Степка закрыл дверь. Но тут же ее открыл дядя Володя.
- Нюрка отыскалась, - сказал он.
Нюра стояла посередине комнаты. В тех же белых штанишках, только теперь они стали черными. Девчонка растирала посиневшие руки. На коже выступили пупырышки.
- Я поскользнулась у колодца, упала… А Люба побежала дальше. В сторону речки.
- Ты бы позвала ее, - сказала Софья Петровна.
- Что звать! Когда осколки, как осы, так жужжат, жужжат… Да не горюйте, найдется ваша Люба. Вот посмотрите, сейчас придет.
Дядя Володя сказал ей:
- Спасибо, доложила… И хватит сиськами трясти. Забыла, где раздевалась, что ли?
Нюра, потупившись, прикрыла груди рукой и ушла в пристройку.
Нина Андреевна, непричесанная, беззвучно плакала.
Степка вышел в сад. На душе было скверно. Он злился на мать и недоумевал, почему так чудно устроен человек: сам сделает большую глупость, сам же потом плачет.
Отец совсем другой. Он всегда знает, чего хочет. Не зря же все говорят, что у Степки отцов характер. Железный.
Впереди, за дорогой, что-то горело. Пламя с гудением устремлялось вверх. Степка решил подойти поближе. Но едва вышел на обочину, как военный с двумя кубиками в петлицах цапнул его за плечо:
- Ну што?! Ну што?! Хошь, чтоб глаза в момент выжгло? Ну што?!
Через секунду он уже забыл о мальчишке и кричал бойцу, бежавшему по дороге:
- Никого не пущай, Федякин! Цистерна в момент рвануть может.
Мутное пламя дрожало на листьях, тени барахтались и метались по земле.
Несло бензином, ночной сыростью и горелым артиллерийским порохом, длинным и тонким. Степка вспомнил, что ребята называли его "солитером". И еще "психом". Когда его поджигали, он метался из стороны в сторону, оставляя за собой беловатую полоску едкого дыма.
Цистерна рванула ярко и высоко. Степку обдало жаром. Он повернулся и побежал в сад.
Он был уверен, что Любка где-то там, за деревьями, что ее нельзя убить, что убивать молодых девчонок гадко и плохо.
Огонь плясал на траве и на ветках. И черные пятна ночи мелькали, как чужие следы. Где-то ржали лошади, раскатисто, нервно. Стучали копытами…
Ржание, огонь, дым заворожили Степана. Что-то напомнили. Может, он не просто читал об этом, а видел наяву? Или во сне? Но он не помнил такого сна. Он всегда забывал сны. И не любил, когда их рассказывают.
Чьи кибитки ползут, как змеи? Чьи кони - низкие, коренастые - воротят морды и грызут удила, словно собака кость?
Десятники, сотники, тысячники… Безусый татарский хан с бабьей мордой…
Костры - глаза степи… Вареная конина, присоленная ветром. И незнакомая речь…
У Степки было такое чувство, будто он старый-старый. И уже когда-то жил на земле…
6
Она увидела громадный темный силуэт. И вначале не угадала, что это человек. Она вообще не угадала, кто это - медведь, лошадь или просто куст, выросший у нее в ногах. Конечно, она понимала, что куст не мог вырасти за четверть часа. Но она могла его просто не заметить тогда, не обратить внимания на темные ветки, потому что глаза резал нестерпимо ослепительный свет "свечи", покачивающейся на парашюте.
Свет вновь ударил по глазам, словно плеткой. Любаша приподнялась на руках, и ресницы прильнули друг к другу. И настороженно замерли, точно колючки ежа.
Ее разглядывали совсем недолго. И она, так и не открыв глаза, то ли с перепугу, то ли из-за упрямства, тряхнула головой и почувствовала, что желтый комок вдруг покатился вниз. Она вспомнила, что полы халата запахнуты небрежно, но не сделала никакого движения, чтобы прикрыться. А свет уже катился по ее коленкам, икрам, ступням… Затем исчез, внезапно, сразу, словно его и не было.
Она слышала, как щелкнул выключатель фонарика, как мужчина спросил: "Вы не ранены?" И, не дождавшись ответа, склонился над ней.
