5
Галя спросила Любашу:
- Ты волнуешься?
- Нет. Я сейчас такая, словно зубной врач сделал мне обезболивающий укол.
Они сидели в радиорубке, низкой, крохотной, где пахло масляной краской, где молодой моряк в наушниках, не отрываясь, смотрел на узкую светящуюся шкалу приемника. Радист, на правах коллеги, пустил Галю в рубку. А она, конечно, вспомнила о Любаше и привела ее сюда.
По-прежнему гудели машины. И тральщик зарывался в волны. Палуба то уходила вниз, то устремлялась в гору, будто хотела встать во весь свой рост.
Галя выглядела бледной, осунувшейся. Движения были вялыми. Кажется, ей нездоровилось.
- Когда я думаю, что Журавлев может умереть, мне хочется, чтобы меня убили, - сказала она. И отчаяние было в ее голосе.
- А я хочу мстить, - призналась Любаша. - Раньше я не знала, что это такое. Теперь знаю.
- В далекой древности суровый обычай был: мстить за кровь.
- Справедливый обычай.
- Он и теперь, по-моему, сохранился у некоторых народов.
- Каких?
- Точно не помню. На Востоке, кажется…
Потом они перестали говорить. Любаша достала книгу. А Галя смотрела на крашенную в салатный цвет переборку и думала о своем горе…
Кто-то правильно подметил, что люди чаще и охотнее вспоминают о прошлых радостях, переживают их заново, порой переоценивая и преувеличивая счастье, которое некогда посетило их. Может, это случается потому, что в душе человеческой счастье, точно солнце, свет которого и желанный, и надежный, и долгий.
Горе - вспышка, взрыв. Оно обжигает, причиняет боль. Но уж если боль проходит (если проходит!), то о ней стараются не вспоминать.
Окровавленное письмо Журавлева и короткая записка Тамары не могли быть забыты так скоро. Журавлев ранен. Дело на войне обычное. И Галя понимала это. Понимала, что нельзя ныть и расслабляться. Но все было так неожиданно. И прежде всего - его любовь. Он же казался ей каменным… Какая она недалекая! Какая глупая!..
Если бы так не щемило сердце, не гудели машины, не ерзала под ногами палуба, если бы можно было спокойно и легко припомнить все, что связано с Журавлевым, мельчайшие подробности, детали, может быть, она не судила себя так строго, не терзала душу…
Но сердце ныло, словно его сжимали холодными пальцами, и машины надрывались из последних сил, и палуба была очень неустойчивой.
Галя посмотрела на Любашу и сказала:
- Читай вслух.
Любаша откашлялась:
В нем, сказал он, в этом море
Плыл огромный челн крылатый,
Шла крылатая пирога,
Больше целой рощи сосен…
"Ко, - сказали, - вот так сказка!"
В ней, сказал он, плыли люди,
Да, сказал он, в этой лодке
Я сто воинов увидел.
Лица воинов тех были
Белой выкрашены краской,
Подбородки же покрыты
Были густо волосами…
Дохнуло сыростью. В распахнувшуюся на секунду дверь, за которой мелькнула густая ночь, протиснулся майор Куников. Кажется, он не ожидал увидеть в радиорубке девушек. И не скрыл удивления. Только улыбнулся и сказал:
- Невесты здесь.
Любаша закрыла книгу.
Куников протянул девушкам лист бумаги.
- Клятва десантников, - сказал он. - Прочтите и подпишитесь…
Любаша читала вслух:
- "Мы получили приказ командования - нанести удар по тылу врага, опрокинуть и разгромить его. Идя в бой, мы даем клятву Родине, товарищу Сталину в том, что будем действовать стремительно и смело, не щадя своей жизни ради победы над врагом. Волю свою, силы свои и кровь свою капля за каплей мы отдадим за жизнь и счастье нашего народа, за тебя, горячо любимая Родина…"
Галя смотрела на Цезаря. Казалось, что она знает его всю жизнь. Так хорошо ей было знакомо лицо, глаза, улыбка командира, даже его манера говорить, чуть насмешливая, полная спокойной, сдержанной силы. По книгам, по кинофильмам у нее, у девчонки, сложился определенный образ красного командира - безусловно человека смелого, честного, но, как бы сказать помягче, завороженного дисциплинарной службой: "Разрешите обратиться!", "Разрешите идти!"… Такими были и майор Журавлев, и полковник Гонцов, и другие командиры, с которыми она встречалась в полку или в дивизии. Куников совсем другой. У него, видимо, природное чутье на человеческий характер. Он только посмотрит на человека и знает, как с ним надо говорить. Поэтому его любят краснофлотцы. И просятся к нему в отряд.
