А тут бомба…
Мать подбежала к окну.
- Где же девочки?
- Не знаю. - Он был зол на мать за то, что она притащила их в это проклятое Георгиевское, где даже щели нет и от самолетов нужно прятаться под кроватью. Поэтому и сказал: - А может, в Любку прямое попадание. Может, ее на деревьях искать надо…
Охнув, мать как подкошенная опустилась на кровать. Захрустели стекла.
Старуха зажгла лампу. С улицы крикнули:
- Замаскируйте окно!