Запах табака, и мужского пота, и сырой земли, и звезд…
Может, все-таки бывают сны наяву? Или бывает явь, как сон? Может, потому и появились на земле сказки, что раз в сто лет они обязательно сбываются у людей? И не беда, если принцы в них приходят не вовремя…
- Скажи мне свое имя, - попросила она.
И он ответил:
- Дмитрий.
- А почему ты не спросишь, как меня зовут?
- Для тебя есть одно имя: Любовь.
- Хорошо. Называй меня так, - сказала Любаша без всякого удивления.
Необыкновенная ночь, необыкновенная встреча, необыкновенная мокрая трава… И то, что Дмитрий сразу угадал ее имя, не выходило за рамки необыкновенного.
Он смотрел на нее, боясь дышать. Лейтенант с большими, сильными руками, колючим подбородком; волосы на голове - разоренное гнездо.
- Какие у тебя глаза? Я не знаю цвета твоих глаз, - говорила Любаша.
- И я не знаю. Кажется, серые… Скажи: откуда ты пришла?
- Снизу, - ответила она и указала рукой на поселок.
Он взял ее за руку и повел вниз.
Облака шагали по деревьям, как люди шагают по траве. Сизые и большие, они топтали горы, словно это были округлые булыжники. А где-то далеко небо было голубое и солнечное. Но это было очень далеко - узкая кромка над вершиной. Кромка, в которую верилось так же трудно, как в то, чему ты не был свидетелем.
7
Шофер Жора привез мешок картошки. Правда, неполный.
- Спасибо, - сказал Степка. - Только зря стараешься. Любаши нет.
- Что значит нет? - удивился Жора. - Любаша спит?
- У нас никто не спит.
- А где же люди?
- Пошли рыть бомбоубежище.
- Далеко?
Степка махнул рукой в сторону горы.
- Пойду туда, - сказал Жора.
- Пойдем вместе. Только Любаши там нет. Я говорю правду.
- Ничего не понимаю, - сказал Жора.
- Я тоже, - сознался мальчишка. - Любаша исчезла. Выскочила из окна, когда нас бомбили, - и след простыл!
- Может, с ней что случилось?
- Конечно, случилось. Если она не сбежала на острова Туамоту, то ее разнесло на такие мелкие кусочки, что мы даже ничего не нашли. В Туапсе так никого не разрывало. Обычно руки, ноги находились.
- А острова Туамоту далеко? - спросил Жора.
- В Тихом океане…
- Это далеко, - сказал Жора.
- Ты возьми картошку, - сказал Степка. - Продашь кому-нибудь…
- Не покупал я ее, - застеснялся Жора.
- Все равно… Твоя она. А Любаши теперь нет. И глупо оставлять картошку.
- Это точно, - сказал Жора и пнул мешок ногой. - Килограммов сорок будет. Да мне-то она не нужна. Сам понимаешь.
- У тебя паек.
- Сухомятка, - сказал Жора. - А насчет Любаши ты, друг, темнишь.
- Я правду говорю.
- Никогда не поверю, чтобы с сестрой беда стряслась, а брат спокойный. И ни одной слезинки. И голос не дрожит.
- Мне нельзя плакать. Я силу воли вырабатываю.
- Да ну!
- Себя проверяю. Готовлюсь…
- К чему?
- Не твоего ума дело, - сказал Степка. - А картошку забери. Крупная картошка. Год жалеть будешь, что даром оставил.
- Люди нажитое даром оставляют, - ответил Жора. Махнул рукой и произнес разочарованно: - Всю ночь, дурак, не спал, вот о чем действительно жалею. Нет, скажи, а у Любаши жених есть?
- Она на островах Туамоту за туземца выйдет.
- За чернокожего?
- Туземцы и желтокожие бывают, и краснокожие. Кто знает, какого она предпочтет… Обычно ей густо загорелые ребята нравились.
- Много ребят было? - ревниво спросил Жора.
- Как тебе сказать… Может, Любашу и не разорвало. И на острова Туамоту она не сбежала, ведь кораблей в Георгиевском нет. Встретишься, спроси у нее сам…
- Слушай, как тебя зовут?