Куников знает цену слову - сказывается журналистская жилка. На днях Галя слышала его выступление на партийном собрании.
- Победит тот, у кого выше организованность и дисциплина… Дисциплина - это бой до последнего. Дисциплина - это боевая учеба. Дисциплина - это укрепление местности. Это инициатива в работе. Это высокая организованность. Дисциплина - это чувство долга. И пусть каждый всей совестью коммуниста отвечает эа свое дело!
А несколько часов назад, перед посадкой на катера, Куников построил отряд и сказал только одно слово:
- Долбанем?
- Долбанем, - ответили дружно и громко десантники.
Галя и Люба подписали клятву.
- Цезарь, сколько тебе лет? - спросила Галя.
- Угадай.
- Не умею.
- И не много, и не мало… Золотой возраст мужчины.
- Тридцать пять.
- На годочек меньше. Вот когда исполнится тридцать пять, погуляем на дне рождения.
- Товарищ майор, - сказала Любаша. - Вы знаете, что наш десант называют "высадкой к черту в зубы"?
- Тем хуже для черта, Люба. Будет шамкать на старости лет.
Наступало 4 февраля 1943 года…[11]
6
Если забыть, что стреляют в тебя, если не просто упасть и потом зарыться в эту холодную гальку, а спокойно лечь на спину и смотреть в непроницаемую гладь неба, где, состязаясь, уносятся в море рои желто-красных трассирующих пуль, где, точно играя в "салочки", мечутся над водой лучи прожекторов, то все могло показаться очень даже красивым.
Высота, с которой стреляли немцы, не была видна в темноте, но огневые точки выдавали ее, словно незамаскированные окна. Катера еще стояли у берега, и группа обеспечения выгружала продукты, боепитание. Пули жужжали, выли, свистели. Но все же враг, потрепанный огнем корабельной артиллерии, стрелял торопливо, не метко.
Как потом выяснилось, отряд высадился почти без потерь - это была большая удача в такой десантной операции.
Плацдарм - жизнь и смерть любого десанта. Десант стремится к расширению плацдарма, как растение к свету. Какой бы ни была внезапной десантная операция, противник рано или поздно опомнится, подтянет силы. Точно так же и десант должен получить подмогу. Для этого ему необходимо захватить плацдарм. Клочок земли, за который бы стоило биться.
Цезарь приказал Гале:
- Радируй открытым текстом: "Полк высадился благополучно, без потерь, продвигаемся вперед. Уничтожил две пулеметные точки. Жду подброски". Почему полк? Две роты. Правильно. Но противник перехватит радиограмму. У фрицев это дело поставлено "зер гут". Пусть думают, что на Суджукской косе русский полк разворачивается.
Штурмовые группы двигались во всех направлениях, и прежде на высоту, в сторону Станички.
Перебравшись через железнодорожную насыпь, Любаша увидела справа белые домики поселка. Сзади, с пристани рыбозавода, строчили наши пулеметы. Рядом с ней, шага на два впереди, бежал Петр Самородов. И еще много десантников бежало, где придется: впереди, позади, справа, слева.
Осветительная ракета озеленила ночь. И Самородов махнул рукой и крикнул:
- Ложись!..
Он очень своевременно подал эту команду, потому что секунду спустя немцы нанизали железнодорожное полотно на пулеметные очереди. И рельсы завыли, глухо, басисто. А потом рельсы зарычали, и галька зарычала и зашевелилась - может, хотела спастись бегством.