- Степка.
- Ты же все про нее знаешь, Степка…
- Подари гранату РГД.
- В вашем роду цыган не было?
- Угадал.
- Я догадливый. А зачем тебе граната?
- Орехи колоть…
- А скажешь? Про Любашу…
- Забирай лучше картошку. Народ вернется, интерес проявит, на каком поле ты ее сажал.
- Хорошо, - сказал Жора. - Я подарю тебе гранату без запала. Такой гранатой можно колоть орехи.
- Только вперед, - предупредил Степка. - На слово не верю.
Жора поплелся к машине. И вскоре вернулся с гранатой.
- Обращаться умеешь?
- Будь спок! - ответил Степка и спрятал гранату за пазуху. Потом хитро оглянулся, поманил Жору пальцем. - У Любаши - я знаю точно - не было ни одного парня. Нравился ей один, когда она в пятом классе училась. Но он в Архангельск уехал. А остальные только записочки пишут. Она смеется и рвет их…
- Правда? - радостно прошептал Жора.
- Истинная правда, - поклялся Степка. Пусть Любаша не ангел и ребят вокруг нее увивалось много. Но продавать сестру за гранату РГД он не станет. - В кино на дневные сеансы ходит. А на танцы или на свидания ее из дому не выгонишь. Мать даже удивляется. Затворницей называет…
У Жоры глаза стали масленые, как чебуреки.
- Я так и думал, - признался он. - Она мне сразу понравилась: боевитая! А я тихих не люблю. В тихом болоте, сам знаешь, кто водится.
- Правильно, - согласился Степка.
- Тащи кастрюлю или сумку какую, - сказал Жора. - Куда тебе картошку отсыпать?
Но Степка уже передумал:
- Слушай, Жора… А может, весь мешок оставишь? Любаша с островов вернется… Картошка ее всегда в хорошее настроение приводила. Особенно на постном масле.
- На постном масле?.. Хорошо, что-нибудь придумаем. Достанем постного масла. Пусть только она быстрее с островов возвращается.
8
Нюра видела, как, перекрестившись и охнув, по-мужски поплевав на руки, бабка подняла кирку и, не шибко замахнувшись, ударила о скалу. Сверху с шорохом поползла сыпучая земля. Юркнула медно-зеленая ящерица. Перебирая лапами, заспешил по паутине лохматый паук. Кирка оставила свежий след - узкую полоску, белую, словно сахар.
Женщины с сомнением смотрели на высокую скалу, на сухопарую старушку в длинной, до щиколоток, юбке. И с пергаментной кожей на лице, такой старой, что к ней уже не приставал загар.
Не глядя ни на кого, старуха опять перекрестилась, опять поплевала в ладони…
И тогда женщины усовестились, и, не говоря ни слова, взялись за кирки, за лопаты - у кого что было, - и невпопад торопливо принялись долбить камень. И земля теперь сыпалась сверху не переставая. А паук совсем скрылся в узкой щели.
Перед этим Нина Андреевна рассказала, что у них в Туапсе, прямо в саду, вырыта щель глубиной два метра, сверху бревна в один накат и земля. И каждую бомбежку они прячутся в этой щели.
Раньше, до войны, Нюра однажды видела Нину Андреевну, когда с матерью приезжала в Туапсе. Тогда эта невысокая женщина была полная, веселая. И глаза у нее были глубокие, светились добро, умно. Они и сейчас добрые, только стали тоскливыми. И похудела Нина Андреевна сильно. Любаша намного крупнее ее. Наверное, в отца.
- Что вы тут колдуете, товарищи соседки? - спросил шофер Жора.
- Помогать надо, а не языком чесать, - не очень приветливо ответил кто-то.
Увидев Степку, Нина Андреевна бросила лопату. Подошла, вытирая руки о подол:
- Люба не объявилась?
- Надо возвращаться в Туапсе, - сказал Степка. - Любаша на попутной машине могла укатить в город.
Нине Андреевне хотелось верить в это. И она поверила, потому что очень любила дочь, хотя и не всегда ее понимала.
- Жора подбросит нас, - сказал Степка. - Правда, Жора?
- Гоняют нас за это, - почесал затылок шофер. - Но я попробую… Если у меня будет другой рейс, устрою вас на машину товарища.
- Софа, мы уезжаем в Туапсе! - объявила Нина Андреевна.
Никто их не отговаривал. Все были удручены ночным налетом. И теперь уже не строили прогнозов насчет того, где безопасней: в Георгиевском или в Туапсе.
Софья Петровна и Нюра рады были прекратить бессмысленную работу в овраге. И тоже пошли домой. Степан с Жорой немного поотстали. Шофер, не опуская глаз, смотрел на Нюркину спину и на ноги и облизывал узкие блеклые губы. Говорил:
- Телушка. Ничего телушка… Откормленная сельская телушка.
Сад опустел. Солдаты на рассвете ушли. И машины исчезли, и пушки, и полевые кухни. Остались только обрывки газет, промасленная ветошь да мятые пачки из-под махорки.
Дверь в пристройку была распахнута. На кровати, прикрывшись одеялом, спала Любаша. Лицо у нее было розовое, счастливое.
Степка сказал Жоре:
- Танцуй! Любаша вернулась с островов Туамоту.
И Жора тоже порозовел от радости.
- Доченька моя родная! - Мать тормошила Любашу, целовала ее в лицо и в волосы. - Ты жива, здорова! Как я измучилась за эту ночь! Девочка моя, мы сегодня же уезжаем из Георгиевского…
- Никуда я не поеду, - сонно, но решительно ответила Любаша. - Мне и здесь хорошо.
- Правильно, - поддержал ее Жора. - Тут и воздух лучше. И картошки я целый мешок достал. Вы поджарите картошки. Она же любит картошку, жаренную на постном масле.
- Хорошо, Жора, - сказала мать. - Я нажарю картошки, когда Люба проснется. А сейчас давайте уйдем, не будем мешать ребенку…
Ребенок спал до заката солнца. Потом подкрепился картошкой. Лениво потянулся, не выходя из-за стола, и спросил, сколько времени.
Мать смотрела на Любашу с восторгом!
- Где ты была всю ночь, доченька?
- У любимого, - простодушно ответила Любаша.
- Ты все время шутишь над матерью… Пора бы быть серьезной.
Любаша печально заметила:
- Вот уж действительно: хочешь, чтоб тебе не поверили, - скажи правду.
Соседские девчонки кричали во дворе:
- Тетя Софа! Тетя Софа! Вашей бабушке плохо!..
В Георгиевском они пробыли три дня, но каждый из этих дней, прожитых в чужом доме, казался долгим, как месяц.
А когда машина въехала в город Туапсе, был уже вечер.
Луна светила полная, и кругом было очень тихо.
Над городом висел смрад, пахло гарью, разложившимися трупами. Город стал низким, словно его опрокинули на спину. Повсюду груды развалин, закопченные печные трубы. Пустые оконные проемы походили на глазницы слепца.
Тяжелым было первое впечатление. Но уже через день, через два они поняли: город не опрокинут, город залег, как боец.
Шофер Жора высадил их возле гостиницы, и они пошли в гору мимо Пятой школы, занятой под госпиталь и покрытой камуфляжными пятнами. Потом спустились узким проулком.
Армяне жарили во дворе рыбу.
Нина Андреевна спросила:
- Часто бомбят?
- Ни вчера, ни сегодня не бомбили.
Повеселев, они двинулись к своей улице.
Улица лезла в гору… Обсаженная белыми акациями и тополями, залитая лунным светом, она, казалось, обрадовалась им, как родным.
- Хорошо у нас, правда, дети? - сказала Нина Андреевна.
И дети согласились…
Ванда увидела Степку издалека. Она всегда хвалилась, что видит в темноте. И Степка услышал топот ее ног, а потом различил белый воротничок. Она бросилась ему на шею, точно брату.
- Здравствуй, Ванда! - сказал он.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Землянка вгрызлась неглубоко. Потому что лопаты только надкусывали эту твердую, как скала, землю. А время ошалело. И неслось диким наметом. И семеро бойцов три с половиной часа не выпускали из рук черенков лопат. И даже не курили: приказ поступил строгий - землянку для командира полка закончить к 17.00.