Немцы стали стрелять из орудия. Судя по вспышкам, оно стояло невдалеке от дзота, из которого палили пулеметы.
Самородов выкрикнул шесть фамилий. Пояснил:
- За мной! Остальным оставаться на местах. Прикрывать нас огнем.
Тогда-то Любаша и вспомнила, что у нее есть автомат. Короткий, тяжелый, с круглым диском - пистолет-пулемет Шпагина. Нечего сказать! Так испугалась, что позабыла и про оружие.
Конечно, Любаша испугалась. Но только немножко. Это бывает всегда и со всеми. Она помнила наставления командиров - быстрее преодолевать прибрежную полосу. А немцев из-за темноты не было видно. И Любаша торопилась, старалась не отстать от товарищей. Все бежали быстро. Кричали "ура". И другие слова - не очень культурные.
Любаша вскинула автомат. Подползла к телеграфному столбу, лежащему вдоль дороги. И, приладившись, оттянула затвор. Она по-прежнему не видела немцев, но язык пламени хорошо различался над дзотом. Любаша стала стрелять в него, словно надеялась загасить.
Он и вправду погас, но не сразу, а минут через десять, когда Петр Самородов и его друзья перебили орудийную прислугу, развернули пушку и в упор расстреляли дзот.
Через час группа Самородова занимала дом и часть улицы на окраине Станички.
Перестрелка несколько поутихла. Старшие групп были вызваны к командиру десанта.
Вернувшись, Петр Самородов сказал:
- У Южной Озерейки неудача. Немцы там поджидали десант. Удалось высадить совсем мало людей. Теперь пробиваются к нам. Наш же десант из демонстративного превращается в основной. Сейчас высаживаются еще два отряда. Надо срочно расширять плацдарм.
Он говорил отрывисто, дышал часто…
Слева, за поляной, стояла кирпичная будка. Самородов послал туда Любашу и еще одного бойца. Но когда они бежали через поляну, бойца убило. И Любаша оказалась в будке одна.
Светало. Через выбитое окно Любаша видела дома, узкую улицу между ними, силуэты перебегающих через улицу людей. Она догадалась, что это немцы, и стала стрелять. Потом в диске кончились патроны. И Любаше пряталось перезаряжать диск. Она села, прислонившись спиной к стене. Положила рядом автомат. Сняла с диска крышку. Взвела пружину…
Артиллерийский снаряд разорвался рядом с будкой, в нескольких метрах от входа. Дрогнула земля, и Любаша отчетливо различила яркую вспышку с красными краями…
Взрывной волной ее ударило о кирпичную стену. И на какое-то время Любаша потеряла сознание. Когда же она очнулась, то увидела немца. Он стоял в трех шагах, направив на нее ствол автомата, который держал возле пояса. Он был еще совсем молодой. Без каски. И волосы у него были красивые - волнистые и желтые. Он смотрел без всякой жестокости, скорее недоуменно, и тяжело дышал, и облизывал сухие губы. Автомат Любаши валялся в другом углу будки, и когда она посмотрела в тот угол, немец угрожающе шевельнул стволом и палец его, казалось, плотнее прильнул к спусковому крючку.
Любаше не хотелось умирать. Но она почувствовала, что может умереть, что немец не возьмет ее в плен, ибо не сумеет вывести отсюда. А если и сумеет, то не станет. Слеза покатилась у нее по щеке.
Молодой немец удивился. Словно впервые видел слезы, словно это для него было диво. Странно, скованно Он улыбнулся. Воровато посмотрел назад. И приблизился к Любаше. При этом автомат ушел вниз и болтался на ремне. Немец не придерживал его руками. Опустился на колени. И стал расстегивать на девушке шинель. …Движения его были грубыми, торопливыми. И сам он, весь-весь, был гадок, как зверь. Желтые, пахнущие незнакомым одеколоном волосы коснулись Любашиных губ. И тогда ей удалось подтянуть правую руку к своему ремню, нащупать ножны.