В назначенное время пришел командир полка майор Журавлев и с ним две девчонки-радистки. Обе круглолицые, рыжеватые, похожие друг на друга, как сестры.
Потом явились адъютант и несколько красноармейцев. Они принесли ящики, мешки, складные стулья. Связисты с тяжелыми катушками стали тянуть провода на позиции батальонов.
КП спрятался у вершины горы, справа, где густо росли вечнозеленые фисташки и можжевельник, игловидные листья которого застилали землю, и она была мягкой, как манеж, и пахла хвоей. Метров на тридцать ниже, на тыльном, невидимом врагу склоне, между камней выступал родник. Он падал вниз с высоты человеческого роста в круглую, каменную чашу, такую большую, что в ней могла уместиться машина. Родниковая вода плескалась, холодная и чистая. И конечно же очень вкусная. Хотя пить ее большими глотками было трудно: ломило зубы.
Противник окопался за лощиной, прикрытой ксерофильным редколесьем. Передний край немцев чернел на юго-западных скатах - пологих, лысых, и лишь самый левый фланг был прикрыт низким жестким кустарником. Данные разведки говорили, что на этом коротком и, казалось бы, не главном участке немцы сосредоточили 72-й пехотный полк, 10-й велоэскадрон и 500-й штрафной батальон.
Солнце отступало. И темнота опускалась на землю плавно, словно на парашюте. Тяжелая туча низко замерла над горой. Из лощины не тянуло ветром. И командир полка с печалью подумал, что к ночи соберется дождь.
Адъютант притащил термос с кашей, и девчонки-радистки, Галя и Тамара из Новороссийска, которые не доводились друг другу сестрами, но действительно были очень похожими, сели ужинать. Стол, сложенный из ящиков, покрывала клеенка, новенькая, красно-белая, - гордость девчонок. Чадила коптилка - сплющенная гильза артиллерийского снаряда. Огненный фитилек над ней был как гребень.
Девчонки не принимались за еду, не вымыв руки. Но майор, который уже третью педелю спал по два часа в сутки и был контужен, смотрел на них как-то странно, словно не видел и не слышал их.
Радистки завизжали от восторга, когда на пороге землянки появился полковник Гонцов, худощавый, с красивыми глазами. Он снял каску, бросил ее в угол. Распахнул плащ-палатку и вытащил две большие розовые груши. Он протянул груши девчонкам и поцеловал им ручки.
Майор, который, как и полагалось, при появлении старшего начальника встал навытяжку, вдруг обратил внимание на разрумянившихся радисток и удивился. Может, только сейчас понял, что они женщины.
- Завидую тебе, майор, - вздохнул полковник Гонцов. - Умеешь устраиваться. Ведь эти два ангела-хранителя любую землянку во дворец превратят.
Майор Журавлев равнодушно пожал плечами. Его это не волновало.
"Ангелы-хранители" кусали груши, и сок блестел у них на губах.
Адъютант Ваня Иноземцев сказал:
- Вот сейчас постельку майору способим. Тогда у нас и полный порядок станет.
- Можешь не торопиться, - ответил полковник Гонцов. - Я приехал с радиомашиной… - И многозначительно добавил: - Будем фрицев развлекать.
Гудит в небе самолет. Высоко гудит. А небо тучами задернуто - ни звездочки, ни луны. Но прохлады нет. А просто сырость. Подворотничок к шее липнет, словно смазанный. Неприятно.
Радистка Галя сидит на бревне у входа в землянку. Но вход завешен палаткой. И нет никакого выхода. Темнота. Только неподвижные деревья да силуэт часового между ними. Часовой ходит. И шаги его слышны. И радистке не так одиноко. Галя только три месяца как стала радисткой. А вообще она учительница. Самым маленьким дорогу в жизнь открывает. "Здравствуйте, дети! Вот и наступил тот час, когда вы стали школьниками…"
Где сейчас ее ученики?
Мать с сестренкой в Ташкенте, отец воюет на Балтике. А она вот здесь, под Туапсе…