Немец торопился. И забыл о всякой осторожности… А Любаша уже крепко сжимала рукоятку финки. И когда он навалился на нее, она ударила его ножом между лопаток.
Немец не понял, что случилось. Светлая голова метнулась из стороны в сторону, он захрипел и, корчась в судорогах, сполз на бок. Любаша встала…
Потом ее стошнило… Пятясь, она медленно вышла из будки. Море было серым, как и вчера. И волны были с белыми грязными гребнями. Стреляли… Любаша вспомнила про автомат. Вернулась в будку. Немец лежал тихо, не шевелясь…
Она не могла оставаться в этой будке, не могла уйти назад к берегу, потому что это было бы отступлением. И она пошла вперед…
Ее ранило в саду, среди фруктовых деревьев. Снаряд вывернул из земли старую, кряжистую алычу, срезал тонкий, трехлетний персик. И Любашу тоже… Она лежала на мокрой земле, и сознание долго не покидало ее. И она понимала, что не сможет подняться.
А море было рядом, не больше чем в трехстах метрах. Оно шумело и грохотало, словно надеялось заглушить вой пуль, стоны людей, уханье снарядов.
7
Галя седьмой час не отходила от рации. Донесения, радиограммы в штаб базы и оттуда следовали одно за другим…
Раскалывалась голова, в ушах гудело, во рту была противная сухость.
- Да ты горишь. - Санинструктор, рябой, грузноватый мужчина, коснулся пальцами ее лба, заглянул в глаза. - Температура.
Куников сказал одному из матросов:
- Добейся! Пусть снимут радиста с катера. Это мой приказ.
Потом посмотрел на Галю и с жалостливой нежностью попросил:
- Милая ты моя, продержись еще полчасика.
Гале не понравился его тон. А может, ничего в том, как он произнес эти слова, обидного и не было, может, виновата лишь температура. Однако Галя раздраженно ответила:
- Не надо со мной так. Я не маленькая.
- Да ты не сердись, Галинка, - все тем же тоном продолжал командир десанта. - На вот вместо лекарства. Хлебни. - Куников протянул фляжку. - Коньяк. Школьного возраста…
От коньяка немного полегчало. Ушла усталость. И головная боль потеснилась в закоулки. Галя только что приняла радиограмму, когда в подвал вбежал старшина второй статьи Самородов.
- Там вашу подругу понесли, - сказал он. И добавил: - Любу.
Галя рывком сняла наушники, взглянула на командира.
Он кивнул: разрешаю.
Галя выскочила из подвала и побежала вдоль берега, не пригибаясь.
- Эй, вы! - кричал ей вслед Самородов. - Берег простреливается!
Раненые лежали за фундаментом разрушенного здания. Санитары, соблюдая очередность, клали их на носилки и несли на катер. Любаша лежала самой крайней. Лицо белое, ни кровинки.
Санитар сказал:
- Еще двух на катер можно.
- Возьмите ее, - взмолилась Галя.
- Очередь тута, - сказал санитар. - Порядок. Значит… тута здоровых нет.
Галя хотела поднять Любашу, но та тяжело застонала, и Галя поняла, что ей не донести раненую на руках и тем более не подняться на катер по шаткому узкому трапу.
Она подошла к пожилому санитару и, положив руку на плечо, сказала:
- Возьми ее… Она же девушка. Ей еще не исполнилось девятнадцати.
- Девушка, парень… Все одно - солдаты. Тута многим девятнадцать годов не исполнилось. Тута все молодые.
Лицо у пожилого санитара было безучастное, не лицо, а маска.
- Я прошу вас…
Галя уже не сдерживала слез.
Моряк, что сидел у стены, раненный в голову и в левую руку, вынул из кобуры пистолет и закричал надрывным голосом:
- Застрелю, падла! Клади на носилки девку! Слышишь?!
Подействовало!
Галя провожала носилки до самого катера. Спросила пожилого санитара:
- Куда ее?
- В ногу.
- Опасно?
- Нога есть нога. Какая тута опасность… Худо то, что она, видать, кровушки много потеряла. Ето худо…
Матросы с катера подхватили носилки. И они ушли вверх, зачернив небо. А потом хлестнула волна, катер накренился. Галя увидела палубу и матросов с носилками в руках. Они держали их бережно и стояли на ногах крепко.
Галя решила поблагодарить раненного в голову и в руку моряка. Он сидел на прежнем месте, откинувшись спиной на старый, потрескавшийся фундамент.
Наклонившись, Галя сказала:
- Большое вам спасибо. Она моя подруга. У нее парня в Туапсе убили. Зенитчика. Она за него мстить по…
Галя не кончила. Она поняла, что моряк мертв.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
- Сады зацветут завтра, - сказала баба Кочаниха.
Степка подумал, она шутит. Но ни улыбки, ни иронии не было на ее вспотевшем, покрытом порами лице. Прислонив к дереву лопату, черенок которой из-за долгого пользования блестел, как лакированный, она вытерла лицо широким застиранным фартуком. И добавила:
- Позорюй утром. Увидишь…
Ломти развороченной земли у ее ног, не очень темной, а сероватой, пахли теплой сыростью и молоком. Короткая, светло-зеленая трава островками была раскидана по саду. Они были самой разной формы, эти островки, и самых разных размеров.
- Слыхал? - сказала баба Кочаниха. Ей, кажется, надоело окапывать деревья. И она была рада, что Степка подошел к забору, изогнувшемуся, точно дуга, и завел этот пустой разговор. - Слыхал?.. - Она повторила, сделала паузу. Сощурилась.
- Не слыхал, - ответил он.
- Моему деду вчерашнего дня орден вручили. Красной Звезды.
- Хорошо. Орден Красной Звезды - хороший орден.
- Дед заслужил его.
- Честно заслужил. Дед смелый.
- Он шибко смелый, - сказала баба. - Ничегошеньки не боится. Особливо, если выпить надумает.
- Ему виднее. У него запросы… Он столько лет прожил, во всем разбирается.
- Сколько лет… Мудрость, Степан, в голове, а не в бороде.
- Я про это уже слышал.
Баба Кочаниха вздохнула. Потянулась неторопливо к лопате.
Степка пожаловался:
- От Любаши нашей второй месяц письма нет.
- Затерялось, может?
- Погибла Любаша…
- Типун тебе на язык!
- Сон мне снился… Нехороший.
- Расскажи, - насторожилась баба Кочаниха. И выпрямилась…
- Маки красные снились. Любаша среди них дурным смехом смеялась… Ну словно вина выпила.
- К болезни это. К ранению… А больше ничего не снилось?
- Снилось. Да я позабыл… У меня всегда, что ни снится, ничего не помню. А на этот раз глаза у Любки нехорошие были. И смех какой-то дикий…
- Матери не говори.
- Я не сказал.
- Сны, Степан, они не каждый раз сбываются. Они тогда верны, когда от предчувствия приходят.
- Тоска тоже от предчувствия?
- Тоска, она сама по себе. Она от срока. Не видишь долго близкого человека, родного. И затоскуешь тяжко-тяжко…
- А предчувствие?
- Предчувствие - другое… Это, значит, господь бог знак дает.
- По-старому вы объясняете, - обтекаемо сказал Степка. Не возразил, что бога нет (не хотелось обижать добрую старуху). Но и не согласился.
- Не все старое - плохое… Новое, оно тоже боком выходит. Самолеты, бомбы… Раньше саблями дрались - и все! Сколько ныне молодежи сгинуло, так ничего и не повидав. Одно и утешение, что исстари в народе говорят: не тот живет больше, кто живет дольше.
Глаза бабы Кочанихи замокрели. И она опять поднесла фартук к лицу.
По улице с горы спускался старик Красинин. Маленький, щупленький, он нес цинковую выварку, пробитую в нескольких местах осколками. Солнце попадало на выварку, и дырки светились, точно глаза.
Степка не удержался:
- До сих пор по развалинам шныряет. И все в дом тащит, в дом…
Баба Кочаниха повернула голову:
- Из собаки блох не выколотишь.